В сухой и пыльной темноте сцены всегда было прохладно, пахло канифолью и деревом, а еще там совершенно невозможно спать. С утра до поздней ночи, конечно же, мешали люди – топот, музыка, голоса – бесконечные люди, всегда разные, среди которых не находилось ни одного подходящего. Но люди – это хорошо, ведь среди них был ее будущий хозяин.
Она и так пыталась, и эдак – цеплялась за воротники, за сережки и волосы, кусала кончики пальцев, повисала на манжетах и забиралась на головы.
Ничего не выходило – ее не замечали. Раз за разом она срывалась вниз, на исцарапанные доски, утекала в гулкую пустоту и забивалась в угол. Чутко вздрагивал крошечный черный нос, топорщились длинные усы – а вдруг сверху мелькнет шлейф Тех Самых духов, запах ткани Той Самой рубашки или ментоловый росчерк отдушки геля для укладки? Тогда можно снова выбраться на сцену, цепляясь крошечными коготками за металлические каркасы декораций, просочиться через доски и броситься туда, вслед за этим запахом, щуря огромные золотые глаза, привыкшие к темноте.
Но ее человек никак не приходил. И спать ей не давали, потому что театр никогда не затихал – кто-то оставался ночевать, какая-нибудь экзальтированная девица предпочитала репетировать по ночам, часто рабочие собирали декорации к утреннему спектаклю, а если люди все-таки оставляли старое здание в покое, то приходили мыши. Очень уж им нравились пыльные ткани и листы картона. А еще тараканы – куда без них. Эти забивались в такие места, куда даже ей было не добраться, и шуршали там, шуршали всю ночь, чтоб их!
Она ворчала – без слов, слова это для людей, а она всего лишь бездомная, неприлипшая Роль. Перебиралась из-под сцены в подсобку, там хоть и было душно, но все же тише. Укладывалась в белом шипастом шлеме Души Света из «Синей птицы» Метерлинка – пьесу давно не ставили, костюмы перешили, а этот шлем, неуклюжий, оклеенный блестящими осколками елочных шаров, забыли в куче старых декораций.
На самом деле ей здесь нравилось – наверное, в этом крошечном помещении можно было прожить десять лет, и каждый день находить что-то новое. Были здесь колокольчики, огромный бутафорский окорок, гигантский глаз из синего стекла, цепи и кандалы, которые выглядели совсем как настоящие, но как она ни старалась, никак не звенели, а только обиженно шуршали. Но шлем ей, конечно, больше всего нравился – блестящий, в искрящихся лучах, а главное – изнутри обитый войлоком. Актриса, которая играла Душу Света, очень себя любила и не потерпела бы неудобств.
Каждую ночь маленькая черная Роль с золотыми глазами укладывалась в этом шлеме и старалась уснуть. Иногда ей даже удавалось, но сны приходили плохие – красивые, но очень злые. Было в этих снах много крови, шпилек и стилетов, ядов, запертых в изысканных флаконах и потайных отсеках золотых перстней.
Маленькой черной Роли было грустно, когда она просыпалась. На самом деле ей вовсе не хотелось никого убивать, ведь в театре все бессмертны – Гамлет никогда не умрет, Офелия никогда не утонет, и король Лир никогда не перессорится с дочками. Но люди этого не понимали и верили в каждую смерть – но как иначе, ведь так и должно быть.
Но ей от этого снились плохие сны. И ее никто не хотел брать, она не могла ни к кому прилипнуть, обрести дом. Ведь маленькая черная Роль с золотыми глазами была ролью Злодейки.
Злодейка носила в себе тысячу ярких чувств и сотни блестящих решений – она могла рассказать, как пронести яд на пир и как незаметно подлить его в кубок, как находить в чужих словах крючки, на которых плетутся интриги – о, какие у нее получались интриги, и всегда оставляли ее героя победителем! – как подобрать слова, если уличили в предательстве, как вывернуться из любой ловушки и рассорить лучших друзей.
Злодейка могла научить лгать, читать чувства по дрожи ресниц и во всем находить выгоду. Но ведь она была театральной ролью, а значит, никого убивать и предавать по-настоящему не умела и совсем не хотела никому делать больно.
Жизненные роли прятались где-то в другом месте, подстерегали людей на улицах, в школах, подворотнях и собственных домах. Большие, сильные, они цепко держали своих хозяев. Но она была совсем не такой, амплуа, Злодейка-Понарошку, крошечная пушистая тьма, которую все же никто не хотел пускать в свое сердце.
Поэтому и закрыли «Синюю птицу»! Злодейке было обидно. Ей нравилось, когда на сцене показывали правду, ее восхищало, как этот холеный бельгиец ловко отгадал и очеловечил суть вещей. Жаль только не нашлось в его пьесах места самому важному для драматурга – театральным ролям. Но Злодейка не обижалась, только с отчаянием смотрела, как неуклюже играет Ночь молодая, улыбчивая женщина. Как она пытается, но никак не может вникнуть в суть персонажа, а потому Ночь выглядит правильно, двигается правильно и правильно говорит, но не живет, не живет, черт возьми, потому что не видит, как Злодейка трется о ее щеку, словно голодная кошка, пытаясь поймать хоть один миг искренности и прошмыгнуть к ней в душу. Она бы научила ее строить планы, добавила бы звона ее голосу, и все бы ей поверили!
Но женщина не хотела. Ей вообще не нравился Метерлинк, и она считала «Птицу» детской пьесой.
А потом к ним пришел тот режиссер, молодой мужчина, который любил черные рубашки и душные одеколоны. Он сказал, что будет «Макбет», как тогда обрадовалась Злодейка! Наконец-то ее роль, уж теперь-то без нее не обойдутся! Но режиссер был слишком молодым и считал, что знает лучше Шекспира, поэтому злодеем в его пьесе был Дункан, а леди Макбет уговаривала мужа избавить страну от тирана. Ох и ругалась тогда Злодейка, шипела и плевалась ядом (конечно же, ненастоящим), подпрыгивала и верещала, как разъяренный бурундук. А потом поцарапала искусственные камешки в колье леди Макбет, чтобы не сияли.
С годами она вообще все больше любила мелкие пакости – перегрызала шнурки и подвязки, очень любила лески украшений. Поэтому с актрис постоянно падали жемчуга и браслеты, иногда отрывались рукава и оборки. Еще она научилась царапать прожектора и рампы, а главное – грызть и путать провода. Конечно, не со зла, а от обиды, ведь все-таки она была Понарошку.
Злодейка забыла, что актеры – самые суеверные на свете люди. Они решили, что в театре завелся дух вроде домового, и стали каждый вечер ставить Злодейке блюдечко молока. Ни одна другая роль такого не удостаивалась – ни пушистые розовые Влюбленные, ни разноцветные Шутники, ни серые меланхоличные Лирики. Только вот их всегда разбирали, Влюбленных даже был дефицит – девочки вечно хотели играть Джульетту, да и мальчики любили притворяться Ромео, ведь тот, кто подобрал себе розовый комок Любви Понарошку никогда не бывал одинок. Даже красноглазых черных Безумцев недавно стали разбирать – видно, вернулась мода на сумасшедших.
Одна Злодейка все жила в театре, не ночевала с остальными Ролями под сценой и ни с кем не делилась молоком. Правда, дело было не в ее жадности, а в том, что поначалу все боялись брать у нее молоко – вдруг отравлено? Тогда Злодейка обиделась и стала шипеть, отмахиваться маленькой когтистой лапкой и страшно таращить золотые глаза. Блюдца ей было много, ведь всем известно, что Роли не больше мандарина, а без меха и вовсе крошечные. Но она давилась и всегда допивала все, и даже вылизывала прохладный фарфор. Ей нравилось, что ее выделили, и провода она стала путать реже.
Но однажды молока ей не оставили. Она расстроилась и пообещала себе, что завтра перегрызет все провода, какие найдет. Но не стала, потому что знала, что тогда все будут ругаться и не будет спектаклей, а ей совсем этого не хотелось.
На следующую ночь молока опять не было. Злодейка разозлилась, перегрызла пару проводков и общипала перья в крыльях Золотого Петушка.
Когда на третью ночь на блюдце обнаружился тонкий слой пыли, Злодейка решила залезть в подсобку и поплакать. Она вообще-то часто так делала, но никому не рассказывала. Потом вспомнила, что она все-таки злодейка, и решила для начала вылезти на сцену и хорошенько на всех нашипеть. Но она тут же забыла, зачем выбралась, потому что задохнулась от возмущения – прямо посреди сцены сидела лохматая черноволосая девчонка лет семнадцати и ела бутерброд, цинично запивая его молоком.
Сначала Злодейка пищала и подпрыгивала, но девчонка ее, конечно, не заметила. Тогда она потерла лапки, трагически их заломила и изобразила обморок. Поняв, что людям все же не дано видеть Роли, и вообще они безнадежно глупые и никаких дел с ними иметь нельзя, Злодейка развернулась, чтобы все-таки забиться в подсобку и оплакать молоко, но вовремя остановилась. Так она превратится в Лирика, если это вообще было возможно, а ей не нравились Лирики – они слишком много ахали и закатывали глаза. Тогда она решила забраться девчонке на воротник и накрутить ей пару чудных колтунов в волосах. Прямо у корней, пускай попробует прочесать!
– Ух ты, мышь, – вдруг мрачно произнесла девица. С набитым ртом. Обозвала ее мышью, даже не дожевав бутерброд!
Злодейка так возмутилась, что не стала больше заламывать лапки, а сразу начала верещать, как разъяренный бурундук и плеваться ненастоящим ядом.
– Ну и чего ты пищишь? Думаешь, у тебя проблемы? Это у меня проблемы, а у мышей проблем не бывает.
Злодейка перестала верещать и села прямо там, где только что подпрыгивала. Эта девчонка мало того, что молоко ее выпила, так еще и гадостей наговорила! Может впервые в жизни Злодейке захотелось быть не Понарошку, а по-настоящему. Чтобы когда она вот сейчас цапнет девчонку за палец, та хоть почувствовала.
– А может, ты жрать хочешь? – голос девчонки слегка потеплел. Она отломила кусочек от бутерброда, положила на сцену и кончиком пальца подвинула к Злодейке. – Ну не дуйся, мыша.
Она подошла поближе и придирчиво обнюхала предложенный кусочек. Потом, еще придирчивее – протянутую руку. Рука была теплая, пахла мелом и кремом для рук, но девчонка Злодейке не нравилась. Под кремом она различила запах неуверенности, мягкости характера, и только одна нотка, медная, тонкая натянутая струнка, звенела в этом теплом, безвольном запахе. Нос у Злодейки был чуткий, никогда ее не подводил.
Она вспомнила девчонку – студентка из последней группы практикантов. Злодейка даже не выходила смотреть на ее репетиции, хотя она играла Шамаханскую царицу в постановке для школьников. Точно знала, почему ей дали эту роль – в ней не было слов, а лицо актриса закрывала вуалью. Лицо у девчонки тоже было не интересное, блеклое.
В первый день репетиций Злодейка извелась и сгрызла два коготка – даже молча и с закрытым лицом девчонка играла плохо. Роль подсказывала ей, как подавать руку и поворачивать голову, так, чтобы влюбился не только красивый парнишка, играющий Дадона, но и осветитель, направляющий прожектор. Как смеяться так, чтобы дети в зале сразу поняли – перед ними зло, настоящее, красивое, а не тощее чучело в расшитых фольгой шароварах. Но девчонка ее не видела, играла деревянно, и на остальные репетиции Злодейка не выходила.
К тому же она никогда не связывалась со студентами, от них ведь непонятно чего ждать. Не очень-то хотелось прилипнуть к человеку, который потом устроится на обычную работу. Тогда Злодейке придется отводить душу на семейных истериках, а это так скучно, так тоскливо, что хуже судьбы не придумаешь!
– У меня спектакль завтра, – пожаловалась девчонка. – Ну ты представляешь, нам сначала про Шекспира рассказывают, а потом отправляют в сказках играть. Роль без слов. А я дурой себя чувствую. Вот ты, мыша, чувствуешь себя дурой?
Злодейка важно кивнула. Сыр на бутерброде был больно хороший. За такой сыр можно было даже ненадолго смириться с девчонкой, которая пила чужое молоко и плохо играла.
Она заметила, как из-под сцены робко высунул розовую мордочку Влюбленный. Злодейка тут же выпучила глаза, оскалилась и зашипела – накормить всех этих, под сценой – никаких бутербродов не хватит.
– Да ты же не мышь! – потрясенно воскликнула девочка, видно, разглядев ее острые зубы. Злодейка посмотрела на нее с жалостью, вышла на середину сцены и покружилась, показывая длинные тонкие лапки, круглые уши и гибкий хвост.
– Белка? – с сомнением пробормотала девочка. – А я Лора.
Злодейка окончательно обиделась и решила больше время на девчонку не тратить. У нее было дурацкое имя, она грубила и звала Злодейку «мышей». А еще выпила ее молоко.
– Не обижайся, – с отчаянием позвала Лора, заметив, что Злодейка собралась уходить. – Я не знаю, что ты за зверек. Но ты красивый зверек, у тебя красивая шубка. И хвостик, – льстиво закончила она, подвигаясь ближе.
Злодейка остановилась и снова посмотрела на Лору. Раз она ее видит, то может и слышать может? Все-таки Роли умели говорить, только очень не любили.
– Шамаханская царица – хорошая роль, – проворчала Злодейка. И почувствовала себя глупо – все-таки разговаривать – дурацкое занятие.
– Говорящая… – зачарованно прошептала девочка наклоняясь к ней, и Злодейке стало ее жалко. Совсем чуть-чуть.
– Сама ты говорящая, – проворчала она. – Молоко чужое зачем пьешь? Делиться не учили?
– Я не знала, – смущенно пробормотала Лора. – Хочешь, я тебе утром целую бутылку куплю? Я думала, это мыши пьют…
– Заладила, мыши-мыши! – всплеснула лапками Злодейка. – Сама ты мыша, поняла? И сама ты белка. И Шамаханскую царицу ты играть не будешь, потому что у тебя нет главного, что нужно для этой роли.
– Это чего же?
– Меня, – она кокетливо прищурилась и махнула хвостом. – Потому что я – Роль Злодейки!
– Какой злодейки?
– Любой. Каждой, – она зловеще оскалилась и выпустила когти. – Видишь, как умею?
– Не очень-то страшно, – заметила Лора.
– Я Злодейка, а не пугало!
Она не стала говорить, как выглядит Жизненная Роль злодейки – те, кто растворялся в ней, носили на шее лоснящуюся черную горжетку с сотней щупалец и шипов. Злодейка один раз видела такую и очень испугалась – такая горжетка точно однажды превратится в удавку!
Но Лоре об этом знать не обязательно. Из нее на сцене-то злодейки не получится.
– А я тоже думаю, что зло должно быть красивое, – неожиданно сказала Лора. – Было бы здорово, если бы злые на самом деле были страшные и можно было сразу их узнать.
– А чего ж ты тогда играешь так плохо? Я тебе подсказывала между прочим, показывала, как надо.
– Я не видела, – с раскаянием ответила Лора, и Злодейка решила, что она не совсем безнадежна. – Да что там играть, для детей, в дурацком костюме? Я хотела в серьезных вещах играть, вот там и буду стараться.
– Дура! – разозлилась Злодейка. – Ты всегда стараться должна, иначе как научишься? И вообще, чем тебе не Шекспир – в этом Петушке трупов больше, чем в «Гамлете», еще и двойное убийство из-за любви в конце! А, что с тобой разговаривать.
И Злодейка шмыгнула в закулисную тьму. Пробралась в подсобку, устроилась в шлеме, но долго не могла уснуть. Раздраженно фыркала и умывала мордочку от крошек.
Но утром все же вылезла посмотреть на спектакль. Плохой был спектакль, чуда не случилось. Но Лора старалась, и Злодейке почему-то было приятно.
Ночью рядом с блюдцем молока обнаружилась шоколадная конфета. Злодейка снова фыркала и думала, что Лора не только играет плохо, но и физику учит – как в такую маленькую Роль уместить зло, блюдце молока и конфету?
Она и так пыталась, и эдак – цеплялась за воротники, за сережки и волосы, кусала кончики пальцев, повисала на манжетах и забиралась на головы.
Ничего не выходило – ее не замечали. Раз за разом она срывалась вниз, на исцарапанные доски, утекала в гулкую пустоту и забивалась в угол. Чутко вздрагивал крошечный черный нос, топорщились длинные усы – а вдруг сверху мелькнет шлейф Тех Самых духов, запах ткани Той Самой рубашки или ментоловый росчерк отдушки геля для укладки? Тогда можно снова выбраться на сцену, цепляясь крошечными коготками за металлические каркасы декораций, просочиться через доски и броситься туда, вслед за этим запахом, щуря огромные золотые глаза, привыкшие к темноте.
Но ее человек никак не приходил. И спать ей не давали, потому что театр никогда не затихал – кто-то оставался ночевать, какая-нибудь экзальтированная девица предпочитала репетировать по ночам, часто рабочие собирали декорации к утреннему спектаклю, а если люди все-таки оставляли старое здание в покое, то приходили мыши. Очень уж им нравились пыльные ткани и листы картона. А еще тараканы – куда без них. Эти забивались в такие места, куда даже ей было не добраться, и шуршали там, шуршали всю ночь, чтоб их!
Она ворчала – без слов, слова это для людей, а она всего лишь бездомная, неприлипшая Роль. Перебиралась из-под сцены в подсобку, там хоть и было душно, но все же тише. Укладывалась в белом шипастом шлеме Души Света из «Синей птицы» Метерлинка – пьесу давно не ставили, костюмы перешили, а этот шлем, неуклюжий, оклеенный блестящими осколками елочных шаров, забыли в куче старых декораций.
На самом деле ей здесь нравилось – наверное, в этом крошечном помещении можно было прожить десять лет, и каждый день находить что-то новое. Были здесь колокольчики, огромный бутафорский окорок, гигантский глаз из синего стекла, цепи и кандалы, которые выглядели совсем как настоящие, но как она ни старалась, никак не звенели, а только обиженно шуршали. Но шлем ей, конечно, больше всего нравился – блестящий, в искрящихся лучах, а главное – изнутри обитый войлоком. Актриса, которая играла Душу Света, очень себя любила и не потерпела бы неудобств.
Каждую ночь маленькая черная Роль с золотыми глазами укладывалась в этом шлеме и старалась уснуть. Иногда ей даже удавалось, но сны приходили плохие – красивые, но очень злые. Было в этих снах много крови, шпилек и стилетов, ядов, запертых в изысканных флаконах и потайных отсеках золотых перстней.
Маленькой черной Роли было грустно, когда она просыпалась. На самом деле ей вовсе не хотелось никого убивать, ведь в театре все бессмертны – Гамлет никогда не умрет, Офелия никогда не утонет, и король Лир никогда не перессорится с дочками. Но люди этого не понимали и верили в каждую смерть – но как иначе, ведь так и должно быть.
Но ей от этого снились плохие сны. И ее никто не хотел брать, она не могла ни к кому прилипнуть, обрести дом. Ведь маленькая черная Роль с золотыми глазами была ролью Злодейки.
Злодейка носила в себе тысячу ярких чувств и сотни блестящих решений – она могла рассказать, как пронести яд на пир и как незаметно подлить его в кубок, как находить в чужих словах крючки, на которых плетутся интриги – о, какие у нее получались интриги, и всегда оставляли ее героя победителем! – как подобрать слова, если уличили в предательстве, как вывернуться из любой ловушки и рассорить лучших друзей.
Злодейка могла научить лгать, читать чувства по дрожи ресниц и во всем находить выгоду. Но ведь она была театральной ролью, а значит, никого убивать и предавать по-настоящему не умела и совсем не хотела никому делать больно.
Жизненные роли прятались где-то в другом месте, подстерегали людей на улицах, в школах, подворотнях и собственных домах. Большие, сильные, они цепко держали своих хозяев. Но она была совсем не такой, амплуа, Злодейка-Понарошку, крошечная пушистая тьма, которую все же никто не хотел пускать в свое сердце.
Поэтому и закрыли «Синюю птицу»! Злодейке было обидно. Ей нравилось, когда на сцене показывали правду, ее восхищало, как этот холеный бельгиец ловко отгадал и очеловечил суть вещей. Жаль только не нашлось в его пьесах места самому важному для драматурга – театральным ролям. Но Злодейка не обижалась, только с отчаянием смотрела, как неуклюже играет Ночь молодая, улыбчивая женщина. Как она пытается, но никак не может вникнуть в суть персонажа, а потому Ночь выглядит правильно, двигается правильно и правильно говорит, но не живет, не живет, черт возьми, потому что не видит, как Злодейка трется о ее щеку, словно голодная кошка, пытаясь поймать хоть один миг искренности и прошмыгнуть к ней в душу. Она бы научила ее строить планы, добавила бы звона ее голосу, и все бы ей поверили!
Но женщина не хотела. Ей вообще не нравился Метерлинк, и она считала «Птицу» детской пьесой.
А потом к ним пришел тот режиссер, молодой мужчина, который любил черные рубашки и душные одеколоны. Он сказал, что будет «Макбет», как тогда обрадовалась Злодейка! Наконец-то ее роль, уж теперь-то без нее не обойдутся! Но режиссер был слишком молодым и считал, что знает лучше Шекспира, поэтому злодеем в его пьесе был Дункан, а леди Макбет уговаривала мужа избавить страну от тирана. Ох и ругалась тогда Злодейка, шипела и плевалась ядом (конечно же, ненастоящим), подпрыгивала и верещала, как разъяренный бурундук. А потом поцарапала искусственные камешки в колье леди Макбет, чтобы не сияли.
С годами она вообще все больше любила мелкие пакости – перегрызала шнурки и подвязки, очень любила лески украшений. Поэтому с актрис постоянно падали жемчуга и браслеты, иногда отрывались рукава и оборки. Еще она научилась царапать прожектора и рампы, а главное – грызть и путать провода. Конечно, не со зла, а от обиды, ведь все-таки она была Понарошку.
Злодейка забыла, что актеры – самые суеверные на свете люди. Они решили, что в театре завелся дух вроде домового, и стали каждый вечер ставить Злодейке блюдечко молока. Ни одна другая роль такого не удостаивалась – ни пушистые розовые Влюбленные, ни разноцветные Шутники, ни серые меланхоличные Лирики. Только вот их всегда разбирали, Влюбленных даже был дефицит – девочки вечно хотели играть Джульетту, да и мальчики любили притворяться Ромео, ведь тот, кто подобрал себе розовый комок Любви Понарошку никогда не бывал одинок. Даже красноглазых черных Безумцев недавно стали разбирать – видно, вернулась мода на сумасшедших.
Одна Злодейка все жила в театре, не ночевала с остальными Ролями под сценой и ни с кем не делилась молоком. Правда, дело было не в ее жадности, а в том, что поначалу все боялись брать у нее молоко – вдруг отравлено? Тогда Злодейка обиделась и стала шипеть, отмахиваться маленькой когтистой лапкой и страшно таращить золотые глаза. Блюдца ей было много, ведь всем известно, что Роли не больше мандарина, а без меха и вовсе крошечные. Но она давилась и всегда допивала все, и даже вылизывала прохладный фарфор. Ей нравилось, что ее выделили, и провода она стала путать реже.
Но однажды молока ей не оставили. Она расстроилась и пообещала себе, что завтра перегрызет все провода, какие найдет. Но не стала, потому что знала, что тогда все будут ругаться и не будет спектаклей, а ей совсем этого не хотелось.
На следующую ночь молока опять не было. Злодейка разозлилась, перегрызла пару проводков и общипала перья в крыльях Золотого Петушка.
Когда на третью ночь на блюдце обнаружился тонкий слой пыли, Злодейка решила залезть в подсобку и поплакать. Она вообще-то часто так делала, но никому не рассказывала. Потом вспомнила, что она все-таки злодейка, и решила для начала вылезти на сцену и хорошенько на всех нашипеть. Но она тут же забыла, зачем выбралась, потому что задохнулась от возмущения – прямо посреди сцены сидела лохматая черноволосая девчонка лет семнадцати и ела бутерброд, цинично запивая его молоком.
Сначала Злодейка пищала и подпрыгивала, но девчонка ее, конечно, не заметила. Тогда она потерла лапки, трагически их заломила и изобразила обморок. Поняв, что людям все же не дано видеть Роли, и вообще они безнадежно глупые и никаких дел с ними иметь нельзя, Злодейка развернулась, чтобы все-таки забиться в подсобку и оплакать молоко, но вовремя остановилась. Так она превратится в Лирика, если это вообще было возможно, а ей не нравились Лирики – они слишком много ахали и закатывали глаза. Тогда она решила забраться девчонке на воротник и накрутить ей пару чудных колтунов в волосах. Прямо у корней, пускай попробует прочесать!
– Ух ты, мышь, – вдруг мрачно произнесла девица. С набитым ртом. Обозвала ее мышью, даже не дожевав бутерброд!
Злодейка так возмутилась, что не стала больше заламывать лапки, а сразу начала верещать, как разъяренный бурундук и плеваться ненастоящим ядом.
– Ну и чего ты пищишь? Думаешь, у тебя проблемы? Это у меня проблемы, а у мышей проблем не бывает.
Злодейка перестала верещать и села прямо там, где только что подпрыгивала. Эта девчонка мало того, что молоко ее выпила, так еще и гадостей наговорила! Может впервые в жизни Злодейке захотелось быть не Понарошку, а по-настоящему. Чтобы когда она вот сейчас цапнет девчонку за палец, та хоть почувствовала.
– А может, ты жрать хочешь? – голос девчонки слегка потеплел. Она отломила кусочек от бутерброда, положила на сцену и кончиком пальца подвинула к Злодейке. – Ну не дуйся, мыша.
Она подошла поближе и придирчиво обнюхала предложенный кусочек. Потом, еще придирчивее – протянутую руку. Рука была теплая, пахла мелом и кремом для рук, но девчонка Злодейке не нравилась. Под кремом она различила запах неуверенности, мягкости характера, и только одна нотка, медная, тонкая натянутая струнка, звенела в этом теплом, безвольном запахе. Нос у Злодейки был чуткий, никогда ее не подводил.
Она вспомнила девчонку – студентка из последней группы практикантов. Злодейка даже не выходила смотреть на ее репетиции, хотя она играла Шамаханскую царицу в постановке для школьников. Точно знала, почему ей дали эту роль – в ней не было слов, а лицо актриса закрывала вуалью. Лицо у девчонки тоже было не интересное, блеклое.
В первый день репетиций Злодейка извелась и сгрызла два коготка – даже молча и с закрытым лицом девчонка играла плохо. Роль подсказывала ей, как подавать руку и поворачивать голову, так, чтобы влюбился не только красивый парнишка, играющий Дадона, но и осветитель, направляющий прожектор. Как смеяться так, чтобы дети в зале сразу поняли – перед ними зло, настоящее, красивое, а не тощее чучело в расшитых фольгой шароварах. Но девчонка ее не видела, играла деревянно, и на остальные репетиции Злодейка не выходила.
К тому же она никогда не связывалась со студентами, от них ведь непонятно чего ждать. Не очень-то хотелось прилипнуть к человеку, который потом устроится на обычную работу. Тогда Злодейке придется отводить душу на семейных истериках, а это так скучно, так тоскливо, что хуже судьбы не придумаешь!
– У меня спектакль завтра, – пожаловалась девчонка. – Ну ты представляешь, нам сначала про Шекспира рассказывают, а потом отправляют в сказках играть. Роль без слов. А я дурой себя чувствую. Вот ты, мыша, чувствуешь себя дурой?
Злодейка важно кивнула. Сыр на бутерброде был больно хороший. За такой сыр можно было даже ненадолго смириться с девчонкой, которая пила чужое молоко и плохо играла.
Она заметила, как из-под сцены робко высунул розовую мордочку Влюбленный. Злодейка тут же выпучила глаза, оскалилась и зашипела – накормить всех этих, под сценой – никаких бутербродов не хватит.
– Да ты же не мышь! – потрясенно воскликнула девочка, видно, разглядев ее острые зубы. Злодейка посмотрела на нее с жалостью, вышла на середину сцены и покружилась, показывая длинные тонкие лапки, круглые уши и гибкий хвост.
– Белка? – с сомнением пробормотала девочка. – А я Лора.
Злодейка окончательно обиделась и решила больше время на девчонку не тратить. У нее было дурацкое имя, она грубила и звала Злодейку «мышей». А еще выпила ее молоко.
– Не обижайся, – с отчаянием позвала Лора, заметив, что Злодейка собралась уходить. – Я не знаю, что ты за зверек. Но ты красивый зверек, у тебя красивая шубка. И хвостик, – льстиво закончила она, подвигаясь ближе.
Злодейка остановилась и снова посмотрела на Лору. Раз она ее видит, то может и слышать может? Все-таки Роли умели говорить, только очень не любили.
– Шамаханская царица – хорошая роль, – проворчала Злодейка. И почувствовала себя глупо – все-таки разговаривать – дурацкое занятие.
– Говорящая… – зачарованно прошептала девочка наклоняясь к ней, и Злодейке стало ее жалко. Совсем чуть-чуть.
– Сама ты говорящая, – проворчала она. – Молоко чужое зачем пьешь? Делиться не учили?
– Я не знала, – смущенно пробормотала Лора. – Хочешь, я тебе утром целую бутылку куплю? Я думала, это мыши пьют…
– Заладила, мыши-мыши! – всплеснула лапками Злодейка. – Сама ты мыша, поняла? И сама ты белка. И Шамаханскую царицу ты играть не будешь, потому что у тебя нет главного, что нужно для этой роли.
– Это чего же?
– Меня, – она кокетливо прищурилась и махнула хвостом. – Потому что я – Роль Злодейки!
– Какой злодейки?
– Любой. Каждой, – она зловеще оскалилась и выпустила когти. – Видишь, как умею?
– Не очень-то страшно, – заметила Лора.
– Я Злодейка, а не пугало!
Она не стала говорить, как выглядит Жизненная Роль злодейки – те, кто растворялся в ней, носили на шее лоснящуюся черную горжетку с сотней щупалец и шипов. Злодейка один раз видела такую и очень испугалась – такая горжетка точно однажды превратится в удавку!
Но Лоре об этом знать не обязательно. Из нее на сцене-то злодейки не получится.
– А я тоже думаю, что зло должно быть красивое, – неожиданно сказала Лора. – Было бы здорово, если бы злые на самом деле были страшные и можно было сразу их узнать.
– А чего ж ты тогда играешь так плохо? Я тебе подсказывала между прочим, показывала, как надо.
– Я не видела, – с раскаянием ответила Лора, и Злодейка решила, что она не совсем безнадежна. – Да что там играть, для детей, в дурацком костюме? Я хотела в серьезных вещах играть, вот там и буду стараться.
– Дура! – разозлилась Злодейка. – Ты всегда стараться должна, иначе как научишься? И вообще, чем тебе не Шекспир – в этом Петушке трупов больше, чем в «Гамлете», еще и двойное убийство из-за любви в конце! А, что с тобой разговаривать.
И Злодейка шмыгнула в закулисную тьму. Пробралась в подсобку, устроилась в шлеме, но долго не могла уснуть. Раздраженно фыркала и умывала мордочку от крошек.
Но утром все же вылезла посмотреть на спектакль. Плохой был спектакль, чуда не случилось. Но Лора старалась, и Злодейке почему-то было приятно.
Ночью рядом с блюдцем молока обнаружилась шоколадная конфета. Злодейка снова фыркала и думала, что Лора не только играет плохо, но и физику учит – как в такую маленькую Роль уместить зло, блюдце молока и конфету?
