ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАМ, ГДЕ ГОРИТ СВЕТ
Глава 1
- Здравствуйте!
Аптекарь поправил на носу очки и продолжил раскладывать монетки: серебряные листры в один столбик, медяки - в другой. В стороне сиротливо лежала потрепанная банкнота.
- Здравствуйте! - повторил тоненький голосок.
Старик поднял голову. Хотел сказать что-то нелестное тому, кто посмел ему помешать, но взгляд наткнулся на девчушку лет двенадцати, смущенно мнущуюся у прилавка: чистое, но почти до дыр застиранное платьице, тоненькие русые косички, кроткие голубые глаза - на такую и голос повысить стыдно.
- Ты что-то хотела, милая? - вырвалось само собой.
- Мне… – Маленькая покупательница положила на прилавок медяк. - Пузырек касторового масла, пожалуйста.
- Касторового? - Аптекарь поглядел на запылившийся стеллаж. - Сейчас, сейчас…
Кряхтя, он приставил к полкам лесенку и взобрался на две ступеньки. Достал пузатую бутылочку темного стекла и сверил название на ярлычке.
- Вот, возьми.
- Спасибо. - Девочка присела в неловком книксене. - До свидания.
Какое милое дитя! Старик проводил ее взглядом и вновь обратился к столбикам монет. Серебряный показался ему несколько ниже…
- Держите ее! - Выскочил он на улицу. - Держите воровку!
Непонятно, к чему были эти крики: девочка не успела далеко отойти, и когда аптекарь выбежал следом, сама остановилась, растерянно озираясь по сторонам.
- Воровка! - визжал он, вцепившись ей в плечи. - Глядите, люди добрые, воровка!
Добрых людей подобным было не удивить, шли себе мимо, с ухмылкой поглядывая на раскрасневшегося от криков старика и перепуганную, готовую в любой миг разреветься девчонку. А вот недобрый люд насторожился: щипачи, промышлявшие на рыночной площади, не одного раззяву упустили, чтобы поглядеть, кто там отличился. А приметив, что подруга-то левая, ни под кем из трех царей не ходившая, свистнули кому надо. Загребут сейчас мелкую, краденое из кармашков вытряхнут, недельку на казённых харчах подержат, да отпустят, а там ее смотритель местный встретит - вот тогда и поймет, как без царского благословения в Торговой слободе промышлять. В лучшем случае еще всыплют да в учение кому отдадут. Только эту вряд ли: раз попалась, значит, не лежат ни душа, ни руки к тонкому воровскому делу. Тогда к мамке какой - хоть и малолетка еще, но с виду ладная…
- Жалко ее, - вздохнул Шут. - Дура же.
- Дура, - сплюнул через дырку в зубах Валет. - А дур не жалко.
Собралась толпа. Девчонку, ревущую уже взахлеб, заставили вывернуть карманы, обшарили всю, от косичек до сбитых башмаков. После кликнули толстуху Жюльену. Та завела мелкую в караулку и заставила раздеться догола: пацаны подсматривали с соседних крыш в окошко и улюлюкали на задернутые шторы. Вернувшись, пожала плечами.
- Сколько хоть пропало, господин аптекарь?
- Кто его знает, - наморщил лоб старик. - Может, и не пропало ничего.
Бывает и так.
Народ стал расходиться, и скоро у дверей аптеки остался лишь сам торговец и заплаканная, нерешительно приминающаяся с ноги на ногу девочка.
- Я могу идти? - спросила она робко.
- Иди уж. - Старик махнул на нее рукой.
- А я… Я могу забрать масло?
Пузырек, чудом не разбитый в сутолоке, стоял на фонарной тумбе. Аптекарь посмотрел на него, на девчонку и молча ушел к себе.
- Пустышка, - вывел Шут. - Видно, старый Ганс совсем считать разучился.
- Красиво работает, - прошептал одними губами Валет. Товарищ его не услышал, но вор к этому и не стремился.
Царям теперь девчонка неинтересна, но он решил проследить за мелкой. Так, из любопытства.
От аптеки Софи пошла в сторону почты. Не оглядывалась, по сторонам старалась не смотреть. Свернув за угол, зашагала быстрее, а когда и через квартал никто не окликнул, побежала. Щеки горели, дыхание сбилось… Люк, должно быть, уже проснулся и плачет. А она даже хлеба не успела купить - снова придется размачивать сухари.
Но ничего, скоро отъедятся на славу!
Девочка остановилась в тени пышного куста давно отцветшей сирени и откупорила бутылочку. Зажмурившись, отпила сразу половину. Ух и гадость!
- Животом мучишься?
Софи испугано обернулась на голос и увидела перед собой парня лет семнадцати. Тот лыбился во весь рот, демонстрируя отсутствие верхнего левого резца, а на смуглом лице насмешливо блестели яркие зеленые глаза.
- Что, денежку проглотила, боишься, сама не оправишься? – спросил чужак. И вдруг подмигнул: - Не бойся, не выдам. Только в слободу не ходи больше, второй раз цари чудес не потерпят.
Софи благодарно кивнула и со всех ног помчалась домой.
Миновав железнодорожный переезд и вырвавшись за пределы Торговой слободы, отрезанной от города с одной стороны черными полосками тянувшихся от речного порта к центральному вокзалу рельсов, а с другой – убранной под своды мостов рекой, девочка задержалась у заброшенной часовни. Поклонилась полустертому лику на стене, опустошила и забросила в кусты бутылочку, и нырнула в дыру в заборе. Через сад, по ночам охраняемый собаками, а сейчас совершенно пустой и тихий, добралась до высокой кованой ограды. Протиснулась между прутьями и, отряхнув платьице, быстрым шагом пошла по ровной улочке мимо ухоженных домиков и зеленых палисадников…
Люка она услыхала ещё от калитки. На счастье, проснулся он недавно и не успел испугаться. Лишь громко звал сестру, бродя по пустым комнатам.
- Я здесь, хороший мой! – Влетев в дом, Софи подхватила бросившегося к ней малыша. - В саду была.
В животе заурчало, и девочка спешно вернула братишку в детскую. Вытащила из-под стула коробку с игрушками.
- Посиди тут пока. Потом поедим и гулять пойдем… Если мне совсем худо не станет…
Иные дети в три года только и знают, что капризничать да хныкать целыми днями, но Люк был совсем не такой. Послушный, умненький. Скажешь: сиди, играй - и будет играть. Скажешь есть - поест. И добавки не попросит, потому что знает, что неоткуда этому счастью в их доме взяться. И спать ложился ровно по часам, и просыпался так же, почти минутка в минутку, иначе вряд ли она сегодня решилась бы уйти так далеко. И неизвестно, как бы они протянули следующие две недели. А то и три, пока пунцовая Кларисса распустится.
А теперь проживут!
Софи не гордилась тем, что сделала, но и угрызений совести не испытывала. Старого Ганса она выбрала не случайно: осенью, когда мама только-только заболела, Софи бегала в его аптеку - соседка присоветовала, мол, там подешевле. Тогда и приметила, как любит старик выкладывать на прилавок монетки и пересчитывать в отсутствие покупателей… А доктор после сказал, что дрянные были микстуры, не по рецепту сделанные, а то не запустили бы так обычную простуду…
Ганс ее не узнал. Во-первых, он и в очках дальше собственного носа не видит. А во-вторых, осенью Софи совсем не так на люди выходила: и шляпка у нее была, и плащик с пелериной - совсем как у взрослой барышни. И в платье, в котором в саду копалась, никогда не подумала бы за калитку ступить.
Плащ среди прочего она еще весной продала. Шляпку тоже. Из платьев, кроме этого, затертого, еще два оставила. В одном по лавкам ходила. В другом, голубом, с белым кружевным воротничком, - на набережную вечерами. Правда, за последнюю неделю ни разу его не надевала, не с чем было выходить: снежно-белая Маргарита уже отцвела, Кларисса лишь набирала бутоны, а других цветов по этому времени в саду не было. Поживут пока на аптекарские деньги, а к концу месяца можно будет снова забыть о нужде. Прогуливавшиеся по набережной молодые люди покупали розы с охотой. Люку, бывало, и просто так давали монетку. Потом приходилось отдавать треть заработанного кривой нищенке, но все равно оставалось достаточно, чтобы купить еды и не думать о завтрашнем дне.
Но недавно Софи поняла, что думать все равно надо. И не только о завтрашнем, но и о послезавтрашнем тоже. В доме уже не осталось ничего на продажу, а розы не могут цвести круглый год…
Когда Валет еще не был валетом, он был солдатиком, девяткой. До того еще полгода ходил семеркой или, как в колоде говорили, свояком. Но шутом-шестеркой Валет не был никогда.
А вот Шут дожил шутом до двадцати и, похоже, останется им до конца жизни.
- Манон, крошка моя! - надрывался он под закрытыми окнами. - Лапушка! Кисонька! Рыбка!
Привлеченные его криками зеваки останавливались и с улыбкой посматривали на встрепанного парня в яркой красной рубахе, заправленной в широкие штаны, и в щегольских лакированных штиблетах. Польщенный их вниманием, Шут пригладил торчащие во все стороны льняные волосы и воодушевленно продолжил:
- Манон, малышка! Хватит дуться! Не верь сплетням: я никогда тебе не изменял, любимая!
В ответ на это заявление оконце над мастерской точильщика отворилось, и на мостовую полетел горшок с геранью.
- Ну, может, лишь раз! - признал проворно отскочивший в сторону белобрысый. - С Лизеттой. Но я тогда пьян был, почти ничего не помню. Это же не считается?
Вслед за цветочным горшком отправилась старая жестяная лампа.
- А, так ты имела в виду не Лизетту!
Заинтересованных прибавилось.
- Если ты о Катрин, то это было еще до тебя. Мы давно расстались!
Со звоном разбившаяся у ног пустая бутыль освежила память незадачливого любовника.
- Мы расстались, Манон! Честно. Но, возможно, я пару раз забывал об этом. Ты же знаешь, какой я рассеянный?
Кто-то хихикнул, ожидая очередного «подарка» от разгневанной красотки, но той стало жалко разбрасываться и без того скудным имуществом, и она соизволила выглянуть лично. На подоконник легла пышная грудь, надолго приковавшая к себе взгляды зевак, и лишь вдоволь налюбовавшись на соблазнительные округлости, те обращались взглядами к пылающему гневом лицу, несмотря на обозначившийся второй подбородок и пухлые щеки, довольно милому.
- Крошка моя! - радостно выдохнул Шут.
- Кобель! – взвизгнула «крошка» - Все-то у тебя не считается! Ни Лизетта, ни Катрина. Жюли тоже?
- Эта - тем более! - храбро заявил парень.
- Почему? - заинтересовалась Манон.
- Мне не понравилось! - сообщил Шут во всеуслышание.
Валет втиснулся в уже немаленькую толпу свидетелей бурной размолвки. Задел кого-то плечом, извинился. Кому-то наступил на ногу, но на него только шикнули беззлобно: спор влюбленных был куда интереснее неуклюжего мальчишки.
- Милая, ну впусти меня, - умолял белобрысый.
- И не подумаю! Видеть тебя не хочу!
- А ты не видь, лапушка. Закрой глазки и открой дверь.
- Убирайся!
- Но где же мне жить, кисонька?
- Где угодно! Пусть девки, что тебя ублажают, теперь тебя и кормят!
- Они кормят, рыбонька… Но жить-то мне где?
После такого Манон расщедрилась на еще один цветочный горшок.
- Значит, все кончено? - с тоской спросил Шут.
Зевак занимал тот же вопрос, но толстушка не снизошла до ответа.
- Ты разбиваешь мне сердце, Манон! - трагично возрыдал отвергнутый гуляка. - Может, ты дашь мне что-нибудь на память о нашей любви? Хотя бы… Хотя бы одну из своих юбок. Я сооружу себе шатер, чтобы не спать под открытым небом…
Дальше Валет не слушал. Выбрался из толпы, негромко насвистывая, прошел вдоль рыночных рядов и свернул в пустой переулок.
Шут был плохим вором. Правду сказать, он вообще вором не был и к колоде прибился только потому, что у слободских так принято. Но он был хорошим шутом, и его представления неизменно собирали зрителей. А Валет не стал бы валетом к своим годам, если бы не ловкие пальцы и умение оставаться незаметным, даже будучи на виду. Каждый был талантлив по-своему, и когда доводилось работать в паре, добычу делили поровну.
- Тьен, погоди! - белобрысый нагнал приятеля уже у реки. - Ну, как сегодня?
- Нормально.
Улов Валет скинул сидевшему на перекрестке нищему. Таскать все с собой было небезопасно: жандармы в слободе прикормленные, но случалось, стопорили кого-нибудь из колоды - надо же было показать, что не зря форму носят. В кармане осталось лишь несколько монет да портсигар.
- Ух ты! - восхитился Шут, вне колоды становившийся просто Лансом. - Дай позырить.
- Руки! - прикрикнул Тьен-Валет. - Сам не насмотрелся.
Рассмотрел в мелочах с одного только взгляда, когда высокий, небедно одетый господин, которого непонятно каким ветром занесло на окраину города, вынул портсигар из кармана, но еще не насмотрелся. А вещица была занятная: серебро, чеканка, накладки из слоновьей кости в виде пышной розы.
Вор вытащил тонкую папироску, обнюхал, протянув под носом, и достал из кармана спички.
- Себе оставлю, - решил он, выпуская струйку дыма.
- Это ж месяц жизни! - попытался урезонить его Ланс, навскидку оценив товар.
- И так не бедствуем.
- Ты-то - да…
Валет подозрительно сощурился.
- Опять проигрался? - спросил сурово.
- Ну-у…
- И Манон? В самом деле выгнала? - Только сейчас он заметил, что приятель прижимает к груди тощий узелок.
- Ну-у…
- Дурак, - заключил Валет. - И куда пойдешь?
- Ну-у…
- И не мечтай!
- Хоть пару деньков! - взмолился Шут. - Она отходчивая, ты же знаешь. Завтра-послезавтра сама назад позовет.
Тьен знал. По его мнению, с подружкой приятелю повезло, и не только в том смысле, что девица при жилье и при заработке, а вообще. Хозяйка, каких поискать, добрая, не болтливая. Умная… если не считать, что с дурнем этим связалась. Так он ей раньше не такие, как сегодня, серенады пел.
- Ладно, - сжалился вор. - Идем.
В Торговую слободу Валет, который не был тогда валетом, попал двенадцать лет назад. Его привела какая-то старуха - то ли бабка, то ли тетка, то ли совсем чужая женщина, где-то подобравшая хорошенького темноволосого малыша с нереально-зелеными глазами. Привела, усадила на Людном перекрестке, и на том перекрестке он просидел без малого три года. Днем клянчил монетки и сладости с лотков, вечером приходила горбатая Нэн, сгребала собранную им милостыню и тащила мальчишку в ночлежку у реки, чтобы поутру опять привести на знакомое место. Прохожие охотно подавали миловидному ребенку, но когда с румяных щечек спала детская припухлость, а в зеленых глазах появились лукавые искорки, стали обходить стороной, опасливо придерживая мошну. Зато подросшим мальчишкой заинтересовались другие люди - те, что искали по городу смазливых детишек и сдавали в угоду похотливым толстосумам. В тот вечер, когда Тьен повстречался с ними темной в подворотне, он и лишился недавно сменившегося переднего зуба. И познакомился с Шутом, который тогда уже был шутом.
Дальше завертелось-закрутилось… Но зуба как не было, так и нет. А Ланс как был, так и есть. Лишь для него Валет, который никогда и никого не впускал ни в свое убежище, ни в свою жизнь, делал исключение.
Жил Валет на чердаке доходного дома. Внизу - три этажа суеты, детского плача, бабьего визга и пьяной брани, а у него тут - тихая, опрятная комнатушка под скошенным потолком. Пол застелен старым ковром, кровать, шкаф, два стула и стол под кружевной скатертью, в нескольких местах прорванной, но так, что почти незаметно. На столе петунья в надтреснутом горшке, в шкафу - книги, в основном изрядно потрепанные, но были и новые. В углу примостилась чугунная печурка, а на крючке над умывальником - неизменно чистые полотенца
Шут не раз удивлялся, откуда у приятеля это - не вещи, с ними-то понятно, - откуда такая страсть к уюту? Сам Ланс еще и мать, сгоревшую от чахотки, и отца, после ее смерти запившего пуще прежнего, помнил, и дом у него когда-то имелся, с занавесками да салфеточками, и сейчас у Манон в чистоте обретается.
