В орловской области, на самой границе с тульской, километрах в пятнадцати от Мценска находится Спасское-Лутовиново – родовое имение семьи Ивана Сергеевича Тургенева. Туда, как в Питере на Стрелку Васильевского или в Москве на Воробьёвы Горы, ездят фотографироваться свадьбы.
В самом Мценске, кто бы сомневался, имеется улица Тургенева, Тургеневский парк имени культуры и отдыха с каруселями, с качелями и красивый памятник. Был и второй, сработанный орловским скульптором Курнаковым со знаковым именем – Леонид Ильич. Я его застал. Назывался он – «Тургенев на охоте». Всё, как положено – ружьё, сапоги, борода и собака.
В лихие девяностые, когда выяснилось, что в южном городе на большом оборонном заводе, где я трудился, осталось две категории работников – воры и дураки, не сумев причислить себя к первой и не пожелав ко второй, зачастил я на заработки к своему родственнику во Мценск.
Родственник, а конкретнее – дядька, неплохо зарабатывал на заводе алюминиевого литья и жил после развода в общежитии. Раз в месяц, после получки, к нему заходили за деньгами его уже взрослые дети. Их было двое, родненьких – мальчик по чётным месяцам, а девочка – по остальным. Каждые два-три года он приезжал к нам, на свою родину, подлечить душу сухим вином и отдохнуть от тяжёлой работы с лёгким металлом, а заодно проведать разросшийся невестками, зятьями и племянниками куст родни. Деньгами он откровенно сорил, мог себе позволить – а фигли нам, молодым и неженатым! Захмелев, звал меня к себе.
Когда стало совсем туго, я решил воспользоваться приглашением – взял отпуск без содержания, собрал бельишко, гостинцы, сунул в сумку дежурное чтиво, положил в задний карман джинсов пару рублей актуальных на тот момент денег и поехал на разведку. Результат этой и всех последующих поездок, а также их финансовая состоятельность не являются предметом данного повествования. А вот дядьку этого, Сергея Ивановича, светлая ему память, хочу вспомнить. Хороший был мужик, правильный. Подлости не терпел, дружить умел, работу свою знал. Вот только с жёнами ему не везло. Две у него их было, но обе уже в прошлом. Лично мне они обе были симпатичны. Он их вдовами называл. Накаркал в итоге!
От Орла, где я, упакованный черносливом и грецким орехом, выходил из поезда, до Мценска ходил автобус. И сейчас ходит, понятное дело. Но тогда, в девяностые, когда однородное советское общество враз поделилось на нищих и на бритоголовых малиновопиджачных, впалецзолотоцепьнашееносящих, в этом автобусе под колоритную перебранку местных жителей, под витиевато-забористые матюки, я наблюдал жизнь орловской глубинки, какую теперь уж не покажут. В задрипанных ПАЗиках и ЛАЗах успешные не ездили, они гоняли на «Бумерах», «Мерсах» и «Авдотьях». Память о них обильно представлена изысканными обелисками из чёрного мрамора на всех кладбищах России.
Язык орловский, даже абстрагируясь от нецензурных идиом, отличался от того, на котором говорил телевизор. Резануло мне ухо, например, что к месту и не к месту употреблялось словечко «хоть»:
– Столпились в дверях, что хоть в середину не пройти?
– А ты сам попробуй! Один такой умный, остальные дураки!
– Да, что хоть все сегодня такие нервные! Дождя вроде нет, мороз не жарит! – вступает в перепалку водитель.
В Москве живут москвичи, в Туле – туляки, в Калуге – калужане. Жители Мценска – это амчане.
«АМЧАНЕ! ТРУДОВЫМИ ДОСТИЖЕНИЯМИ ОТМЕТИМ XXL-ЛЕТНЮЮ ГОДОВЩИНУ НАШЕГО ЛЮБИМОГО ГОРОДА!» – гласила инсталляция из объёмных красных букв выше человеческого роста в духе стандартов ушедшей эпохи на плавном повороте центральной улицы у двухэтажной районной Администрации, в девичестве носившей фамилию Исполком. Последняя цифра возраста любимого города выделялась отсутствием загара. Орловский автобус разгружался наполовину на остановке возле этих гигантских букв и шёл дальше на автостанцию в районе БАМ, застроенном девятиэтажками в начале восьмидесятых.
Я тоже выходил на повороте, проходил «ОТМЕТИМ», затем «ДОСТИЖЕНИЯМИ» и сворачивал на тропинку, ныряющую в промежуток между «ТРУДОВЫМИ» и «АМЧАНЕ!». Тропинка действовала круглогодично, зимой она была протоптана по сугробу, летом по спорышу, а в распутицу покрывалась глубокими следами от сапог. За исполинским призывом «отметить» прятался небольшой сквер. Тропинка, пересекала его почти из угла в угол, игнорировала оба концентрических квадратных асфальтированных тротуара, лишь памятник в центре сквера заставлял её вильнуть – сначала влево, потом вправо. На невысоком постаменте находилась скульптурная композиция: вислоухая собака преданно смотрела на бородатого мужика с ружьём. А мужик, вскинув ружьё, смотрел в небо, где по замыслу скульптора летели, видимо, к югу нагулявшие жир гуси. К постаменту была привинчена табличка: «ТУРГЕНЕВ НА ОХОТЕ. Сооружено к 150-летнему юбилею И. С. Тургенева».
Сразу за сквером стояло пятиэтажное заводское общежитие.
У дядьки почти всегда в холодильнике были собственноручно собранные, помытые, очищенные, сваренные и замороженные грибы, также собственноручно пойманная в протекающей по городу речке Зуше рыба. А на случай всяких простуд – малиновое варенье, происхождение которого скрывалось за фразой: «Да, вскопал я тут одной разведёнке огород». Бывала у дядьки и водка, но её жизнь, подобно мю-мезону в синхрофазотроне, была настолько скоротечна, что до холодильника она никогда дойти не успевала – входила в плотные слои атмосферы общежития и в мгновение ока трансформировалась в приподнятое настроение. Зная об этом, я держал наготове некоторую сумму, достаточную для приобретения пары поллитровок. Процесс трансформации всегда шёл с выделением энергии – физика, пятый класс!
Приезжал я всегда в воскресенье и без уведомления. Сотовой связи ещё не было, а звонить на вахту, чтобы попросили позвать Сергея с пятого этажа, из сто двадцать седьмой комнаты, я не хотел. Поэтому случалось, что не заставал дядьку на месте – то он на рыбалке, то грибы в лесу собирает, то кому-то по хозяйству помогает. Однако, такие форс-мажорные ситуации не оставляли меня в чужом городе без ночлега – дядька пользовался в общежитии и на заводе весомым авторитетом, а у меня имелась при себе водка и экзотическая для орловщины закусь.
Первые два этажа занимали молодые семьи, по коридорам с криками гоняли на великах, на самокатах и пешим порядком оравы детворы. На третьем жили начальники среднего звена. Жили тихо и, видимо, комфортно. Дверь с лестницы закрывалась на замок, а на площадке стояло два мягких кресла и какое-то высокое, до самого потолка, растение в бочке – пальма или фикус, не вспомню уже.
Четвёртый этаж был женским, а пятый – мужским. Но это официально. На деле матрица имела не такое двухмерное воплощение, как это отражалось в картотеке у коменданта. На подходе к мужскому туалету ты свободно мог услышать из него женский голос. Девушки, оставались у парней и на ночь, и на всю жизнь, как повезёт. Срослось, значит – ЗАГС, свадьба, поездка в Спасское-Лутовиново. А когда у молодой появлялся животик, комендант подыскивал для пары комнату на первом или на втором.
Рабочее общежитие представляло собой разнородный по возрастному составу муравейник. Конспекты, ватман и методички, как в студенческой общаге, друг у друга здесь не стреляли. Зато одалживали удочки, сапоги, аккумуляторы и лодочные моторы.
Запомнился один мужичок, на вид лет шестидесяти пяти. Хотя был он гораздо моложе, дядька говорил, что даже младше его. А состарился он так безвременно «от усердия к питию водки», как говорилось в одном предельно лаконичном произведении. На работу он не ходил, пенсионерствовал. Имя его даже соседи по этажу не все знали, называли просто дедом. Дед получал пенсию по инвалидности, брил бороду, довольно опрятно одевался. Был молчалив, но не угрюм, всегда был готов прийти на помощь, если затевалась пьянка – найти недостающие стаканы, почистить картошку, поджарить глазунью на смальце с луком, сбегать в магазин за добавкой. Он обладал забавным набором качеств – ужасной дикцией, добрым нравом и отличным обонянием – запах намечающейся попойки чуял по минимальной концентрации, а по еле уловимому градиенту, всегда безошибочно определял комнату, в которой на стол была поставлена откупоренная бутылка. Жизнь его подчинялась циклам: дня три-четыре он пил водку, потом неделю лечился карсилом.
Приехав в очередной раз во Мценск, проходя через сквер, я обнаружил, что на постаменте нет собаки. Поднял голову. Тургенева тоже не оказалось. От него остались одни бетонные сапоги, из которых торчала арматура. Кому, интересно, помешал писатель? Ладно бы бронзовый был, тогда понятно – сдали в цветмет.
https://vk.com/photo-94142273_457239306
Тургенев на охоте.
На вахте меня радостно встретила Надежда Семёновна, самая крупная из всех вахтёрш. Ей повезло – я приехал в её дежурство, значит, гостинец достанется именно ей.
– Сашенька, с приездом! А Иваныч в больнице, ты знаешь?
– Да? Не знал. А что с ним?
– Сердце. По скорой увезли с подозрением на инфаркт.
– Давно?
– В эту среду.
Рядом с Семёновной стоял дед. Лицо его жило эмоциями, глаза светились предчувствием праздника. Он что-то хотел сказать, но не решался.
– Да ты, не горюй, он уже казакует там по больнице. Нам названивает каждый день разов по пять.
– А чего ж не выписывают тогда?
– Капельницы ставят, витамины колют.
Дед изобразил недвусмысленный жест у подбородка, видимо намекнул, что пора отметить встречу:
– Клим Климов!
– Какой Климов?
– Клин клином, говорит надо вышибать, – перевела Надежда Семёновна.
Дед радостно закивал.
– У нас же всегда так – от чего заболели, тем и лечимся!
– Это точно, половина лекарств в аптеке на спирту.
– Ты, Саша, бери вот ключи, Иваныч велел, если приедешь, отдать. Иди отдыхай с дороги. Бельё чистое, он сказал, ты знаешь где.
– Спасибо, а в какой он больнице? В областной?
– Зачем! У нас. Да его завтра выпишут. Завтра же понедельник?
– Семёновна всем массивным телом повернулась на стуле к календарю за спиной. – Понедельник, точно. Вот, значит, после обхода и выпишут, сейчас долго не держат, к обеду будет.
Я тоже посмотрел на календарь. На нём был изображён тот самый Тургенев на охоте. Собачка преданно смотрела на вооружённого писателя. Надпись гласила: «Мценск. С юбилеем тебя, родина Тургенева!»
– Кстати, а где Тургенев? – спросил я вахтёршу, кивнув на календарь.
В этот момент зазвонил телефон, и Семёновна переключилась на него. Я решил, что мне пора идти, присел к сумкам, собирая в жменю ручки.
– Ты гей на х*й хоть? - изрёк вдруг дед.
– Что? – я слегка опешил от такой дерзости любителя дармовой выпивки. – Ты чего, дед, ругаешься!
– Ты гей не на хой хоть! – повторил нагло улыбающийся дед и добавил – там нам пися ню!
– Дед, ты не груби! Я не посмотрю, что ты старый. Размахнусь сейчас и со всей дури водки тебе не налью!
– Нинок, давай я тебе позже перезвоню, – следившая за нашим общением Семёновна положила трубку на аппарат, – Тургенев на охоте, там написано. На табличке написано, – снова перевела мне дедовские устные кракозябры Семёновна.
– А я и га и ю!
– Отстань, старый, от парня со своей тарабарщиной! Лучше помоги сумки затащить!
Дед выхватил у меня самую объёмную сумку и как ретивый отрок помчался по лестничным маршам.
– Спасибо, Надежда Семёновна, я скоро спущусь, только переоденусь и в конце коридора отмечусь.
– Отдыхай, Сашенька, отдыхай!
Минут через десять-двенадцать, оставив моего отзывчивого помощника чистить картошку, я снова спустился на вахту с шоколадкой и орехами.
– Ой, ну зачем так много! – пожеманилась ради приличия, принимая гостинец, Семёновна. – А ты знаешь, вы только поднялись и Иваныч позвонил. Я хотела тебя позвать, но он сказал, что перезвонит через пятнадцать минут. Ты присядь пока, сейчас позвонит.
– Подождём, спешить некуда – водка в морозилке остывает, дед картошку варит.
– Вот, как славно-то! Ты надолго хоть к нам?
– Да, как получится. Серёга знает. Дома тоже дела есть.
– Корова, поросята?
– Ага, корова! На третьем этаже!
Помолчали.
– Позвонит, не переживай! – поймала мой взгляд на наручные часы Надежда Семёновна. – А море ещё тёплое сейчас?
– Купаться уже холодно.
Звякнул и осёкся телефон, вахтёрша сняла трубку.
– Сорвался. Это Сергей звонит, точно! А ты хоть летом каждый день в море купаешься?
– В жару каждый день, но не в море, а в пруду. От моего дома до моря восемнадцать километров.
– Сколько? Восемнадцать? А Сергей говорил море с крыши видно. Вот же трепач!
– Ну, почему, с его крыши должно быть видно.
– В хорошую погоду, говорил, видно.
– Да, в хорошую погоду было бы видно и с моей крыши, если бы кто-нибудь горку убрал.
– Так он хоть ближе тебя там к морю жил?
– Если по прямой, то ближе.
– Во-от! Это километров пять? – реабилитировала Сергея Семёновна.
– Около того. Только ехать к морю ему всё равно мимо моего дома надо. Прямой дороги через гору нет.
– Тьфу ты! Трепач!
Сергей позвонил, когда с пятого уже спустился дед доложить, что картошка и салат готовы, а водка замёрзла, дрожит в морозилке и просит её спасти.
– С приездом, Санёк! Как сам?
– Спасибо, нормально, на здоровье не жалуюсь.
– Правильно делаешь. Деду там налей.
– Налью.
Дед крякнул, понимая, что о нём говорят в правильном ключе.
– Завтра выпишут?
– Обещали.
– Ты мне вот что скажи – куда Тургенева дели?
– Того, что в сквере стоял?
– Да.
– Так он же на охоту пошёл! Мы на тех выходных грибы собирали с мужиками. И когда за перелеском через ручей переходили, спугнули уток. А он нас наверху встретил и знаешь как материл!
– Да, ладно!
– Я тебе говорю! Не веришь – спроси хоть деда.
– Он точно скажет!
– Скажет, мы же вместе были.
– И что Тургенев?
– Тургенев-то? Говорит, если будешь мне уток пугать, другой раз пристрелю и рыбам в Зуше скормлю.
– Какой он грозный!
– Дааа! Это ж мы в его лесах грибы собирали. Сердит был – страсть. Классики, они все такие! ...Ты бельё хоть нашёл?
– Нашёл. Такой весёлый розовый цветочек.
– Цветочек... розовый... Не застелил хоть ещё?– Не успел.
– Верни взад, это для общения с противоположным. Там ниже ещё тёмно-зелёный комплект есть, его бери.
– Понял, поменяю. Серега, мы с дедом у тебя в морозилке лисички нашли.
– Это рыжики, а не лисички.
– Я их у тебя на грецкие орехи выменял, кило на кило.
– Добро. Там за креслом в мешке картоха, пожарьте с грибками.
– Дед уже всё нашёл и сделал, стоит вот рядом слюнки глотает.
– Слюнки глотает! Он завтра уже таблетки глотать будет.
– Да, а ты знаешь, что дед меня геем назвал?
Семёновна захихикала. Груди, каждая размером с мою голову, запрыгали. По чёрному, в крупный белый горошек, сатиновому платью побежала рябь. Белые кружочки задёргались, как поплавки при поклёвке.
– Саёк, кайча, кайтоха стыет!
– Вот зовёт картошку есть.
– Так идите.
– Пойдём сейчас. Ты только скажи, чьи там тени в холодильнике.
– Какие тени?
– Косметика.
– А! Это набор для макияжа. Дочери на день рождения приготовил. Смотри не начни там им пользоваться!
– Я-то нет, а вот дед тут про геев что-то говорил.
Поплавки на груди Семёновны устроили такую пляску, что хоть подсекай.
– Ладно, мы пошли. Тебе завтра помочь?
– Спасибо! Меня мужики с бригады привезут.
В самом Мценске, кто бы сомневался, имеется улица Тургенева, Тургеневский парк имени культуры и отдыха с каруселями, с качелями и красивый памятник. Был и второй, сработанный орловским скульптором Курнаковым со знаковым именем – Леонид Ильич. Я его застал. Назывался он – «Тургенев на охоте». Всё, как положено – ружьё, сапоги, борода и собака.
В лихие девяностые, когда выяснилось, что в южном городе на большом оборонном заводе, где я трудился, осталось две категории работников – воры и дураки, не сумев причислить себя к первой и не пожелав ко второй, зачастил я на заработки к своему родственнику во Мценск.
Родственник, а конкретнее – дядька, неплохо зарабатывал на заводе алюминиевого литья и жил после развода в общежитии. Раз в месяц, после получки, к нему заходили за деньгами его уже взрослые дети. Их было двое, родненьких – мальчик по чётным месяцам, а девочка – по остальным. Каждые два-три года он приезжал к нам, на свою родину, подлечить душу сухим вином и отдохнуть от тяжёлой работы с лёгким металлом, а заодно проведать разросшийся невестками, зятьями и племянниками куст родни. Деньгами он откровенно сорил, мог себе позволить – а фигли нам, молодым и неженатым! Захмелев, звал меня к себе.
Когда стало совсем туго, я решил воспользоваться приглашением – взял отпуск без содержания, собрал бельишко, гостинцы, сунул в сумку дежурное чтиво, положил в задний карман джинсов пару рублей актуальных на тот момент денег и поехал на разведку. Результат этой и всех последующих поездок, а также их финансовая состоятельность не являются предметом данного повествования. А вот дядьку этого, Сергея Ивановича, светлая ему память, хочу вспомнить. Хороший был мужик, правильный. Подлости не терпел, дружить умел, работу свою знал. Вот только с жёнами ему не везло. Две у него их было, но обе уже в прошлом. Лично мне они обе были симпатичны. Он их вдовами называл. Накаркал в итоге!
От Орла, где я, упакованный черносливом и грецким орехом, выходил из поезда, до Мценска ходил автобус. И сейчас ходит, понятное дело. Но тогда, в девяностые, когда однородное советское общество враз поделилось на нищих и на бритоголовых малиновопиджачных, впалецзолотоцепьнашееносящих, в этом автобусе под колоритную перебранку местных жителей, под витиевато-забористые матюки, я наблюдал жизнь орловской глубинки, какую теперь уж не покажут. В задрипанных ПАЗиках и ЛАЗах успешные не ездили, они гоняли на «Бумерах», «Мерсах» и «Авдотьях». Память о них обильно представлена изысканными обелисками из чёрного мрамора на всех кладбищах России.
Язык орловский, даже абстрагируясь от нецензурных идиом, отличался от того, на котором говорил телевизор. Резануло мне ухо, например, что к месту и не к месту употреблялось словечко «хоть»:
– Столпились в дверях, что хоть в середину не пройти?
– А ты сам попробуй! Один такой умный, остальные дураки!
– Да, что хоть все сегодня такие нервные! Дождя вроде нет, мороз не жарит! – вступает в перепалку водитель.
В Москве живут москвичи, в Туле – туляки, в Калуге – калужане. Жители Мценска – это амчане.
«АМЧАНЕ! ТРУДОВЫМИ ДОСТИЖЕНИЯМИ ОТМЕТИМ XXL-ЛЕТНЮЮ ГОДОВЩИНУ НАШЕГО ЛЮБИМОГО ГОРОДА!» – гласила инсталляция из объёмных красных букв выше человеческого роста в духе стандартов ушедшей эпохи на плавном повороте центральной улицы у двухэтажной районной Администрации, в девичестве носившей фамилию Исполком. Последняя цифра возраста любимого города выделялась отсутствием загара. Орловский автобус разгружался наполовину на остановке возле этих гигантских букв и шёл дальше на автостанцию в районе БАМ, застроенном девятиэтажками в начале восьмидесятых.
Я тоже выходил на повороте, проходил «ОТМЕТИМ», затем «ДОСТИЖЕНИЯМИ» и сворачивал на тропинку, ныряющую в промежуток между «ТРУДОВЫМИ» и «АМЧАНЕ!». Тропинка действовала круглогодично, зимой она была протоптана по сугробу, летом по спорышу, а в распутицу покрывалась глубокими следами от сапог. За исполинским призывом «отметить» прятался небольшой сквер. Тропинка, пересекала его почти из угла в угол, игнорировала оба концентрических квадратных асфальтированных тротуара, лишь памятник в центре сквера заставлял её вильнуть – сначала влево, потом вправо. На невысоком постаменте находилась скульптурная композиция: вислоухая собака преданно смотрела на бородатого мужика с ружьём. А мужик, вскинув ружьё, смотрел в небо, где по замыслу скульптора летели, видимо, к югу нагулявшие жир гуси. К постаменту была привинчена табличка: «ТУРГЕНЕВ НА ОХОТЕ. Сооружено к 150-летнему юбилею И. С. Тургенева».
Сразу за сквером стояло пятиэтажное заводское общежитие.
У дядьки почти всегда в холодильнике были собственноручно собранные, помытые, очищенные, сваренные и замороженные грибы, также собственноручно пойманная в протекающей по городу речке Зуше рыба. А на случай всяких простуд – малиновое варенье, происхождение которого скрывалось за фразой: «Да, вскопал я тут одной разведёнке огород». Бывала у дядьки и водка, но её жизнь, подобно мю-мезону в синхрофазотроне, была настолько скоротечна, что до холодильника она никогда дойти не успевала – входила в плотные слои атмосферы общежития и в мгновение ока трансформировалась в приподнятое настроение. Зная об этом, я держал наготове некоторую сумму, достаточную для приобретения пары поллитровок. Процесс трансформации всегда шёл с выделением энергии – физика, пятый класс!
Приезжал я всегда в воскресенье и без уведомления. Сотовой связи ещё не было, а звонить на вахту, чтобы попросили позвать Сергея с пятого этажа, из сто двадцать седьмой комнаты, я не хотел. Поэтому случалось, что не заставал дядьку на месте – то он на рыбалке, то грибы в лесу собирает, то кому-то по хозяйству помогает. Однако, такие форс-мажорные ситуации не оставляли меня в чужом городе без ночлега – дядька пользовался в общежитии и на заводе весомым авторитетом, а у меня имелась при себе водка и экзотическая для орловщины закусь.
Первые два этажа занимали молодые семьи, по коридорам с криками гоняли на великах, на самокатах и пешим порядком оравы детворы. На третьем жили начальники среднего звена. Жили тихо и, видимо, комфортно. Дверь с лестницы закрывалась на замок, а на площадке стояло два мягких кресла и какое-то высокое, до самого потолка, растение в бочке – пальма или фикус, не вспомню уже.
Четвёртый этаж был женским, а пятый – мужским. Но это официально. На деле матрица имела не такое двухмерное воплощение, как это отражалось в картотеке у коменданта. На подходе к мужскому туалету ты свободно мог услышать из него женский голос. Девушки, оставались у парней и на ночь, и на всю жизнь, как повезёт. Срослось, значит – ЗАГС, свадьба, поездка в Спасское-Лутовиново. А когда у молодой появлялся животик, комендант подыскивал для пары комнату на первом или на втором.
Рабочее общежитие представляло собой разнородный по возрастному составу муравейник. Конспекты, ватман и методички, как в студенческой общаге, друг у друга здесь не стреляли. Зато одалживали удочки, сапоги, аккумуляторы и лодочные моторы.
Запомнился один мужичок, на вид лет шестидесяти пяти. Хотя был он гораздо моложе, дядька говорил, что даже младше его. А состарился он так безвременно «от усердия к питию водки», как говорилось в одном предельно лаконичном произведении. На работу он не ходил, пенсионерствовал. Имя его даже соседи по этажу не все знали, называли просто дедом. Дед получал пенсию по инвалидности, брил бороду, довольно опрятно одевался. Был молчалив, но не угрюм, всегда был готов прийти на помощь, если затевалась пьянка – найти недостающие стаканы, почистить картошку, поджарить глазунью на смальце с луком, сбегать в магазин за добавкой. Он обладал забавным набором качеств – ужасной дикцией, добрым нравом и отличным обонянием – запах намечающейся попойки чуял по минимальной концентрации, а по еле уловимому градиенту, всегда безошибочно определял комнату, в которой на стол была поставлена откупоренная бутылка. Жизнь его подчинялась циклам: дня три-четыре он пил водку, потом неделю лечился карсилом.
Приехав в очередной раз во Мценск, проходя через сквер, я обнаружил, что на постаменте нет собаки. Поднял голову. Тургенева тоже не оказалось. От него остались одни бетонные сапоги, из которых торчала арматура. Кому, интересно, помешал писатель? Ладно бы бронзовый был, тогда понятно – сдали в цветмет.
https://vk.com/photo-94142273_457239306
Тургенев на охоте.
На вахте меня радостно встретила Надежда Семёновна, самая крупная из всех вахтёрш. Ей повезло – я приехал в её дежурство, значит, гостинец достанется именно ей.
– Сашенька, с приездом! А Иваныч в больнице, ты знаешь?
– Да? Не знал. А что с ним?
– Сердце. По скорой увезли с подозрением на инфаркт.
– Давно?
– В эту среду.
Рядом с Семёновной стоял дед. Лицо его жило эмоциями, глаза светились предчувствием праздника. Он что-то хотел сказать, но не решался.
– Да ты, не горюй, он уже казакует там по больнице. Нам названивает каждый день разов по пять.
– А чего ж не выписывают тогда?
– Капельницы ставят, витамины колют.
Дед изобразил недвусмысленный жест у подбородка, видимо намекнул, что пора отметить встречу:
– Клим Климов!
– Какой Климов?
– Клин клином, говорит надо вышибать, – перевела Надежда Семёновна.
Дед радостно закивал.
– У нас же всегда так – от чего заболели, тем и лечимся!
– Это точно, половина лекарств в аптеке на спирту.
– Ты, Саша, бери вот ключи, Иваныч велел, если приедешь, отдать. Иди отдыхай с дороги. Бельё чистое, он сказал, ты знаешь где.
– Спасибо, а в какой он больнице? В областной?
– Зачем! У нас. Да его завтра выпишут. Завтра же понедельник?
– Семёновна всем массивным телом повернулась на стуле к календарю за спиной. – Понедельник, точно. Вот, значит, после обхода и выпишут, сейчас долго не держат, к обеду будет.
Я тоже посмотрел на календарь. На нём был изображён тот самый Тургенев на охоте. Собачка преданно смотрела на вооружённого писателя. Надпись гласила: «Мценск. С юбилеем тебя, родина Тургенева!»
– Кстати, а где Тургенев? – спросил я вахтёршу, кивнув на календарь.
В этот момент зазвонил телефон, и Семёновна переключилась на него. Я решил, что мне пора идти, присел к сумкам, собирая в жменю ручки.
– Ты гей на х*й хоть? - изрёк вдруг дед.
– Что? – я слегка опешил от такой дерзости любителя дармовой выпивки. – Ты чего, дед, ругаешься!
– Ты гей не на хой хоть! – повторил нагло улыбающийся дед и добавил – там нам пися ню!
– Дед, ты не груби! Я не посмотрю, что ты старый. Размахнусь сейчас и со всей дури водки тебе не налью!
– Нинок, давай я тебе позже перезвоню, – следившая за нашим общением Семёновна положила трубку на аппарат, – Тургенев на охоте, там написано. На табличке написано, – снова перевела мне дедовские устные кракозябры Семёновна.
– А я и га и ю!
– Отстань, старый, от парня со своей тарабарщиной! Лучше помоги сумки затащить!
Дед выхватил у меня самую объёмную сумку и как ретивый отрок помчался по лестничным маршам.
– Спасибо, Надежда Семёновна, я скоро спущусь, только переоденусь и в конце коридора отмечусь.
– Отдыхай, Сашенька, отдыхай!
Минут через десять-двенадцать, оставив моего отзывчивого помощника чистить картошку, я снова спустился на вахту с шоколадкой и орехами.
– Ой, ну зачем так много! – пожеманилась ради приличия, принимая гостинец, Семёновна. – А ты знаешь, вы только поднялись и Иваныч позвонил. Я хотела тебя позвать, но он сказал, что перезвонит через пятнадцать минут. Ты присядь пока, сейчас позвонит.
– Подождём, спешить некуда – водка в морозилке остывает, дед картошку варит.
– Вот, как славно-то! Ты надолго хоть к нам?
– Да, как получится. Серёга знает. Дома тоже дела есть.
– Корова, поросята?
– Ага, корова! На третьем этаже!
Помолчали.
– Позвонит, не переживай! – поймала мой взгляд на наручные часы Надежда Семёновна. – А море ещё тёплое сейчас?
– Купаться уже холодно.
Звякнул и осёкся телефон, вахтёрша сняла трубку.
– Сорвался. Это Сергей звонит, точно! А ты хоть летом каждый день в море купаешься?
– В жару каждый день, но не в море, а в пруду. От моего дома до моря восемнадцать километров.
– Сколько? Восемнадцать? А Сергей говорил море с крыши видно. Вот же трепач!
– Ну, почему, с его крыши должно быть видно.
– В хорошую погоду, говорил, видно.
– Да, в хорошую погоду было бы видно и с моей крыши, если бы кто-нибудь горку убрал.
– Так он хоть ближе тебя там к морю жил?
– Если по прямой, то ближе.
– Во-от! Это километров пять? – реабилитировала Сергея Семёновна.
– Около того. Только ехать к морю ему всё равно мимо моего дома надо. Прямой дороги через гору нет.
– Тьфу ты! Трепач!
Сергей позвонил, когда с пятого уже спустился дед доложить, что картошка и салат готовы, а водка замёрзла, дрожит в морозилке и просит её спасти.
– С приездом, Санёк! Как сам?
– Спасибо, нормально, на здоровье не жалуюсь.
– Правильно делаешь. Деду там налей.
– Налью.
Дед крякнул, понимая, что о нём говорят в правильном ключе.
– Завтра выпишут?
– Обещали.
– Ты мне вот что скажи – куда Тургенева дели?
– Того, что в сквере стоял?
– Да.
– Так он же на охоту пошёл! Мы на тех выходных грибы собирали с мужиками. И когда за перелеском через ручей переходили, спугнули уток. А он нас наверху встретил и знаешь как материл!
– Да, ладно!
– Я тебе говорю! Не веришь – спроси хоть деда.
– Он точно скажет!
– Скажет, мы же вместе были.
– И что Тургенев?
– Тургенев-то? Говорит, если будешь мне уток пугать, другой раз пристрелю и рыбам в Зуше скормлю.
– Какой он грозный!
– Дааа! Это ж мы в его лесах грибы собирали. Сердит был – страсть. Классики, они все такие! ...Ты бельё хоть нашёл?
– Нашёл. Такой весёлый розовый цветочек.
– Цветочек... розовый... Не застелил хоть ещё?– Не успел.
– Верни взад, это для общения с противоположным. Там ниже ещё тёмно-зелёный комплект есть, его бери.
– Понял, поменяю. Серега, мы с дедом у тебя в морозилке лисички нашли.
– Это рыжики, а не лисички.
– Я их у тебя на грецкие орехи выменял, кило на кило.
– Добро. Там за креслом в мешке картоха, пожарьте с грибками.
– Дед уже всё нашёл и сделал, стоит вот рядом слюнки глотает.
– Слюнки глотает! Он завтра уже таблетки глотать будет.
– Да, а ты знаешь, что дед меня геем назвал?
Семёновна захихикала. Груди, каждая размером с мою голову, запрыгали. По чёрному, в крупный белый горошек, сатиновому платью побежала рябь. Белые кружочки задёргались, как поплавки при поклёвке.
– Саёк, кайча, кайтоха стыет!
– Вот зовёт картошку есть.
– Так идите.
– Пойдём сейчас. Ты только скажи, чьи там тени в холодильнике.
– Какие тени?
– Косметика.
– А! Это набор для макияжа. Дочери на день рождения приготовил. Смотри не начни там им пользоваться!
– Я-то нет, а вот дед тут про геев что-то говорил.
Поплавки на груди Семёновны устроили такую пляску, что хоть подсекай.
– Ладно, мы пошли. Тебе завтра помочь?
– Спасибо! Меня мужики с бригады привезут.
