Билет до Надежды
... Посвящается моей бабушке, Макаровой Екатерине Федоровне. Мир её духу, вечная память.
Каждая бабушка – немножко волшебница. Ее добрая и мудрая магия не ошеломляет спецэффектами, не поражает антуражем. Она просто и незаметно делает мир лучше, уютнее и добрее.
Каждая бабушка – немножко супергерой. У неё есть удивительная суперспособность: безусловно любить внуков. С двойками, непослушанием и проказами, разбитыми коленками, температурой, необдуманно брошеными грубыми словами, удачами и неудачами, смешными ошибками в тетрадках и горькими взрослыми ошибками. Бабушке для этого не нужен укус паука, радиация или генная инженерия. Только любящее сердце.
Каждая бабушка – огромный дар. Который обычно не ценится, пока не станет слишком поздно. Но любовь и тепло бабушкиных рук продолжает жить даже тогда. Это ещё одна тайна, которую знают бабушки. Только не говорят.
Инга шла по шумному мегаполису, не разбирая дороги. Строгий деловой костюм намок от мелкого, но противного октябрьского дождя, распугавшего даже подростков у кофейни и выпивох у рюмочной. Обычно аккуратная причёска растрепалась, благородный платиновый блонд превратился в сосульки невнятного мышиного цвета. Но женщина даже не замечала зябкой мороси и порывов осеннего ветра, бросающего в лицо мокрые желтые листья. Последние яркие всполохи отгоревшего лета.
– Ошмётки моей рухнувшей жизни и красивых иллюзий, – пробормотала Инга, подняв лицо к свинцовому небу. – А было ли в ней вообще хоть что-то настоящее?
Что было в её жизни, кроме вечной карьерной гонки и бесконечной работы? С которой её сегодня просто уволили. Потому что «это коммерческая организация, а не благотворительная, чтобы держать больных и бесполезных сотрудников». Можете катиться со своими больничными хоть в Небесную канцелярию, это не причина срывать сроки проекта. Именно так сказал бывший начальник, на единственный вопрос Инги: за что? Она лет семь вообще не ходила на больничный, только выкидыш не перетерпишь на работе, на ногах. И «само» это не пройдёт. В результате, потеряла и ребёнка, и работу. А вернувшись домой в неурочный час, потеряла и мужа, и подругу.
– Впрочем, какого мужа? Сожителя. Нашего с Наташкой, общего. Делили с юности жильё, косметику, шмотки, побрякушки, а вот мужика не поделили, – горько скривилась Инга, передернув плечами.
Вдоль тротуара уже зажигались первые фонари. Серый, пасмурный день больше напоминал глухой вечер. Небо цвета свинца и мокрого асфальта хмурилось низкими рваными тучами. На душе у Инги расползалась такая же серая мгла и стылый холод. Ноги промокли и озябли. Завтра будет болеть горло и ломить суставы, всё-таки сорок лет – не семнадцать, когда с Наташкой в капронках по морозу щеголяли. Без шапок. Дуры.
Инга огляделась в поисках уютного кафе, или хотя бы бара, где можно обсохнуть и согреться чашечкой кофе. Можно даже с ликёром. На работу ей больше не нужно, спешить некуда. Не к Наташке же бежать, дезинфицировать душевные раны вином и конфетами. Особенно после того, как выгнала обоих. Возвращаться в пустую квартиру, на эти руины, не было сил. Может, поехать к маме? Нет, мама расстроится, начнёт охать и причитать, вздыхать и жалеть «непутёвую». Инга не хотела жалости. Просто капельку тепла, пока не замёрзла окончательно. Изнутри.
За пеленой дождя засветились огни вокзала, где-то вдали послышался паровозный гудок. Инга вздрогнула, будто её что-то толкнуло в ту сторону.
– Один билет на электричку до Надежды, – Инга мысленно ухмыльнулась, как двусмысленно это звучит.
Пожилая дородная кассирша бросила на неё недовольный взгляд. Видимо, приняла за бомжиху. Но главное, билет продала.
До электрички оставалось пятнадцать минут. Повезло. «Хоть в чём-то», – язвительно подумала Инга. Но ощущение апатии и безнадёжности отпустило, будто этот смешной каламбур – билет до Надежды – и вправду придал надежды и сил, а на душе стало капельку светлее. Ведь именно там, в посёлке Надежда, прошло детство Инги.
В вагоне было тепло, уютно и почти безлюдно. Женщина даже задремала под шум дождя и стук колёс, как когда-то давно. Когда была ещё студенткой, и так же ездила на выходные к родителям и дедушке с бабушкой. Родительского дома давно не осталось, старые домишки снесли, а на том месте построили какой-то консервный комбинат. Но никто не мог ей запретить снять номер в гостинице, чтобы ненадолго вернуться в прошлое. Пройти улицами детства, вдыхая терпковатый запах костров и мокрых листьев. Прогуляться до школы, в которой учились ещё папа и мама, а потом и она сама. Свернуть к реке, где так любили купаться ребятишками. И просто помнить.
Номер в единственной гостинице нашёлся без проблем. Люди в основном уезжали из посёлка в город, наоборот бывало редко. Инга быстро привела себя в порядок, удивляясь, что волосы и одежда почти успели высохнуть, заперла номер и вышла в сумерки.
Ноги сами тянули к школе, где осталось столько воспоминаний. Кажется, её первая учительница всё ещё работает здесь. Совсем старенькая, хрупкая, но продолжает учить детишек. Школьное здание осталось прежним, только деревянные окна заменили на пластиковые, а территорию огородили высоким забором. На пришкольной клумбе так же пестрели астры и белели георгины, как и тридцать лет назад. Словно и не было всех этих лет. Только всё показалось словно поддёрнутым рябью или дымкой. Сумерки – странное время.
Инга обошла школу и свернула к парку, повторяя знакомый путь из школы домой. По пути она так и не встретила ни одного человека, но едва ли обратила на это внимание, погружённая в оживающие воспоминания. Немного посидела на старой, почти рассохшейся лавочке у пруда, прошлась по мокрой аллее. Инге казалось, что с каждым шагом она становится моложе, шаги легче, а плечи распрямились, словно с них упал тяжелый груз. Сам воздух казался другим. Чистым, праздничным, хрустальным. Под ноги легла знакомая тропинка, которой здесь просто не могло быть. Давно же всё заасфальтировали. Мысль промелькнула и растаяла, когда женщина свернула на тропку и растворилась под сенью вековых клёнов. Ноги сами несли её к бабушкиному домику, мимо старого летнего кинотеатра, детской площадки, чужих пустых дворов. Туда, где горел свет.
Мир вокруг неуловимо менялся, но Инга этого не замечала. Пока не ощутила аромат сирени и черёмухи. На улице своего детства.
– Как, в октябре? – она словно проснулась и принюхалась. – Точно, с комбината тянет...
Но комбинат был ни при чём. Сирень и черёмуха просто цвели, невзирая ни на какие календари. В цветущих зарослях утопали приземистые домики, построенные ещё в середине прошлого века. Словно и не сносились никогда. В некоторых окошках горел свет, окончательно сбивая Ингу с толку.
Бабушкин домик она нашла сразу. Его даже искать не нужно было, прошла бы по ниточке с закрытыми глазами. Терпко и знакомо запахло виноградом, оплетавшим забор, беседку и половину дома. Даже занавески на окнах остались прежними. Только выглядели почти новыми, кипельно-белыми, ещё не потерявшими лоска. Инга тихонько постучала в дверь.
– Бабушка?!
– Да иду, иду! Ох грехи, грехи мои тяжкия, – за дверью послышалось знакомое шарканье и щелчок засова. – Внученька? Долго же я тебя ждала.
Бабушка утёрла слезу краем косынки.
– Но... как? Ты же..., – Инга так и не смогла озвучить это страшное слово – «умерла». Она осторожно коснулась видения рукой. Какой-то странной рукой, худенькой, без маникюра, почти детской.
Видение оказалось живым и тёплым. Тот же тёплый взгляд, родной голос, даже платок с розами и старенький синий халат тот же. Глаза Инги заволокли слёзы.
– Бабулечка, – женщина, а может девушка, со всхлипом обняла старушку. – Нет, это не ты, это я... дура, наверное, – Инга рассмеялась сквозь слёзы. Если заменить слово «умерла» на слово «дура», и вправду легче. – А дедуня?
– На кухне, телевизир смотрит, – старушка махнула рукой. – А я как раз шаль вяжу. Из козьего пуху, тёплую! И счастливую! Чуть-чуть осталось... Ты проходи, что на пороге мнёшься, как неродная. Как раз оладушки поспели. И чай, с чёрной смородиной...
Этот крошечный черно-белый телевизор сломался ещё в далёких 90-х. Но продолжал исправно работать. Инга даже узнала фильм: «Весна на Заречной улице»
– А, Ингуся, это ты, – дед лихо, по-гусарски цокнул протезом ноги, потерянной ещё на фронте. С его колен спрыгнул, издав недовольный мяв, полосатый кот.
– Сколько просила, не называть меня Ингуся, – вместо раздражения, которое постоянно возникало в детстве на такую форму её имени, в груди разливалось что-то тёплое, щемящее и такое светлое, что хотелось плакать.
Дед так же знакомо хохотнул, как тогда, в детстве, и потянулся в нагрудный карман за махоркой.
– Что старый, что малый, – по-доброму проворчала бабушка, выставляя блюдо пышных оладушек и давно разбитую вазочку с домашним вареньем. –Садитесь чай пить, одними беседами сыт не будешь.
Такого чая Инга не пила с детства. Больше нигде. Никакой, даже самый дорогой и элитный сорт не мог сравниться с обычным бабушкиным чаем, с мятой и душицей. И таких оладий, и такого варенья больше нет. И такой белой, накрахмаленной скатерти, и занавесок... Инге стало так спокойно и тепло, будто этот чай согрел изнутри всю выстуженную душу, растворяя боль, как льдинки. Теплее согревал только бабушкин взгляд, тепло её рук и дедушкина улыбка. Ну и мурлыканье серого кота, неизвестно как забравшегося гостье на колени. Наконец она вернулась домой. От этого тепла, уюта и тихого счастья глаза стали закрываться.
– Ложись уже, внученька. Устала, глазки уже как у куренка, слипаются, – Инга почти не заметила, как дошла до своей детской кровати, накрытой лоскутным одеялом, с башней из трёх подушек под кружевной накидкой.
Инга оставила две, третью обняла и заснула. Сквозь сон она смутно ощущала, как бабушка гладит её по голове и укутывает шалью.
– Вот, как раз довязала. Всего-то пару рядочков оставалось. Пусть не модная, вам молодым такое не нравится, зато тёплая. Настоящая. А главное, счастливая. Ведь всё, что от души и с любовью – оно счастье несёт, любовь – она бессмертна, как душа, а что без любви – пустое всё. Любовь – самое великое чудо, – шепнула бабушка.
– Но ведь чудес не бывает...
– Бывают. Просто дети это знают, а взрослые забывают. Но чудеса есть. Они бывают редко, на то же они и чудеса. Но именно с теми людьми и в тот момент, когда нужно именно чудо. Главное, помни: мы любим тебя, внученька. И всегда рядом, всегда с тобой.
– И я вас люблю. Очень люблю. Тебя, дедушку, папу, мамочку, – пробормотала Инга, прижимая к щеке родную тёплую ладонь и уплывая в бархатную тьму.
В нос ударил резкий запах. Инга судорожно распахнула глаза – и тут же зажмурилась от яркого света. Она лежала на кушетке, из вены торчала трубка капельницы.
– Ну наконец-то, очнулись, Инга Александровна, – симпатичный мужчина-доктор лет сорока прощупал пульс и удовлетворённо кивнул.
– Я в больнице? – не поняла Инга. – Как я здесь оказалась?
– Вы сознание потеряли, в парке, на лавочке. Хорошо, какая-то старушка заметила, людей кликнула, те вызвали скорую. Вот вы и здесь. Документы при вас оказались, в том числе медицинские. Это хорошо, быстро оформили и разобрались.
– Что со мной, что-то серьёзное?
– Низкий гемоглобин, сильно упало давление. Ну вы же взрослая женщина, после выкидыша поберечься надо, – слегка пожурил врач.
– А старушка? Где она? – это казалось Инге важнее гемоглобина, давления и всего прочего.
– Никто не видел, наверно домой ушла, – пожал плечами врач. – Милая такая бабушка, в синем халате и платке с розами. Таких уж лет тридцать не носят...
Женщина зябко пожала плечами... закутанными в нежную, воздушную, почти прозрачную шаль, ещё хранящую тепло бабушкиных рук и еле уловимый запах дедовой махорки. На глаза снова навернулись слезы, только уже от счастья. Она только крепче укуталась в шаль, которой просто не могло быть. Самый драгоценный подарок ниоткуда. Она не стала ничего говорить врачу. Зачем ей, помимо терапевта, ещё психиатры. Где бы она ни была – в прошлом, потустороннем мире, или какой-то параллельной реальности –билет до Надежды она купила не зря. Именно здесь с ней случилось чудо. Внутри тёплым солнышком зрела уверенность, что лучшее в её жизни только начинается.
... Посвящается моей бабушке, Макаровой Екатерине Федоровне. Мир её духу, вечная память.
Каждая бабушка – немножко волшебница. Ее добрая и мудрая магия не ошеломляет спецэффектами, не поражает антуражем. Она просто и незаметно делает мир лучше, уютнее и добрее.
Каждая бабушка – немножко супергерой. У неё есть удивительная суперспособность: безусловно любить внуков. С двойками, непослушанием и проказами, разбитыми коленками, температурой, необдуманно брошеными грубыми словами, удачами и неудачами, смешными ошибками в тетрадках и горькими взрослыми ошибками. Бабушке для этого не нужен укус паука, радиация или генная инженерия. Только любящее сердце.
Каждая бабушка – огромный дар. Который обычно не ценится, пока не станет слишком поздно. Но любовь и тепло бабушкиных рук продолжает жить даже тогда. Это ещё одна тайна, которую знают бабушки. Только не говорят.
Инга шла по шумному мегаполису, не разбирая дороги. Строгий деловой костюм намок от мелкого, но противного октябрьского дождя, распугавшего даже подростков у кофейни и выпивох у рюмочной. Обычно аккуратная причёска растрепалась, благородный платиновый блонд превратился в сосульки невнятного мышиного цвета. Но женщина даже не замечала зябкой мороси и порывов осеннего ветра, бросающего в лицо мокрые желтые листья. Последние яркие всполохи отгоревшего лета.
– Ошмётки моей рухнувшей жизни и красивых иллюзий, – пробормотала Инга, подняв лицо к свинцовому небу. – А было ли в ней вообще хоть что-то настоящее?
Что было в её жизни, кроме вечной карьерной гонки и бесконечной работы? С которой её сегодня просто уволили. Потому что «это коммерческая организация, а не благотворительная, чтобы держать больных и бесполезных сотрудников». Можете катиться со своими больничными хоть в Небесную канцелярию, это не причина срывать сроки проекта. Именно так сказал бывший начальник, на единственный вопрос Инги: за что? Она лет семь вообще не ходила на больничный, только выкидыш не перетерпишь на работе, на ногах. И «само» это не пройдёт. В результате, потеряла и ребёнка, и работу. А вернувшись домой в неурочный час, потеряла и мужа, и подругу.
– Впрочем, какого мужа? Сожителя. Нашего с Наташкой, общего. Делили с юности жильё, косметику, шмотки, побрякушки, а вот мужика не поделили, – горько скривилась Инга, передернув плечами.
Вдоль тротуара уже зажигались первые фонари. Серый, пасмурный день больше напоминал глухой вечер. Небо цвета свинца и мокрого асфальта хмурилось низкими рваными тучами. На душе у Инги расползалась такая же серая мгла и стылый холод. Ноги промокли и озябли. Завтра будет болеть горло и ломить суставы, всё-таки сорок лет – не семнадцать, когда с Наташкой в капронках по морозу щеголяли. Без шапок. Дуры.
Инга огляделась в поисках уютного кафе, или хотя бы бара, где можно обсохнуть и согреться чашечкой кофе. Можно даже с ликёром. На работу ей больше не нужно, спешить некуда. Не к Наташке же бежать, дезинфицировать душевные раны вином и конфетами. Особенно после того, как выгнала обоих. Возвращаться в пустую квартиру, на эти руины, не было сил. Может, поехать к маме? Нет, мама расстроится, начнёт охать и причитать, вздыхать и жалеть «непутёвую». Инга не хотела жалости. Просто капельку тепла, пока не замёрзла окончательно. Изнутри.
За пеленой дождя засветились огни вокзала, где-то вдали послышался паровозный гудок. Инга вздрогнула, будто её что-то толкнуло в ту сторону.
– Один билет на электричку до Надежды, – Инга мысленно ухмыльнулась, как двусмысленно это звучит.
Пожилая дородная кассирша бросила на неё недовольный взгляд. Видимо, приняла за бомжиху. Но главное, билет продала.
До электрички оставалось пятнадцать минут. Повезло. «Хоть в чём-то», – язвительно подумала Инга. Но ощущение апатии и безнадёжности отпустило, будто этот смешной каламбур – билет до Надежды – и вправду придал надежды и сил, а на душе стало капельку светлее. Ведь именно там, в посёлке Надежда, прошло детство Инги.
В вагоне было тепло, уютно и почти безлюдно. Женщина даже задремала под шум дождя и стук колёс, как когда-то давно. Когда была ещё студенткой, и так же ездила на выходные к родителям и дедушке с бабушкой. Родительского дома давно не осталось, старые домишки снесли, а на том месте построили какой-то консервный комбинат. Но никто не мог ей запретить снять номер в гостинице, чтобы ненадолго вернуться в прошлое. Пройти улицами детства, вдыхая терпковатый запах костров и мокрых листьев. Прогуляться до школы, в которой учились ещё папа и мама, а потом и она сама. Свернуть к реке, где так любили купаться ребятишками. И просто помнить.
Номер в единственной гостинице нашёлся без проблем. Люди в основном уезжали из посёлка в город, наоборот бывало редко. Инга быстро привела себя в порядок, удивляясь, что волосы и одежда почти успели высохнуть, заперла номер и вышла в сумерки.
Ноги сами тянули к школе, где осталось столько воспоминаний. Кажется, её первая учительница всё ещё работает здесь. Совсем старенькая, хрупкая, но продолжает учить детишек. Школьное здание осталось прежним, только деревянные окна заменили на пластиковые, а территорию огородили высоким забором. На пришкольной клумбе так же пестрели астры и белели георгины, как и тридцать лет назад. Словно и не было всех этих лет. Только всё показалось словно поддёрнутым рябью или дымкой. Сумерки – странное время.
Инга обошла школу и свернула к парку, повторяя знакомый путь из школы домой. По пути она так и не встретила ни одного человека, но едва ли обратила на это внимание, погружённая в оживающие воспоминания. Немного посидела на старой, почти рассохшейся лавочке у пруда, прошлась по мокрой аллее. Инге казалось, что с каждым шагом она становится моложе, шаги легче, а плечи распрямились, словно с них упал тяжелый груз. Сам воздух казался другим. Чистым, праздничным, хрустальным. Под ноги легла знакомая тропинка, которой здесь просто не могло быть. Давно же всё заасфальтировали. Мысль промелькнула и растаяла, когда женщина свернула на тропку и растворилась под сенью вековых клёнов. Ноги сами несли её к бабушкиному домику, мимо старого летнего кинотеатра, детской площадки, чужих пустых дворов. Туда, где горел свет.
Мир вокруг неуловимо менялся, но Инга этого не замечала. Пока не ощутила аромат сирени и черёмухи. На улице своего детства.
– Как, в октябре? – она словно проснулась и принюхалась. – Точно, с комбината тянет...
Но комбинат был ни при чём. Сирень и черёмуха просто цвели, невзирая ни на какие календари. В цветущих зарослях утопали приземистые домики, построенные ещё в середине прошлого века. Словно и не сносились никогда. В некоторых окошках горел свет, окончательно сбивая Ингу с толку.
Бабушкин домик она нашла сразу. Его даже искать не нужно было, прошла бы по ниточке с закрытыми глазами. Терпко и знакомо запахло виноградом, оплетавшим забор, беседку и половину дома. Даже занавески на окнах остались прежними. Только выглядели почти новыми, кипельно-белыми, ещё не потерявшими лоска. Инга тихонько постучала в дверь.
– Бабушка?!
– Да иду, иду! Ох грехи, грехи мои тяжкия, – за дверью послышалось знакомое шарканье и щелчок засова. – Внученька? Долго же я тебя ждала.
Бабушка утёрла слезу краем косынки.
– Но... как? Ты же..., – Инга так и не смогла озвучить это страшное слово – «умерла». Она осторожно коснулась видения рукой. Какой-то странной рукой, худенькой, без маникюра, почти детской.
Видение оказалось живым и тёплым. Тот же тёплый взгляд, родной голос, даже платок с розами и старенький синий халат тот же. Глаза Инги заволокли слёзы.
– Бабулечка, – женщина, а может девушка, со всхлипом обняла старушку. – Нет, это не ты, это я... дура, наверное, – Инга рассмеялась сквозь слёзы. Если заменить слово «умерла» на слово «дура», и вправду легче. – А дедуня?
– На кухне, телевизир смотрит, – старушка махнула рукой. – А я как раз шаль вяжу. Из козьего пуху, тёплую! И счастливую! Чуть-чуть осталось... Ты проходи, что на пороге мнёшься, как неродная. Как раз оладушки поспели. И чай, с чёрной смородиной...
Этот крошечный черно-белый телевизор сломался ещё в далёких 90-х. Но продолжал исправно работать. Инга даже узнала фильм: «Весна на Заречной улице»
– А, Ингуся, это ты, – дед лихо, по-гусарски цокнул протезом ноги, потерянной ещё на фронте. С его колен спрыгнул, издав недовольный мяв, полосатый кот.
– Сколько просила, не называть меня Ингуся, – вместо раздражения, которое постоянно возникало в детстве на такую форму её имени, в груди разливалось что-то тёплое, щемящее и такое светлое, что хотелось плакать.
Дед так же знакомо хохотнул, как тогда, в детстве, и потянулся в нагрудный карман за махоркой.
– Что старый, что малый, – по-доброму проворчала бабушка, выставляя блюдо пышных оладушек и давно разбитую вазочку с домашним вареньем. –Садитесь чай пить, одними беседами сыт не будешь.
Такого чая Инга не пила с детства. Больше нигде. Никакой, даже самый дорогой и элитный сорт не мог сравниться с обычным бабушкиным чаем, с мятой и душицей. И таких оладий, и такого варенья больше нет. И такой белой, накрахмаленной скатерти, и занавесок... Инге стало так спокойно и тепло, будто этот чай согрел изнутри всю выстуженную душу, растворяя боль, как льдинки. Теплее согревал только бабушкин взгляд, тепло её рук и дедушкина улыбка. Ну и мурлыканье серого кота, неизвестно как забравшегося гостье на колени. Наконец она вернулась домой. От этого тепла, уюта и тихого счастья глаза стали закрываться.
– Ложись уже, внученька. Устала, глазки уже как у куренка, слипаются, – Инга почти не заметила, как дошла до своей детской кровати, накрытой лоскутным одеялом, с башней из трёх подушек под кружевной накидкой.
Инга оставила две, третью обняла и заснула. Сквозь сон она смутно ощущала, как бабушка гладит её по голове и укутывает шалью.
– Вот, как раз довязала. Всего-то пару рядочков оставалось. Пусть не модная, вам молодым такое не нравится, зато тёплая. Настоящая. А главное, счастливая. Ведь всё, что от души и с любовью – оно счастье несёт, любовь – она бессмертна, как душа, а что без любви – пустое всё. Любовь – самое великое чудо, – шепнула бабушка.
– Но ведь чудес не бывает...
– Бывают. Просто дети это знают, а взрослые забывают. Но чудеса есть. Они бывают редко, на то же они и чудеса. Но именно с теми людьми и в тот момент, когда нужно именно чудо. Главное, помни: мы любим тебя, внученька. И всегда рядом, всегда с тобой.
– И я вас люблю. Очень люблю. Тебя, дедушку, папу, мамочку, – пробормотала Инга, прижимая к щеке родную тёплую ладонь и уплывая в бархатную тьму.
В нос ударил резкий запах. Инга судорожно распахнула глаза – и тут же зажмурилась от яркого света. Она лежала на кушетке, из вены торчала трубка капельницы.
– Ну наконец-то, очнулись, Инга Александровна, – симпатичный мужчина-доктор лет сорока прощупал пульс и удовлетворённо кивнул.
– Я в больнице? – не поняла Инга. – Как я здесь оказалась?
– Вы сознание потеряли, в парке, на лавочке. Хорошо, какая-то старушка заметила, людей кликнула, те вызвали скорую. Вот вы и здесь. Документы при вас оказались, в том числе медицинские. Это хорошо, быстро оформили и разобрались.
– Что со мной, что-то серьёзное?
– Низкий гемоглобин, сильно упало давление. Ну вы же взрослая женщина, после выкидыша поберечься надо, – слегка пожурил врач.
– А старушка? Где она? – это казалось Инге важнее гемоглобина, давления и всего прочего.
– Никто не видел, наверно домой ушла, – пожал плечами врач. – Милая такая бабушка, в синем халате и платке с розами. Таких уж лет тридцать не носят...
Женщина зябко пожала плечами... закутанными в нежную, воздушную, почти прозрачную шаль, ещё хранящую тепло бабушкиных рук и еле уловимый запах дедовой махорки. На глаза снова навернулись слезы, только уже от счастья. Она только крепче укуталась в шаль, которой просто не могло быть. Самый драгоценный подарок ниоткуда. Она не стала ничего говорить врачу. Зачем ей, помимо терапевта, ещё психиатры. Где бы она ни была – в прошлом, потустороннем мире, или какой-то параллельной реальности –билет до Надежды она купила не зря. Именно здесь с ней случилось чудо. Внутри тёплым солнышком зрела уверенность, что лучшее в её жизни только начинается.
