Глава 1 Восемнадцатилетние
На улице стоит яркий летний день, солнечный луч упирается в густо реснитчатые глаза восьмилетней девочки, она щурится и прикрывает лицо кукольной ладошкой. На хрупкой фигуре висит пышное платье в желтый цветок, оно только слегка прикрывает белые гольфы, которые натянуты высоко, почти до колен, на ножках блестят черные лакированные туфельки. Увесистый рюкзак вдвое больше самой второклашки оттягивает плечи книзу, на груди лежат две толстые косы, перевязанные атласными бантами. Это я десять лет назад, возвращаюсь с занятий. Навстречу спешит бабушка, опережает меня и отворяет калитку, радостно обнимает и целует трижды в обе щеки. Взявшись за руки, мы идем к избе. У меня шаг короткий, поэтому движемся мы медленно, я успеваю похвастать оценками и отрешенно слушаю, о чем рассказывает бабушка, больше смотрю по сторонам. Справа от нас зреют ягодные кусты и плодовые деревья: любимый крыжовник, смородина красная и черная, горькая калина, яблони трех сортов и кряжистая груша. Дальше чернеют прямоугольные грядки, из которых торчат ярко-зеленые веники ботвы. Слева от нас ровные ряды картофельного поля убегают вдаль к двум стройным березкам, которые тянутся друг к другу, обнимаются. За ними стоит густой лес. Мы заходим в дом, и бабушка дает мне строгий наказ – мыть руки и лицо. Она говорит мне это каждый день, а я каждый раз переспрашиваю - «с щиплющим мылом?». «Непременно!», отвечает она и спешит накрывать на стол. Стены дома пахнут свежими щами, теплым хлебом и ягодным пирогом, кажется, черничным. Я мечтательно принюхиваюсь и киваю себе, точно черничный, значит, сегодня бабушка ходила в лес.
Восемнадцатилетняя я перевожу взгляд от окна в комнату и продолжаю вспоминать тот непростой день… Всегда, сколько себя помню, мы обедали вдвоем: я и бабушка. Мама и папа возвращались с работы только к ужину, а в последнее время зачастили приходить почти к полуночи. Всегда мы дожидались их возвращения. Время, проведенное с родителями, было самым дорогим, самым светлым в моем детском мире, а наши игры - самым запоминающимся среди целого дня. Каждый раз отец приносил мне подарок с каменоломни или из самого города, когда туда ездил. Это был сувенир из крашеной глины, редкий камень, сладкая конфета или пряник, или собранная из подручных материалов куколка. В тот день он притащил толстобокую утку копилку, в ней уже звенели три монеты, папа сказал, что бросил два хрома и пятьдесят коррек, сказал, что в жизни пригодятся. От радости (а я всегда мечтала о собственной копилке) я обняла серую уточку, поцеловала в крошечный клювик и утащила на второй этаж в нашу с бабушкой комнату, она уже готовилась ко сну.
- Новый подарок? Краси-ивый.
Взрослая я перевожу взгляд в потолок, всматриваюсь в щель между бревнами, из нее торчит кусок мха. Там наверху сейчас спит моя бабушка, а я этой ночью все равно не смогу уснуть, и в который раз я вспоминаю тот судьбоносный день…
Бабушка причмокивает, всем видом старается показать, как же хорош подарок отца, крутит головой, будто удивляется красоте копилки, а я молчу, будто ничего не замечаю, только пристраиваю новую игрушку на самое видное место – по центру книжной полки, разумеется, делаю это с деловитым видом. Когда дело сделано, наскоро переодеваюсь в пижаму, и бабушка гасит керосинку.
- Сладких снов, Мари.
- И тебе, бабуль.
Одеяло натягиваю к самому подбородку и тут же от испуга утыкаюсь в темноту потолка, щеки мгновенно нагреваются и горят, в животе наоборот холодеет. Как же я могла забыть поблагодарить отца за такой дорогой подарок? Главное ухватилась за фарфоровое брюшко, погладила черные пуговки глаз, расцеловала (не отца) и поспешила утащить «сокровище» к себе наверх, а сказать «спасибо» забыла! Я громко вздыхаю и прислушиваюсь, слышно, как родители еще возятся на первом этаже.
- Бабу-уль, - жалобно протягиваю, надеясь, что она еще не спит, - пописать хочу.
- А чего же ты раньше не надумала? Теперь вставать надо, да на улицу собираться, а там духи ночные летают, не боишься, что заберут с собой и уволокут в темный лес?
- Не боюсь, - твердо решаю я и вскакиваю с постели. Как же хорошо, что бабушка еще не успела уснуть, одна я бы никогда не осмелилась спускаться по скрипучей лестнице и идти по темноте первого этажа.
Бабушка снова зажигает керосиновую лампу, фитиль выкручивает только наполовину, накидывает цветастый халат, ноги утыкает в тапки с задником и берет меня за ладошку.
- Идем.
Желтое свечение бежит тусклой тенью по наскоро сбитой еще плохо обтесанной лестнице, в глаза бросаются круглые узоры сучков, из которых моя фантазия рисует страшные мордочки, они пугают меня. Я прижимаюсь к большому телу бабушки, вдыхаю родной запах и стараюсь идти с ней в шаг, не отстаю.
- Будет тебе, ничего не бойся, я ведь с тобой.
Ее слова не утешают. Первый этаж дома встречает меня скрипучими половицами и множественными тенями, которые бегут за нами и корчат злые гримасы. Родителей уже нет. Я еще раз вздыхаю, теперь с досадой (только зря все затеяла) и послушно следую за бабушкой, которая тянет меня вглубь огорода. До пристройки с туалетом идти лень, указывает мне на кусты. Сейчас самый разгар лета, ночи стоят теплые и очень темные, прятаться вроде и не от кого, но я выбираю самый пышный куст и усаживаюсь в его зарослях. Бабушка приседает рядом, следит, чтобы не запачкала пижаму. Я сижу долго, признаваться в том, что обманом заставила спуститься, боюсь.
Небо над головой высокое, звездное, луна маленькая, висит полумесяцем, светит плохо. В воздухе стоит тишина, не слышно ни привычного лая соседского пса, ни шепота листьев, даже надоедливая мошкара еще не успела выйти но охоту. Только шуршание цветастого халата в траве. Поэтому когда раздаются выстрелы, я вздрагиваю и валюсь на бок. Нахожу взглядом бабушку, она растерянно смотрит в сторону дома, губы ее поджаты, брови собраны в кучу. Я натягиваю штаны и отряхиваю пижаму, сильно расстраиваюсь, потому что мама учила, что зеленая трава не отстирывается. Пока часто и быстро вожу ладошками по мягкой ткани, боюсь поднимать виноватый взгляд. Вдруг чувствую, как что-то большое и тяжелое забирает меня в охапку и тащит глубже в кусты. Духи, думаю я, но по запаху узнаю бабушку, она валит меня обратно в землю, и я начинаю всхлипывать. Страшно. Сердце взрослого стучит громко и быстро, дыхание частое, устремлено в мою макушку, еще пижама снова пачкается, теперь мама точно будет меня ругать! Из глаз проступают слезы, всхлипы становятся громче и протяжнее. Лицо быстро намокает, мне становится нечем дышать, а бабушка, будто не в себе, не слезает с меня, держит крепко, и еще норовит заткнуть рот краем своего халата. После нескольких минут борьбы я сдаюсь и со злостью хватаю тряпку зубами, впиваюсь в нее.
Ту ночь, мы провели на улице. Бабушка так и не выпустила меня из охапки, а я устав плакать и сопротивляться, уснула в ее объятиях. Когда рассвело, она разбудила. Это был самый ранний подъем, который я помнила, мы взялись за руки, говорить не хотелось, просто пошагали в дом. Обломки разрубленной двери смотрели на нас, оголяя печальный оскал, под ногами хрустели осколки любимой маминой вазы для цветов, а за печью, бабушка не дала мне смотреть, упокоились мама и папа, как и прежде обнявшись, разве что позу выбрали неудобную.
Следы борьбы и серые отпечатки убийц нашлись позже. Следователь Панестель Гюго вел дело о двойном убийстве резво и с энтузиазмом. Газеты пестрели яркими заголовками, статьи вещали о безнаказанном преступлении с нечеловечным приказом «свидетелей не оставлять». Бабушка много раз перечитывала мне статьи, она любила повторять, что судьба оказалась благосклонной к нам, но я лишь молча кивала, сама так не считая. Разве это везение разлучиться с родителями на многие годы, уж лучше бы нас тогда всех вчетвером закопали. Спустя всего полгода расследований, дело из комитета выкрали, улики сожгли, и вся следственная работа спустилась на тормозах.
Через год после тяжелых похорон в нашем доме собрались незнакомые люди, бабушка накрыла стол и объяснила: «надо помянуть». Гости долго о чем-то толковали, много пили и ели, а я смотрела на все из дальнего угла, прижималась к остывающей каменке и утирала непрерывно намокающие щеки. Сидели до утра. Последний гость покинул дом к обеденному времени, тогда то бабушка и подошла ко мне и призналась, что знает имя человека, который отдал приказ умертвить ее сына. Им был лучший друг и деловой партнер моего отца сер Сэмюэл Кэалин. Наши семьи дружили многие годы, дядюшка Сэми даже называл меня своей любимой племянницей, конечно только в шутку, кровного родства между нами не было. Дрожащий от сердечной боли голос бабушки повторял и повторял:
- Мой добрый друг Петит собственными ушами слышал, как Сэмюэл Кэалин отдавал приказ своим псам.
Большие как два коррека карие глаза бабушки налились мутной водой и потерялись за маленьким окошком второго этажа, среди облаков синего неба. Мне было трудно поверить в эту правду, но мне стало ясно, что она не шутит, все это всерьез. Этот момент запечатлелся в моей памяти несмываемым кадром. Бесконечная секунда расстоянием в вечность родила во мне ненависть к серу Сэмюэлю Кэалин, это скребущее чувство появилось прямо за сердцем, в месте между хрупким детским позвоночником и правым легким, это был маленький сгусток, который ощущался мне колючим комом. Ком рос.
Первые годы жажда отмщения сжигала меня, занимала все мысли, всюду за мной следовала, цеплялась за слова, искала новых предателей, иногда я закипала, чувствовала, как ком начинает карабкаться выше, ползти к горлу. В такие дни меня тянуло со всеми ссориться. По Унспашу поползли дурные слухи, а я получила репутацию трудного ребенка с множественными психическими расстройствами. Народ мирился, понимал наше горе и мирился, учителя предпочитали промолчать в самые трудные моменты, ребята отворачивались, понимала меня одна бабушка, она умела вовремя произнести правильные слова и успокоить. Однажды она сказала:
- Холодная месть приятней всего на вкус, доченька моя.
Она больше не называла меня внучкой, стала для меня самой настоящей матерью. Бабушка встала, подошла к столу и взяла в руки фарфоровое блюдце с золотой каемкой. Она протянула его мне, я молча взяла, но поняла его предназначение намного позже, когда перед сном в сотый раз прокручивала в голове слова Груни (моей бабушки). Как месть может быть приятной на вкус, размышляла я, она же такая горькая, отвратительная, горячая, колит мне грудь, царапает горло, а когда ей удается проникнуть в мою голову, то стыдно вспоминать, что тогда происходит. Я схватила блюдце, прижала к нагревшемуся лбу и стала думать дальше. Почему именно холодая приятнее, ведь месть — это пламя, нет, это больше вулкан в активной фазе. Пока я думала, чем больше я думала, тем холоднее становился мой лоб, фарфор охлаждал мою кожу. Обидные мысли убегали из головы, оставались только нужные, холодные.
Десять лет назад я оставила свою месть на фарфоровом блюдце, стыть, крепчать, готовиться. Мы с бабушкой прожили десять морозных зим с болезнями и голодом, с очень ранними подъемами и с самыми поздними вечерами. Прошло много мокрых вёсен, жарких лет и сытых осеней, но ни на один день и ни на одну секунду я не забывала о кровном долге, вот и пришло время его исполнять.
Уверенно двигаясь к тяжелой резной двери кабинета, я бросаю взгляд в зеркало. Татуировка на моем лице еще не проявилась, мне сегодня везет, еще бы, ведь это мое восемнадцатилетние. Делаю условный стук: два коротких удара и два длинных. Из всех работников каменоломни только я использовала особенный стук, и за многие годы Ваянэ Цолин запомнила несложный шифр, и что бы там она себе не думала про меня, главное, что происходит в эту секунду. Меня, стоящую по ту сторону стены, узнают, а полотно двери плавно откатывается, являя мне широкое окно для прохода внутрь. Так самая первая и всего лишь одна из тысяч деталей, которые составляли мой идеальный план, деликатно ложится на свое место.
- Маритэн? Входите.
Я вхожу. Голубые как стекло бутылки глаза холодно смотрят на меня, губы чуть раздвигаются в улыбке, оголяя ряд белоснежных зубов. Госпожа снова вынуждена встречаться со мной, но она знает, что это свидание последнее, радуется этому.
- Спасибо за ваше время, - благодарю Ваянэ Цолин. Ее график переполнен просьбами, но есть и обязанности, и сегодня она принимает Маритэн Паетель, то есть меня.
- Присаживайтесь.
Я занимаю подушку самого крайнего *фотойе, ближе к госпоже, крестом укладываю ладони на колени и сразу нахожу перо. Оно совсем рядом, только руку протянуть, но я выжидаю, следую своему плану, только бы все случилось в нужной мне последовательности. Под широким поясом прячется сложенный вчетверо документ, его угол больно упирается в живот, колит меня, но я не поправляю, боюсь, что она заметит.
- У меня осталось крайне мало времени на беседу, давайте сразу приступим. Ваш долг в этом периоде составил два хрома и пятьдесят коррек.
- Долг? Выходит, весь мой заработок съели налоги?
Грудь наливается жаром, огонь устремляется к голове, я напрочь забываю о своем плане и начинаю идти на поводу эмоций. Десять пальцев собираются в большой кулак, обломанные ежедневной работой ногти утыкаются в твердые мозоли, и две черничины глаз впиваются в миловидное лицо монетчицы. Ей не нравится мой взгляд, но она обречена вести со мной дела, слава директору, они заканчиваются сегодня, уже вот-вот. Госпожа Цолин делает вдох и птицей пропевает:
- Уважаемая Маритэн, вы все сами знаете, вот ваши подписи на всех ознакомительных бумагах. Вы же умеете читать?
Открывает заранее подготовленную бумажную кипу и продолжает давить:
– Выросли проценты на стариков и на владения. Сколько у семьи Паетель земель и стариков, которые висят на обеспечении нашей Вальдштейнии?
Услышав имя каменоломни отца, я прихожу в себя и вспоминаю, зачем здесь нахожусь. Виски начинают холодеть, сердце успокаивается, я беру чувства под контроль и извиняюсь:
- Примите мои извинения, уважаемая Ваянэ, в повседневных делах забывается даже самое важное.
Наклоняю голову и развожу кисти по обоим коленям, демонстрируя смирение, господа к такому поведению привыкшие. Она довольно разводит губы упавшим на спину месяцем, проявляются ямки щек. События продолжают следовать моему плану.
- Тогда соизвольте поставить вашу подпись в двух места, вот здесь и здесь. Бумага будет у банкира завтра, перед отъездом вам следует рассчитаться по долгам. Не советую с этим затягивать. У вас ведь найдется два хрома и пятьдесят коррек?
Смотрит на меня, я согласно киваю, макаю в чернила деревянный стержень для письма и медленно вырисовываю «Паетель», мягкий знак подчеркиваю короткой линией. Ниже повторяю подпись, от небольшого наклона тела угол бумаги, что спрятана под рубахой сильнее впивается в живот, терплю. Долг негигантский, две пышные булки и кусок взбитого масла. Для господ он и вовсе не заметен, как блоха на целом табуне. Пузатая копилка утка, подарок отца на мое пятилетие, как раз сохранила столько, может, на хром больше. Я внутренне удивляюсь: пригодилось все-таки! Разворачиваю лист, возвращаю монетчице и внимательно слежу за всеми ее действиями.
