Я вижу это каждое утро на протяжении восьми лет: трубы стоящие на набережной фабрик выплевывают в небо сизо-серые столпы отравленного дыма. Правильнее, «просто» дыма – наш город дышит им с незапамятных времен. Этим ядом пропитался каждый камешек, выжившие редкие деревья, каждое живое существо. Не получится отравить то, что уже отравлено.
Когда я был маленьким, я думал, что на берегу дымящейся желто-зеленой реки стоит волшебная фабрика по изготовлению туч. Очень хорошая фабрика. Правильная. Разве сложно было понять, для чего городу столько туч. Сизо-серая пушистая громада висела над городом десятилетиями, лишая жителей счастья видеть солнечный свет – он просто не мог просочится через плотную завесу темноты.
Мы, жители промышленного города, привыкли к такой жизни. Наша кожа бледна и чувствительна, зато наши глаза прекрасно в темноте видят. Весь необходимый нам свет – это бодрые огоньки керосиновых ламп и искусственный электрический огонь, заточенный в стеклянные тела на верхушках фонарных столбов.
Позавчера ранним утром сгорел детский дом. Тот самый, где когда-то я вырос. И судя по тому, что из ребятишек почти никто не выжил, они еще не упразднили закон запирать комнаты с воспитанниками на все ночь.
Я взгляд перевожу на высокие напольные часы. Они показывают половину первого дня. Я снова проспал - двери аптеки должны открываться в семь часов.
Правда, в последнее время с этим небольшие проблемы: комендантский час заканчивается ровно в восемь, да и вообще, в связи с последними событиями люди нашего города предпочитают пережить разгулявшуюся мигрень или разболевшийся живот дома в относительном покое и безопасности, а не рисковать свободой и жизнью, добираясь до ближайшей аптеки...
- Ты куда смотришь? – какое-то мгновение спустя недовольная Кейт возвышается надо мной, упираясь ладошкой мне в грудь. С наигранной враждебностью смотрит на часы, так нагло захватившие мое внимание.
– Красивая самая вещь в твоей комнате – это я, глупый. И я здесь.
Я ей улыбаюсь и тянусь за поцелуем. Кейт права. Кейт фон Роджерс была самой красивой вещью в этой комнате. Самой неуместной. Но красивой.
Она была рождена для высоких потолков и дорогих портьер, званых ужинов для цвета аристократии и платьев, стоящих больше целого состояния. Разумеется, у Кейт и было все это – ожидаемо и закономерно.
Судьба распоряжалась Кейт очень… предсказуемо.
Как и положено самым красивым вещам, она была дорого продана, когда пришло время, в жены фабричного магната.
Владельца фабрики по изготовлению сизо-серых туч.
Брак был этот несчастливым для молодой госпожи фон Роджерс. Муж, старший ее на добрых два десятка лет, не обладал ни одной положительной чертой. С Кейт он вел себя откровенно по-свински: доводил до истерик необоснованными обвинениями, оскорблял, и «ставил на место» и иногда поднимал руку.
В результате этого госпожа фон Роджерс и появилась на пороге моей аптеки тем ненастным вечером и потребовала продать ей самое сильное снотворное. Ее глаза были красными от слез, а очень толстый слой пудры прятал синяк на скуле, он был незаметным лишь для беглого взгляда. Я всегда гордился своей внимательностью к мелочам.
Я спросил:
- Зачем вам самое сильное снотворное?
И она сразу разревелась.
Я не знал, как ее утешить, но Кейт сама подсказала. Я торопливо перевернул табличку стороной с надписью «ЗАКРЫТО» к улице и запер входную дверь на два ключа, пока моя посетительница нервозно теребила манжеты своего глубоко-синего платья. Мы занялись любовью раньше, чем успели добраться до моей комнаты на третьем этаже. Она смеялась и плакала, и прижималась ко мне сильно так, словно я – случайный человек – и мог ее защитить от этого мира.
Я это понимал. И ей сочувствовал.
Но я не мог.
Кейт была прекрасна, слишком прекрасна для меня и моей скромной обители, и вовсе не счастье зашевелилась у меня внутри, когда я вновь увидел госпожу фон Роджерс на пороге аптеки днем следующего дня. Она сияла. Я почувствовал страх.
Страх – это то, без чего сегодня наше общество невозможно. Страх служит отличным топливом, необходимым для работы всего общественного механизма, огромного, но старого, слишком старого. Для наступивших времен. Многие шестерёнки, винтики и гайки, чувствуя, как слабеют связи, выпадают из хорошо и четко отлаженной системы, незаметными катятся из мастерской в подполье, где собираются в механизм новый, усовершенствованный, на их взгляд, более подходящий по потребностям современности. Верхушка власти не позволит старому механизму уйти в историю без борьбы. Для этого есть стража, есть карательные санкции, есть ночные рейды и голос диктора, выкрикивающий из уличных громкоговорителей имена раскрытых шестерёнок, винтиков и гаек. Благодаря этому рабочие исправно идут на заводы и фабрики, где им давно не платят; достаточно знать, что пока ты здесь, с твоей семьёй и близкими ничего не случится. Благодаря этому люди доносят на своих соседей или случайных граждан – уж лучше быть презираемым всеми вокруг, чем в один ужасный день пойти в печь за укрывательство шестерёнки. Благодаря этому воздух бывает вязким от растворенного в нем страха. Топливо льётся потоком, старый механизм держится из последних сил. Повстанцы довольно хорошо ко мне относятся. Я не отказываюсь продавать им нужные медикаменты, как это делает половина всех аптекарей в нашем городе, и не заламываю слишком цену, как поступает другая. Но и давать все даром, за идею, не собираюсь. Я слишком серьезный чтобы быть захваченным какими-либо идеалами. Мне совершенно плевать на революции, свержения погрязшей в коррупции и алчности власти, введение комендантского часа и показательные казни пойманных революционеров.
Я лишь аптекарь, который не хочет бояться за кого-то, кроме себя. Который не хочет бояться вообще - и потратил несколько лет своей жизни на то, чтобы создать артефакт, избавляющий от цепких когтей постыдного малодушия...
Угли в камине давно потухли, и тонкие нити ледяного зимнего утра ползут по комнате сквозь тонкие бреши между ставнями.
- Мне нравится то, как ты спокоен всегда, - говорит Кейт, залезая на меня сверху и натягивая два одеяла так, чтобы устроить отдельный от остального пространства комнаты теплый мирок для нас двоих.
Тебя не огорчает это? – спрашиваю я одновременно с тем, как провожу ладонями по ее бедрам. Мне казалось всегда, женщинам важно видеть то, как к ним относятся их мужчины.
- Меня утешает это , - моя любовница улыбается, ее ладони скользят невесомо по моему животу вниз. Она коленями упирается в матрац, слегка чтобы приподняться - и тут же неожиданно быстро садиться со вздохом, от которого пробегает электрический ток по моему позвоночник. Я резко выдыхаю, непроизвольно хватая ее бедра пальцами, понуждая замереть и надеясь, что после этого на коже не останутся синяки. Кейт выпрямляет спину и смеется, не собираясь продолжать движение.
- Похоже, это самый единственный способ выжать из тебя хоть какую-то эмоцию.
- Ты говорила, тебе нравится, когда я спокоен, - замечаю, едва контролирую себя, чтобы не подмять ее под себя. – Что же утешит тебя теперь?
- Придумаю что-нибудь , - шепчет Кейт, и я чувствую, как снова напрягаются мышцы ее ног.
Одеяла не нужны больше – теперь нам тепло настолько, что тают нити холода, едва коснувшись наших тел.
Кейт - смелая девушка. Она ко мне приходит в аптеку уже второй месяц и чаще всего остается на ночь. Когда я спрашиваю о ее муже, она лишь отмахивается и смотрит на меня так странно... словно ждет чего-то.
И этот взгляд меняется другим прежде, чем я успеваю понять, какие из ее надежд и мечтаний я должен был оправдать. Но самое главное - Кейт не боится ни тирана-мужа, если он конечно не идиот, давно понявший, что у жены появился любовник, ни патрулей, появляющихся на улицу после объявления комендантского часа, ни очень шаткого положения дел в обществе. Не боится ни капельки! Совершенно искренне! Словно по-детски…
Я восхищаюсь ею. И завидую ее смелости.
- Если бы ты попросил, говорит Кейт двумя часами после, отчаянно сражаясь с готовым вот-вот дрогнуть голосом.
- Если бы ты хоть намекнул, чтобы я осталась здесь, с тобой… я бы бросила все. Развелась бы с мужем, наплевала бы на свою семью, на косые взгляды в обществе. Ради тебя. Ради… нас.
Я молчу, думая о том, в какие нелепые игры порой играют боги со своими игрушками. Кейт фон Роджер – бриллиант, рождённая не для того, чтобы ютиться в маленькой комнате на третьем этаже аптечной лавки, где пословицы фальшиво поют и ветер аккомпанирует им, стуча в закопченные стекла.
- Будь рассудительна. Ты лучшего достойна, чем я…
- Лучшего достойна? – взрывается девушка, глядя на меня разочарованно, непонимающе.
Со злостью, поднимающиеся на дне ее прекрасных глаз. – Так ты думал, когда брал меня? Что я достойна лучшего? Она быстро одевается под аккомпанемент моего молчания и покидает аптеку, оставив входную дверь открытой. Это уже четвертая подобная наша ссора. После каждой Кейт возвращается - не проходит и суток. Плачет, извиняется, говорит, что ей ничего от меня не нужно, кроме возможности просто быть рядом. Я никогда не сержусь на нее, я восхищаюсь ее смелостью, граничащей с безумием. Я нужен ей для обретения внутреннего спокойствия. Она мне... я просто к ней привык...
Этот день без нее мне кажется слишком затянутым. На следующий почтальон приносит мне свежую газету. В наше время так уж повелось: хорошие новости оказываются недостойны того, чтобы тратить на них бумагу. Так считать гораздо правильнее, чем мириться с фактом, что ничего хорошего больше не происходит.
РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ ПОДОРВАЛИ ШТАБ-КВАРТИРУ ГОРОДСКОЙ СТРАЖИ, кричит газета тревожными большими буквами. ОБАНКРОТИВШИЙСЯ МАГНАТ ЗАСТРЕЛИЛ СВОЮ ЖЕНУ, А ЗАТЕМ ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ. СОДРУЖЕСТВО ЮГА ПРОВОЗГЛАШАЕТ ПЕТИЦИЮ О ВВЕДЕНИИ ВНУТРЕННИХ ВОЙСК НА ТЕРРИТОРИЮ…
Буквы плывут перед глазами. Мне тяжело дышать...
Похоже, переизбыток искусственного света со временем все-таки портит зрение. Мне тяжело дышать, но я упрямо прочитываю каждую статью в сегодняшнем выпуске. Островки посреди плотно втиснутых текстов заполнены фотографиями: полицмейстер осматривает последствия взрыва; Кейт и ее муж у здания ратуши в день свадьбы, улыбающиеся и выглядящие счастливыми; Закончив чтение, я, как всегда, оставляю газету на пороге – пусть почитает кто-нибудь еще, - запираю аптеку и поднимаюсь к себе в комнату. Сажусь на неубранную постель. Складки на простыни с другой стороны все еще хранят изгибы ее тела. Мне несложно будет смириться с тем, что Кейт больше не придет. Мне несложно смириться с чем угодно, лишь бы оно оставалось за пределами этой аптеки. Я просовываю пальцы в щель между половицами под кроватью и приподнимаю кусок дерева, пока другая рука нашаривает спрятанную там коробочку с моим спасением. От настоящего. От будущего. От меня самого. Аккуратно разворачиваю ткань, машинально напоминая себе, что надо как можно скорее отнести белье в прачечную. И проветрить комнату, пока буду отсутствовать. Необходимо вытравить запах Кейт, запах ее духов, ее кожи, ее любви. Хрупкий светящейся кристалл холодит кожу, и спокойствие разливается по моим венам исцеляющим ледяным ручьем. Я закрываю глаза, чувствуя, как эмоции отступают, как растворяется ком в моем горле, как сердце, до того отчаянно колотящееся в ребрах, возвращается к нормальному ритму. Я всегда был слишком слаб, чтобы бороться. И недостаточно равнодушен, чтобы мириться с несправедливостью, чтобы закрывать глаза на творящуюся вокруг жестокость. И слишком труслив, чтобы покончить с собой, как поступают люди, осознающие свою неспособность жить в мире, который им не подходит. Зато боги благословили меня хорошими мозгами. Хорошими настолько, чтобы превратить набор ингредиентов в нечто, дающее мне силы просыпаться у себя в комнате каждый день и смотреть в проклятое окно. Я прячу коробочку обратно под половицу и начинаю собирать постель. Простыни, наволочки, пододеяльники – быстро, нет времени, чтобы сложить аккуратно. Нужно успеть отнести все это прачке, пока часы на ратуше не пробили комендантский час. Если не успею, меня, вероятно пристрелят. Не то чтобы я хотел этого, но… как же здорово, что мне все равно. Открываю окно, впускаю воздух с улицы в безопасный вакуум своей комнаты. Пахнет зимой, пожарищем на соседней улице, безнадегой и грядущими переменами – как и должно быть. И небо, затянутое черными фабричными тучами, равнодушно возвышается над городом, погруженным в вечные сумерки. Я покидаю комнату.
– Стоп, снято! Гениально! – прозвучал уставший голос режиссера. – Обед!
Когда я был маленьким, я думал, что на берегу дымящейся желто-зеленой реки стоит волшебная фабрика по изготовлению туч. Очень хорошая фабрика. Правильная. Разве сложно было понять, для чего городу столько туч. Сизо-серая пушистая громада висела над городом десятилетиями, лишая жителей счастья видеть солнечный свет – он просто не мог просочится через плотную завесу темноты.
Мы, жители промышленного города, привыкли к такой жизни. Наша кожа бледна и чувствительна, зато наши глаза прекрасно в темноте видят. Весь необходимый нам свет – это бодрые огоньки керосиновых ламп и искусственный электрический огонь, заточенный в стеклянные тела на верхушках фонарных столбов.
Позавчера ранним утром сгорел детский дом. Тот самый, где когда-то я вырос. И судя по тому, что из ребятишек почти никто не выжил, они еще не упразднили закон запирать комнаты с воспитанниками на все ночь.
Я взгляд перевожу на высокие напольные часы. Они показывают половину первого дня. Я снова проспал - двери аптеки должны открываться в семь часов.
Правда, в последнее время с этим небольшие проблемы: комендантский час заканчивается ровно в восемь, да и вообще, в связи с последними событиями люди нашего города предпочитают пережить разгулявшуюся мигрень или разболевшийся живот дома в относительном покое и безопасности, а не рисковать свободой и жизнью, добираясь до ближайшей аптеки...
- Ты куда смотришь? – какое-то мгновение спустя недовольная Кейт возвышается надо мной, упираясь ладошкой мне в грудь. С наигранной враждебностью смотрит на часы, так нагло захватившие мое внимание.
– Красивая самая вещь в твоей комнате – это я, глупый. И я здесь.
Я ей улыбаюсь и тянусь за поцелуем. Кейт права. Кейт фон Роджерс была самой красивой вещью в этой комнате. Самой неуместной. Но красивой.
Она была рождена для высоких потолков и дорогих портьер, званых ужинов для цвета аристократии и платьев, стоящих больше целого состояния. Разумеется, у Кейт и было все это – ожидаемо и закономерно.
Судьба распоряжалась Кейт очень… предсказуемо.
Как и положено самым красивым вещам, она была дорого продана, когда пришло время, в жены фабричного магната.
Владельца фабрики по изготовлению сизо-серых туч.
Брак был этот несчастливым для молодой госпожи фон Роджерс. Муж, старший ее на добрых два десятка лет, не обладал ни одной положительной чертой. С Кейт он вел себя откровенно по-свински: доводил до истерик необоснованными обвинениями, оскорблял, и «ставил на место» и иногда поднимал руку.
В результате этого госпожа фон Роджерс и появилась на пороге моей аптеки тем ненастным вечером и потребовала продать ей самое сильное снотворное. Ее глаза были красными от слез, а очень толстый слой пудры прятал синяк на скуле, он был незаметным лишь для беглого взгляда. Я всегда гордился своей внимательностью к мелочам.
Я спросил:
- Зачем вам самое сильное снотворное?
И она сразу разревелась.
Я не знал, как ее утешить, но Кейт сама подсказала. Я торопливо перевернул табличку стороной с надписью «ЗАКРЫТО» к улице и запер входную дверь на два ключа, пока моя посетительница нервозно теребила манжеты своего глубоко-синего платья. Мы занялись любовью раньше, чем успели добраться до моей комнаты на третьем этаже. Она смеялась и плакала, и прижималась ко мне сильно так, словно я – случайный человек – и мог ее защитить от этого мира.
Я это понимал. И ей сочувствовал.
Но я не мог.
Кейт была прекрасна, слишком прекрасна для меня и моей скромной обители, и вовсе не счастье зашевелилась у меня внутри, когда я вновь увидел госпожу фон Роджерс на пороге аптеки днем следующего дня. Она сияла. Я почувствовал страх.
Страх – это то, без чего сегодня наше общество невозможно. Страх служит отличным топливом, необходимым для работы всего общественного механизма, огромного, но старого, слишком старого. Для наступивших времен. Многие шестерёнки, винтики и гайки, чувствуя, как слабеют связи, выпадают из хорошо и четко отлаженной системы, незаметными катятся из мастерской в подполье, где собираются в механизм новый, усовершенствованный, на их взгляд, более подходящий по потребностям современности. Верхушка власти не позволит старому механизму уйти в историю без борьбы. Для этого есть стража, есть карательные санкции, есть ночные рейды и голос диктора, выкрикивающий из уличных громкоговорителей имена раскрытых шестерёнок, винтиков и гаек. Благодаря этому рабочие исправно идут на заводы и фабрики, где им давно не платят; достаточно знать, что пока ты здесь, с твоей семьёй и близкими ничего не случится. Благодаря этому люди доносят на своих соседей или случайных граждан – уж лучше быть презираемым всеми вокруг, чем в один ужасный день пойти в печь за укрывательство шестерёнки. Благодаря этому воздух бывает вязким от растворенного в нем страха. Топливо льётся потоком, старый механизм держится из последних сил. Повстанцы довольно хорошо ко мне относятся. Я не отказываюсь продавать им нужные медикаменты, как это делает половина всех аптекарей в нашем городе, и не заламываю слишком цену, как поступает другая. Но и давать все даром, за идею, не собираюсь. Я слишком серьезный чтобы быть захваченным какими-либо идеалами. Мне совершенно плевать на революции, свержения погрязшей в коррупции и алчности власти, введение комендантского часа и показательные казни пойманных революционеров.
Я лишь аптекарь, который не хочет бояться за кого-то, кроме себя. Который не хочет бояться вообще - и потратил несколько лет своей жизни на то, чтобы создать артефакт, избавляющий от цепких когтей постыдного малодушия...
Угли в камине давно потухли, и тонкие нити ледяного зимнего утра ползут по комнате сквозь тонкие бреши между ставнями.
- Мне нравится то, как ты спокоен всегда, - говорит Кейт, залезая на меня сверху и натягивая два одеяла так, чтобы устроить отдельный от остального пространства комнаты теплый мирок для нас двоих.
Тебя не огорчает это? – спрашиваю я одновременно с тем, как провожу ладонями по ее бедрам. Мне казалось всегда, женщинам важно видеть то, как к ним относятся их мужчины.
- Меня утешает это , - моя любовница улыбается, ее ладони скользят невесомо по моему животу вниз. Она коленями упирается в матрац, слегка чтобы приподняться - и тут же неожиданно быстро садиться со вздохом, от которого пробегает электрический ток по моему позвоночник. Я резко выдыхаю, непроизвольно хватая ее бедра пальцами, понуждая замереть и надеясь, что после этого на коже не останутся синяки. Кейт выпрямляет спину и смеется, не собираясь продолжать движение.
- Похоже, это самый единственный способ выжать из тебя хоть какую-то эмоцию.
- Ты говорила, тебе нравится, когда я спокоен, - замечаю, едва контролирую себя, чтобы не подмять ее под себя. – Что же утешит тебя теперь?
- Придумаю что-нибудь , - шепчет Кейт, и я чувствую, как снова напрягаются мышцы ее ног.
Одеяла не нужны больше – теперь нам тепло настолько, что тают нити холода, едва коснувшись наших тел.
Кейт - смелая девушка. Она ко мне приходит в аптеку уже второй месяц и чаще всего остается на ночь. Когда я спрашиваю о ее муже, она лишь отмахивается и смотрит на меня так странно... словно ждет чего-то.
И этот взгляд меняется другим прежде, чем я успеваю понять, какие из ее надежд и мечтаний я должен был оправдать. Но самое главное - Кейт не боится ни тирана-мужа, если он конечно не идиот, давно понявший, что у жены появился любовник, ни патрулей, появляющихся на улицу после объявления комендантского часа, ни очень шаткого положения дел в обществе. Не боится ни капельки! Совершенно искренне! Словно по-детски…
Я восхищаюсь ею. И завидую ее смелости.
- Если бы ты попросил, говорит Кейт двумя часами после, отчаянно сражаясь с готовым вот-вот дрогнуть голосом.
- Если бы ты хоть намекнул, чтобы я осталась здесь, с тобой… я бы бросила все. Развелась бы с мужем, наплевала бы на свою семью, на косые взгляды в обществе. Ради тебя. Ради… нас.
Я молчу, думая о том, в какие нелепые игры порой играют боги со своими игрушками. Кейт фон Роджер – бриллиант, рождённая не для того, чтобы ютиться в маленькой комнате на третьем этаже аптечной лавки, где пословицы фальшиво поют и ветер аккомпанирует им, стуча в закопченные стекла.
- Будь рассудительна. Ты лучшего достойна, чем я…
- Лучшего достойна? – взрывается девушка, глядя на меня разочарованно, непонимающе.
Со злостью, поднимающиеся на дне ее прекрасных глаз. – Так ты думал, когда брал меня? Что я достойна лучшего? Она быстро одевается под аккомпанемент моего молчания и покидает аптеку, оставив входную дверь открытой. Это уже четвертая подобная наша ссора. После каждой Кейт возвращается - не проходит и суток. Плачет, извиняется, говорит, что ей ничего от меня не нужно, кроме возможности просто быть рядом. Я никогда не сержусь на нее, я восхищаюсь ее смелостью, граничащей с безумием. Я нужен ей для обретения внутреннего спокойствия. Она мне... я просто к ней привык...
Этот день без нее мне кажется слишком затянутым. На следующий почтальон приносит мне свежую газету. В наше время так уж повелось: хорошие новости оказываются недостойны того, чтобы тратить на них бумагу. Так считать гораздо правильнее, чем мириться с фактом, что ничего хорошего больше не происходит.
РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ ПОДОРВАЛИ ШТАБ-КВАРТИРУ ГОРОДСКОЙ СТРАЖИ, кричит газета тревожными большими буквами. ОБАНКРОТИВШИЙСЯ МАГНАТ ЗАСТРЕЛИЛ СВОЮ ЖЕНУ, А ЗАТЕМ ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ. СОДРУЖЕСТВО ЮГА ПРОВОЗГЛАШАЕТ ПЕТИЦИЮ О ВВЕДЕНИИ ВНУТРЕННИХ ВОЙСК НА ТЕРРИТОРИЮ…
Буквы плывут перед глазами. Мне тяжело дышать...
Похоже, переизбыток искусственного света со временем все-таки портит зрение. Мне тяжело дышать, но я упрямо прочитываю каждую статью в сегодняшнем выпуске. Островки посреди плотно втиснутых текстов заполнены фотографиями: полицмейстер осматривает последствия взрыва; Кейт и ее муж у здания ратуши в день свадьбы, улыбающиеся и выглядящие счастливыми; Закончив чтение, я, как всегда, оставляю газету на пороге – пусть почитает кто-нибудь еще, - запираю аптеку и поднимаюсь к себе в комнату. Сажусь на неубранную постель. Складки на простыни с другой стороны все еще хранят изгибы ее тела. Мне несложно будет смириться с тем, что Кейт больше не придет. Мне несложно смириться с чем угодно, лишь бы оно оставалось за пределами этой аптеки. Я просовываю пальцы в щель между половицами под кроватью и приподнимаю кусок дерева, пока другая рука нашаривает спрятанную там коробочку с моим спасением. От настоящего. От будущего. От меня самого. Аккуратно разворачиваю ткань, машинально напоминая себе, что надо как можно скорее отнести белье в прачечную. И проветрить комнату, пока буду отсутствовать. Необходимо вытравить запах Кейт, запах ее духов, ее кожи, ее любви. Хрупкий светящейся кристалл холодит кожу, и спокойствие разливается по моим венам исцеляющим ледяным ручьем. Я закрываю глаза, чувствуя, как эмоции отступают, как растворяется ком в моем горле, как сердце, до того отчаянно колотящееся в ребрах, возвращается к нормальному ритму. Я всегда был слишком слаб, чтобы бороться. И недостаточно равнодушен, чтобы мириться с несправедливостью, чтобы закрывать глаза на творящуюся вокруг жестокость. И слишком труслив, чтобы покончить с собой, как поступают люди, осознающие свою неспособность жить в мире, который им не подходит. Зато боги благословили меня хорошими мозгами. Хорошими настолько, чтобы превратить набор ингредиентов в нечто, дающее мне силы просыпаться у себя в комнате каждый день и смотреть в проклятое окно. Я прячу коробочку обратно под половицу и начинаю собирать постель. Простыни, наволочки, пододеяльники – быстро, нет времени, чтобы сложить аккуратно. Нужно успеть отнести все это прачке, пока часы на ратуше не пробили комендантский час. Если не успею, меня, вероятно пристрелят. Не то чтобы я хотел этого, но… как же здорово, что мне все равно. Открываю окно, впускаю воздух с улицы в безопасный вакуум своей комнаты. Пахнет зимой, пожарищем на соседней улице, безнадегой и грядущими переменами – как и должно быть. И небо, затянутое черными фабричными тучами, равнодушно возвышается над городом, погруженным в вечные сумерки. Я покидаю комнату.
– Стоп, снято! Гениально! – прозвучал уставший голос режиссера. – Обед!
