ПРОЛОГ
Когда человек оказывается в коме, все его близкие наперебой спешат сообщить ему важные новости. Как будто кома это просто недостаток ярких впечатлений. Мама в реанимации. Врач сказал, что ей осталось не больше 2 дней. Бабушка, дедушка и папа в коридоре обзванивают других родственников и поедают еду из торговых автоматов. Бабушка утверждает, что печенье с арахисовой пастой помогает унять тревогу.
Я стою возле высохшего, коматозного тела мамы вместе с тремя старшими братьями: Маркусом (самым старшим братом), Дастином (умным братом) и Скоттом (добрым братом). Я промакиваю мамины иссохшие веки платком и тут начинается.
«Мама», - старший брат наклоняется над мамой и шепчет ей на ухо, — «скоро я вернусь в Калифорнию».
Мы застываем в ожидании, как будто мама должна очнуться. Ничего не происходит. Теперь очередь умного брата.
«Мам, мам, мы с Кейт поженимся».
Снова ожидание какой-то реакции. Ничего.
Теперь добрый брат: «Мамочка…»
Я уже не слушаю, о чем говорит добрый брат в попытке вывести маму из комы, мне нужно придумать собственные слова.
А вот и мой черед. Я жду, пока остальные спустятся вниз, чтобы перекусить, и остаюсь с ней наедине. Я ставлю скрипучий стул поближе к ее кровати и сажусь. Я улыбаюсь. У меня припасена тяжелая артиллерия. Никакой свадьбы, никаких переездов. Есть вещи поважнее. То, что заботит маму больше всего на свете.
«Мамочка… Я так похудела. Наконец-то я вешу 40 килограммов».
Я в отделении реанимации у своей умирающей мамы, и я хочу заставить ее очнуться с помощью этой новости — за время, что она была в больнице, мои страх и печаль превратились в гремучий коктейль из анорексии и мотивации, и, наконец, я достигла целевого веса — 40 килограммов — как хотела мама. Я уверена, что это должно сработать. И я откидываюсь на спинку стула, деловито скрестив ноги и жду, когда мама вернется. Жду. И жду.
Но она не возвращается. Она так и не приходит в себя. Мне не верится. Если похудения до 40 килограммов недостаточно, чтобы вернуть маму, то ничего уже не поможет. И, значит, она действительно умрет. И если она умрет, что мне делать с собой? В жизни я всегда старалась, чтобы мама была довольна, старалась быть такой, как хочет она. Кем же я должна стать теперь?
ЧАСТЬ «ДО»
ГЛАВА 1
Коробка с подарком в моих руках упакована в рождественскую оберточную бумагу, хотя сейчас конец июня. У нас осталось много этой бумаги, потому что дедушка в зимний сезон купил со скидкой целых 12 рулонов в большом супермаркете, несмотря на то, что мама говорила ему, что это не слишком выгодно. Я аккуратно отклеиваю бумагу с коробки – не отрываю, потому что мама захочет сохранить и уже использованную для упаковки бумагу, а если ее разорвать, она станет бесполезной. Дастин говорит, что у мамы синдром Плюшкина, но мама уверяет, что просто любит сохранять вещи, связанные с приятными воспоминаниями. Так что, я должна аккуратно и долго отклеивать.
Я поднимаю глаза на всех, кто наблюдает за этим. Здесь бабушка, с ее пышной завивкой, носом-пуговицей и большим интересом к распаковывающемуся подарку. Ей всегда важно, откуда взялся подарок, сколько он стоил, был ли на распродаже или нет. Такие вещи она просто обязана знать.
Дедушка тоже здесь, фотографирует меня. Я ненавижу, когда меня фотографируют, но дедушка любит фотографировать. И нет той силы, которая заставила бы дедушку не делать то, что он любит. Например, попытки мамы запретить ему съедать ведерко ванильного мороженого каждый вечер перед сном, убеждая, что едва ли это принесет какую-то пользу его и без того больному сердцу. Нет, он не перестанет есть свое ванильное мороженое и не перестанет фотографировать. Я бы бесилась от этого, если бы не любила его так сильно.
Папа, как всегда полусонный. Мама пихает папу локтем и шепчет, что она не уверена, что с его щитовидкой все в порядке, заставляя его немного оживиться и раздраженно буркнуть: «С моей щитовидкой все в порядке», и сразу же снова задремать. Это их обычное общение. Либо так, либо полномасштабный скандал. Лучше уж так.
Маркус, Дастин и Скотти тоже здесь. Я люблю их всех, но каждого по-разному. Маркус такой ответственный, такой надежный. Думаю, все из-за того, что он почти уже взрослый — ему пятнадцать — но есть в нем характер, который не часто встретишь и в совсем уже взрослых людях.
Дастина я люблю, даже несмотря на то, что сама, кажется, раздражаю его. Мне нравится, что он хорошо рисует, разбирается в истории и географии — вещах, которые мне недоступны. Я часто хвалю его за то, что у него хорошо получается, но он называет меня за это жополизкой. Я не уверена, что именно это значит, но по его тону, подозреваю, что это что-то обидное. Тем не менее, я почти уверена, что в душе он любит комплименты.
А Скотти я люблю за его ностальгию. Я узнала это слово — ностальгия — из словаря с картинками, который мама читает нам каждый день, потому что она обучает нас на дому, и теперь я повторяю это слово, чтобы не забыть.
Это слово и правда подходит к Скотти. «Тоска по прошлому». Это определенно ему не чуждо, хотя ему всего девять лет, и он не накопил много прошлого. Скотти плачет в конце Рождества, в конце дней рождения, в конце Хэллоуина, а иногда и в конце обычных дней. Он плачет, потому что ему грустно, что все закончилось. И даже когда еще не закончилось, он уже начинает тосковать. «Тоска» — еще одно слово, которое я узнала из словаря с картинками.
Мама смотрит на меня. О, мама. Такая красивая. Она не считает себя красивой и наверно поэтому она тратит не меньше часа на прическу и макияж, даже если выйдет только в магазин. Мне не понять этого. Честное слово, она выглядит лучше без всего этого. Более естественно. Настоящая кожа. Настоящие глаза. Ее глаза. Но она закрашивает все. Заливает лицо жидким загаром и чертит карандашами по слизистым век, размазывает много кремов по щекам и обильно посыпает сверху пудрой. Она делает пышные прически. Она носит туфли на каблуках, чтобы быть ростом 160 сантиметров, потому что 152 сантиметра — ее настоящий рост — это, как она говорит, ни в какие ворота. Я думаю, что лучше бы было без всего этого, но я умею видеть ее настоящую под всеми слоями косметики. И эта женщина прекрасна. Мама смотрит на меня, и я смотрю на нее, и это все, что нужно. Мы связаны. Переплетены. Мы — одно целое. Она улыбается мне, как бы подбадривая меня добраться наконец до подарка. И я заканчиваю отклеивать упаковочную бумагу.
Я разочарована, если не сказать больше, этим подарком на мой шестой день рождения. Конечно, мне нравится мультик «Ох уж эти детки!», но этот костюмчик — футболка и шорты — с Анжеликой на груди (мой самый нелюбимый персонаж) в окружении ромашек (я ненавижу цветы на одежде). А еще на рукавах и штанинах оборочки. Вряд ли есть что-то, что претит моей душе больше, чем оборочки.
«Мне нравится!» — кричу я. «Это мой самый любимый подарок!»
На моем лице лучшая фальшивая улыбка из моей коллекции. Мама не замечает ее фальшивости. Она думает, что мне действительно нравится. Говорит, что я должна быть в этом наряде сегодня же и уже начинает стягивать с меня пижаму. Хотя она скорее вытряхивает из пижамы меня.
Пару часов спустя, я стояла в своей Анжелике с оборочками в парке Истгейт в окружении своих друзей, или, скорее, просто людей, которые во воле судьбы оказались моими ровесниками. Все были моими одноклассниками из начального класса церковной школы. Карли Рейтцель с ее вечной повязкой на голове. Мэдисон Томер, с ее дефектом речи, которому я завидую, ведь это чертовски круто. И Трент Пейдж без конца говорящий о розовом, к большому разочарованию окружающих его взрослых. (Сначала я не понимала, почему взрослые так относятся к розовой одержимости Трента, но потом — эврика! — они же думают, что он гей. А мы мормоны. И по какой-то причине нельзя быть геем и мормоном одновременно). Появились тележки с тортом и мороженым, и я обрадовалась. Я дожидалась этого момента целых две недели — все две недели с тех пор, как решила, что буду загадывать желание. Эта возможность — пожалуй, единственная волшебная сила, которая у меня есть. Это — хоть какой-то шанс что-то изменить в жизни. И, конечно, это — редкая и ценная штука, подойти к которой надо максимально ответственно.
Все фальшиво поют «С днем рожденья тебя», а Мэдисон, Трент и Карли добавляют «ча-ча-ча» после каждой строчки — довольно неприятно. Они считают, что это круто, но я думаю, что это портит всю искренность деньрожденческой песни. Почему нельзя сделать просто как положено?
Я встречаюсь глазами с мамой, показывая, как мне важно, что она рядом. Она не добавляет «ча-ча-ча». Я ей благодарна. Она дарит мне одну из своих широких улыбок, которая внушает, что все будет хорошо. Я улыбаюсь ей в ответ, пытаясь прочувствовать этот момент. Мои глаза даже начинают слезиться.
Впервые маме поставили диагноз рака груди четвертой стадии, когда мне было два года. Я почти не помню этого, кроме нескольких вспышек памяти.
Первая, как мама связала мне большое бело-зеленое одеяло из пряжи, говоря, что оно согреет меня, пока она в больнице. Я ненавидела это одеяло, или, может, я ненавидела как она мне его вручила, или же я ненавидела это чувство, которое у меня возникло, когда я его получила — я не помню, что именно я ненавидела, но было в нем что-то, что я точно ненавидела.
Вторая, как мы с дедушкой идем по больничному двору. Предполагалось, что мы соберем букет одуванчиков, чтобы подарить маме, но вместо этого я сорвала эти коричневые, колючие, похожие на палки сорняки, потому что они мне нравились больше. Мама годами хранила этот чахлый букетик в пластиковом стаканчике из-под карандашей. Чтобы сохранить память. (Может быть, так у Скотта и появились его ностальгические настроения?).
Третья, как я сижу на потертом ковре в нашей церкви, а двое молодых и красивых миссионеров возлагают руки на абсолютно лысую голову мамы, чтобы дать ей благословение. Остальные члены семьи сидят на холодных складных стульях по периметру комнаты. Один миссионер освятил оливковое масло, чтобы оно стало святым или что-то в этом роде, и вылил это масло на голову мамы, сделав лысину блестящей как бриллиант. Другой миссионер прочел молитву, попросив продлить жизнь мамы, если на то будет воля Божья. Бабушка вскочила со своего места и сказала: «Даже если не будет, черт возьми!», что нарушило святость момента и заставило миссионера со всем смирением начать молитву заново.
И хотя я плохо помню то время, эти события так часто обсуждаются в семье Маккарди, что даже не обязательно было там присутствовать, чтобы этот опыт запечатлелся в памяти.
Мама любит рассказывать свою историю борьбы с раком — химиотерапия, облучение, пересадка костного мозга, мастэктомия, грудной имплантат, четвертая стадия, как ей было всего тридцать пять лет — любому прихожанину, соседу или человеку в очереди, который готов ее выслушать. Несмотря на то, что события печальны, я могу сказать, что сама история дает маме глубокое чувство гордости. Целеустремленности. Как будто она, Дебра Маккарди, родилась на этой земле, чтобы победить рак и жить, чтобы рассказать эту историю всем и каждому... как минимум раз пять-десять.
Мама вспоминает свой рак так, как большинство людей вспоминают отпуск. Она зашла так далеко, что каждую неделю пересматривает домашнее видео, которое было снято вскоре после того, как она узнала о своем диагнозе. Каждое воскресенье, когда мы вернемся с воскресной службы, она просит одного из мальчиков включить видеокассету. Она не знает, как пользоваться видеомагнитофоном.
«Так, все, т-с-с. Давайте помолчим. Давайте посмотрим и будем благодарны за то, что ваша мама сейчас с вами», — говорит мама.
Хотя мама говорит, что мы смотрим это видео, чтобы быть благодарными за то, что с ней сейчас все в порядке, есть в этом что-то неуютное. Честно говоря, никто из нас не хочет возвращаться к воспоминаниям о нашей лысой, грустной, умирающей маме. Но никто об этом не говорит.
Видео начинается. Мама поет колыбельные всем своим четверым детям, пока мы сидим вокруг нее на диване. Этот сюжет мы помним досконально точно, и слова, которые мама говорит при каждом просмотре, неизменны. Каждый раз, когда мы пересматриваем это видео, мама комментирует, что Маркусу было так тяжело, что ему даже приходилось выходить в коридор, чтобы собраться и вернуться снова. Это звучит как высший комплимент моральным качествам Маркуса. Затем она добавляет, какой «засранкой» я была, но произносит слово «засранка» с такой ядовитой ноткой, что оно кажется матерным ругательством. Она говорит, что ей до сих не верится, как я могла петь рождественскую песенку во весь голос в такой неподобающий момент. Как можно напевать песенку, когда твоя мама стоит на пороге смерти? Мне было всего два года.
Конечно возраст, пусть и столь нежный, меня не оправдывает. Каждый раз при просмотре этого видео меня захлестывает чувство вины. Как я могла не понять? Какая дура! Как важно было, чтобы мы все были грустными и убивались. Маме нужно было подтверждение, что мы пропадем без нее.
Хотя я знаю технические детали маминой борьбы с раком — химиотерапия, пересадка костного мозга, облучение — все это только слова. Да, они заставят поежиться любого, кто их услышит. Но для меня они ничего не значат.
То, что действительно имеет значение, это общая атмосфера в семье Маккарди. Лучше всего я могу это описать так: казалось, что в доме нет даже дуновения воздуха. Как будто мы все замерли в тревожном ожидании, что мамин рак может вернуться. Хрупкость маминой жизни легла тяжелыми камнями на наши плечи.
Но у меня есть мое желание на день рождения.
Наконец, песня «С днем рождения тебя» закончилась. Время пришло. Момент истины. Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и мысленно загадываю желание.
Я желаю, чтобы мама прожила еще один год.
Глава 2
«Еще ряд, и мы закончим», — говорит мама, имея в виду заколки-бабочки, которые она пришпиливает к моей голове. Я совсем не в восторге от такой прически: ряды туго натянутых волос закреплены маленькими, причиняющими боль и царапающими кожу заколками. Я бы просто надела бейсболку, но маме нравится этот стиль, так что приходится терпеть.
«Хорошо, мамочка», — говорю я, раскачивая ногами взад-вперед, пока сижу на закрытой крышке унитаза. Раскачивание ногами делает все немного приятнее. Можете пользоваться.
Звонит телефон.
«Черт». Мама открывает дверь ванной и высовывается из нее, насколько может, чтобы дотянуться до телефона, висящего на стене. Все это она проделывает, не выпуская прядь моих волос, поэтому все мое тело тянется в ту же сторону, что и мама.
«Алло», — говорит она в трубку. «Угу. Угу. ЧТО?! Девять вечера? Это самое раннее?! Да пофиг, значит, детям придется провести еще один семейный вечер без своего отца. Это на твоей совести, Марк. Это на твоей совести».
Мама со стуком кладет трубку.
«Это был твой отец».
«Я поняла».
«Этот мужчина, я тебе говорю. Иногда я просто…». Она делает глубокий, тревожный вдох.
«Иногда ты просто что?»
«Ну, я могла бы выйти замуж за доктора, адвоката или…»
«Вождя индейцев», — заканчиваю я за нее, потому что давно знаю эту ее присказку. Однажды я спросила ее, с каким вождем индейцев она встречалась, и она сказала, что не имела в виду вождя буквально, что это просто яркое слово, которое выражает, что она могла бы встречаться с кем угодно до того, как у нее появились дети.
