Наша жизнь состоит из смертей других людей.
Леонардо да Винчи
Кто смерти боится, тот уже не живет...
И. Зейме
ГЛАВА 1
12 сентября
Бывают дни, когда кажется, что весь мир ополчился против тебя и хуже уже быть просто-напросто не может… Будьте уверены, хуже может быть всегда.
У каждой истории есть свое начало и свой конец. Это начало моей истории.
Она началась не с каких-то грандиозных событий, просто в один прекрасный (или скорее ужасный) день моя жизнь перевернулась с ног на голову и больше никогда не вставала на место.
А впрочем, было ли оно у меня, это место?
Мне было шестнадцать, я как раз оканчивал школу и строил неумелые планы на будущее. Многие люди живут сегодняшним днем, не думая о том, что будет с ними дальше, я же только мечтал о достойной жизни в дальнейшем, не думая, как живу сейчас.
Своего отца я не знал. Сначала мама говорила, что он умер, потом — что погиб при несчастном случае, еще позже — что его убили. Словом, версий было много. Когда я был от горшка два вершка, я, естественно, всему верил. И только годам к семи-восьми меня вдруг заинтересовал вопрос, почему мама и я носим фамилию ее родителей…
Лет в десять я окончательно убедился в том, что, как бы мать это ни скрывала от меня, замужем она не была, а неизвестный мне тип, мой биологический папаша, бросил ее еще до моего рождения. Так что бог его знает, откуда появился я, Роман Николаевич Марусев, носящий материну девичью фамилию и получивший отчество от имени ее же отца.
Мама вышла замуж, когда мне исполнилось одиннадцать. Она встретила хорошего мужчину, честное слово, хорошего. Хорошего, доброго и заботливого. Просто так уж вышло, что мы с ним возненавидели друг друга с первого дня знакомства. Я был довеском к матери, которую он безумно любил, а потому был вынужден терпеть и меня. За что его возненавидел я? По правде говоря, понятия не имею, может, за то, что он пытался мной командовать, а может, только за то, что это он не любил меня.
Мы не переносили друг друга, но оба любили маму, а потому вынужденно терпели и пытались не скандалить в ее присутствии. Да и какое я право имел лезть в личную жизнь моей матери? Это, помню, однажды объяснила мне бабушка, сам я, наверное, не додумался бы и окончательно испортил бы маме жизнь. А так я скрипел зубами, но ни во что не вмешивался, только устраивал протесты, когда Вадим, так звали моего отчима, начинал изображать из себя отца и пытался учить меня уму-разуму.
Так прошло три года их довольно-таки счастливой семейной жизни.
А потом мамы не стало.
Попала в автомобильную аварию: пьяный водитель КамАЗа смял ее иномарку, не оставив никакого шанса. Его нашли и дали срок, только это уже ничего не могло изменить.
В четырнадцать я остался с ненавистным отчимом и бабушкой, живущей в пригороде, довольно далеко от нас. Надо отдать Вадиму должное, он меня не бросил, правда, швырнул в лицо несколько колких фраз, что, мол, это только ради светлой маминой памяти, и, будь его воля, он бы давно выставил меня из дома.
После таких его заявлений мне на самом деле хотелось уйти, хлопнуть дверью и послать его ко всем чертям. Но потом ярость и обида проходили, и я понимал, что уйти-то уйду, вот только куда? Дать гордости волю, а потом умереть в холодной подворотне? Кому я нужен? В конце концов, Вадим ведь не отправил меня в детский дом, хотя, я знал, ему очень этого хотелось. Он даже поначалу давал мне деньги, вернее пытался давать. Я не брал — рука не поднималась. Да, вот такой вот у меня характер, мне пытаются помочь, а я упираюсь в свою дурацкую гордость, отчего хуже становится не кому-то, а только мне самому. Но я не хотел, чтобы мои проблемами стали проблемами Вадима. Я жил с ним в одной квартире и иногда ел то, что находил в холодильнике, хотя там редко можно было что-либо найти. После смерти моей матери меню Вадима очень скоро стало однообразным: завтрак — пиво и сигареты, обед — пиво и сигареты, ужин — водка, иногда спирт.
Сначала я искал честные заработки: мыл машины и расклеивал объявления, потом сообразил, что можно прикладывать меньше труда и получать больше денег. Я связался с так называемой дурной компанией, которой порядочные люди сторонились. И не они меня затащили в свою банду — как раз наоборот: я намеренно вошел в их круг, и, поверьте, мальчику из приличной семьи это сделать было непросто. Но, как я уже говорил, характер у меня упрямый. И за полтора года я стал своим среди них. Сначала добился уважения, а потом стал человеком, к которому не только прислушиваются, а которого СЛУШАЮТСЯ. Даже не знаю, как так вышло, но за какие-то полтора-два года из послушного, глубоко положительного мальчика я стал одним из тех, кого раньше сам опасался и не хотел бы встретиться лицом к лицу на темной улице. Однако, как ни странно, учиться не бросил, прогуливал периодически, но не бросил. Мама хотела, чтобы я учился, и я дал себе слово, что школу окончу, все одиннадцать классов. А потом — собрать деньги на высшее образование и пойти учиться. И пусть говорят, что высшие учебные заведения не для таких, каким стал я, мама хотела, чтобы я учился, получил образование и нашел приличную работу.
Тот день начался как самый обычный мой день. С утра я пошвырял книжки в сумку и собрался в школу, пока Вадим еще спал. В прихожей, как всегда, валялись пустые бутылки. Вау, меню, кажется, слегка изменили — на полу обнаружилась посуда из-под коньяка. Впрочем, меня это мало волновало. Я еле разлепил глаза, потому что совершенно не выспался: сегодня ночью мы обчистили две машины, а потом еще долго разбирались с заказчиками, так что проспал я от силы часа три. С трудом волоча ноги, я добрался до зеркала и только поморщился, разглядев свое отражение: глаза, которые обычно были ярко-голубыми, сейчас выглядели ну совершенно мутными, лицо — невыспавшееся, а потому помятое, да еще и отросшая челка падала на глаза, что придавало мне совсем уж бандитский вид. Ладно, хоть кровоподтек на скуле прошел, а то мной в последние дни можно было только слабонервных пугать. Вот так пообщаешься с наркоманами и сам на них станешь похож, хотя, кроме обычных сигарет, ни к какой дряни я пристрастия не имел. Ну, пробовал пару раз, но втянуться не успел, да и жить как-то больше охота, чем забыться под кайфом.
Противные шесть уроков еле пережил, несколько раз чуть не уснул, растекшись по парте лужицей, но я упрямо держался, даже что-то ответил на истории, хотя совершенно не готовился, а только полистал учебник на перемене. «Умная голова дураку досталась, — прокомментировала мой ответ учительница. — Видишь же, Марусев, можешь, когда хочешь». Я только пожал плечами. Что я мог сказать? Она была неправа. Я не хотел. Параграф из учебника я прочел только потому, что побоялся уснуть прямо на подоконнике.
Наконец, уроки закончились, и я с чувством выполненного долга собрался домой, чтобы отоспаться как следует, но не тут-то было. Саня Мохов по кличке Мох, мой одноклассник и по совместительству член той же банды, махнул мне головой, молча спрашивая: «Идешь?»
— Спать хочу, — ответил я. — Домой поеду.
Мох взвалил рюкзак на плечо и подошел ближе.
— А что так? — удивился он.
— Не выспался, не ясно? — огрызнулся я. Терпеть не могу, когда от меня требуют отчетности. Все равно никто сейчас никаких деталей не заказывал, нет смысла идти на дело, если не уверен, что избавишься от товара, не оставив следов. — Скажи нашим, что на два дня беру тайм-аут, сегодня-завтра меня не трогайте.
Мох с опаской посмотрел на меня и на всякий пожарный отступил на шаг. Меня он боялся, а потому сразу же притворился овечкой. Его лицо побледнело, отчего веснушки выступили еще ярче.
Как же можно быть таким трусом?
— Да я это… просто… спросил просто… — забормотал он.
Я не стал слушать этот лепет и двинулся к двери. Саня Мох был одним из тех, кого можно назвать разве что хулиганом, вот стекла побить или матерное слово на заборе написать — это для него, а вот подумать головой — так это зачем? Разве голова не для того, чтобы черные очки цеплять? В принципе не понимаю, чего такой, как он, в школе после девятого класса делает. Ушел бы и работу какую-нибудь нашел, где мозги не требуются, так нет же, сидит тут, штаны просиживает и учителям нервы треплет.
Я уже был возле двери класса, когда меня окликнул наш физик, Алексей Дмитриевич Бендин. Он был одним из немногих наших преподавателей, кого я действительно уважал. Дельный мужик, понимающий — если видит, что у ученика была бессонная ночь, в жизни не спросит и вопросов по поводу прогула задавать не станет, знает же, что правду все равно мало кто скажет.
— Рома, можно тебя на минутку? — позвал он.
Вот же дремучий случай! Я остановился и отошел от прохода, пропуская, выходивших вслед за мной девчонок и Мохова, который от моего тяжелого взгляда втянул голову в плечи.
— Дверь прикрой, пожалуйста, — попросил Алексей Дмитриевич.
Я послушно кивнул и выполнил просьбу. Что-то мне все это не нравилось. Чего это он? Что я на этот раз сделал? Да я вообще ничего не делал, в школе я хороший мальчик, только ленивый — не хватало еще, чтоб исключили.
Выражение лица физика мне не нравилось.
— Что вы хотели? — недоуменно спросил я.
Он задумчиво пожевал губу, внимательно глядя на меня. Потом сказал:
— Хотел. Можно с тобой поговорить? Не будешь играть в ежа и ощетиниваться?
Хм, забавное сравнение.
— Смотря что скажите, — честно ответил я, не став напоминать, что у ежа иголки, а не щетина.
— В городе орудует банда подростков, — без дальнейших предисловий начал Бендин. — Очищают машины, иногда угоняют, мастерски отключают сигнализацию… Слышал?
Он внимательно следил за моей реакцией. Видимо, ему казалось, что у него не глаза, а рентген.
Интересно, чего он ждал? Что я расплачусь, упаду на колени и во всем признаюсь? Совершенно глупое предположение.
— Слышал, — сухо ответил я.
— Говорят, главарь этой банды — некто Змей, больше об этих преступниках ничего не известно.
Я еле сдержался, чтобы не присвистнуть. И оттуда же растут ноги у такой интересной информации? Это уже не пустые слухи, появляющиеся время от времени и уже порядком надоевшие, это факты.
Я устало потер переносицу. Мне бы сейчас поспать, а не лекции выслушивать.
— Зачем вы мне это говорите? — хмуро поинтересовался. — Я знаю не больше вас.
Алексей Дмитриевич покачал головой, видимо, он ожидал, что я буду более сговорчивым, но у меня не было ни малейшего желания ни каяться, ни строить из себя дурачка.
— Ромка, ты же умный парень, доиграться не боишься?
Вопреки его ожиданиям я не отвел взгляда и не стал уверять, что я тут ни при чем. Его вопрос меня скорее позабавил. Не боятся только дураки, и я это четко знал.
— До чертиков, — ответил честно.
Физик подошел ближе и протянул руку к моей шее. Душить меня собрался? Нелепая мысль пробежала и скрылась. Что за ерунда? Учителя учеников не душат, разве что сумасшедшие, а Алексея Дмитриевича психом я не считал.
Не шелохнулся.
Оказалось, что он потянулся вовсе не к моей шее, вернее не совсем к ней, а к золотому кулону на цепочке.
Его подарила мама, когда мне было лет шесть. Мы пошли в террариум, где я впервые увидел змей вживую и немедленно заявил, что хочу держать такую на балконе. Маме стоило больших усилий, чтобы убедить меня, что нашей «теплой» зимой змея на балконе помрет, да и правильно кормить мы ее не сможем. Словом, реву было много. Рыдал, естественно, я. А потом еще полгода вспоминал змею и то, как хочу себе такую. А на новый год мама подарила мне цепочку с кулоном. Маленьким детям обычно украшения не дарят, скорее машинки и пистолеты, но этим подарком она мне угодила, потому что на круглом кулоне была изображена кобра. Я был дико счастлив, всем показывал подарок и говорил, что у меня теперь есть собственный змей, которого почему-то назвал Петрушкой.
Я улыбнулся про себя этому воспоминанию. Кулон — это единственное, что осталось от мамы.
Именно из-за этого кулона в банде меня и звали Змеем, хотя никто и понятия не имел, почему я никогда его не снимал.
Я просто восхитился мозгами Бендина. Связать мой кулон и банду Змея — это еще додуматься надо. Конечно, в такие доказательства мало кто поверит, но тем не менее. И ведь он не просто предположил, он был абсолютно уверен в своей правоте, иначе ни за что бы не заговорил со мной на эту тему.
Что ж, я сам виноват, давно уже пора, думать тем местом, которым положено, а не тем, на котором сидят, и следить, чтобы кулон не выбивался из-под рубашки. Всегда нужно быть на полшага впереди других, иначе колония мне обеспечена.
— Доиграешься, — повторил учитель с каким-то ужесточением в голосе. — Догадался я, догадаются другие. — Я молчал. — Не думай, я не собираюсь бежать в полицию и докладывать, просто больно смотреть, как парень, у которого в голове далеко не пусто, спускает свою жизнь в канализацию.
Да что он знает о моей жизни?
Меня почему-то накрыло волной злобы.
— Моя жизнь и есть канализация, — огрызнулся я, резко высвобождая кулон из его руки, так что чуть не порвал цепочку.
— Я за тебя боюсь.
В его голосе не было ни ответной злобы, ни раздражения. Он не врал, ему действительно было меня жалко. А мне вдруг стало обидно. Я еще жив, не надо меня жалеть, жалость — худшее из всех чувств.
— Не волнуйтесь за меня, Алексей Дмитриевич, — попросил, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я сам со всем справлюсь.
— Если тебе нужна помощь… — начал было он, но я не дал договорить.
— До свидания. Спасибо. Не нужно. — И выскользнул за дверь.
Уйти было наилучшим выходом, не хватало еще проболтаться о чем-нибудь. Или начать жаловаться, как паршиво у меня на душе. В любом случае, мое душевное состояние никого не касается.
А душе действительно было мерзко. Отвратительно, когда тебя жалеют. Тогда волей-неволей начинаешь жалеть сам себя и превращаешься в ноющую субстанцию, из которой очень сложно снова принять осмысленную форму.
Неужели я так ничтожен, что заслуживаю жалости? Одни боятся, вторые ненавидят, третьи жалеют — красота да и только. Интересно, меня хоть кто-нибудь любит?
Впрочем, вопрос риторический.
Домой я приехал в ужасном настроении, открыл дверь своим ключом и тут же чуть не упал, споткнувшись о новые пустые бутылки у порога. Так, похоже, Вадим снова решил сегодня не ходить на работу. Да уж, вот кому требовалась жалость и помощь побольше, чем мне.
Хороший же мужик был, с тоской подумал я. Значит, доктора не врут, что обильные дозы алкоголя начисто стирают личность.
Я махнул рукой на Вадима и на всю сегодняшнюю ситуацию в целом и пошел к себе.
Уже хотел войти в свою комнату, когда услышал голоса, доносящиеся из спальни. Два голоса: женский и Вадима. Женщина что-то щебетала, Вадим пьяно смеялся. Я замер, кулаки так и сжались. Видел я тех особ, даже можно сказать особей, с которыми в последнее время общался Вадим, но он никогда не приводил их домой, в квартиру моей матери!
Спокойно. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться. Он теперь свободный человек и пусть себе занимается, чем хочет, с кем хочет и когда хочет. «Но только не ЗДЕСЬ!» — отчаянно завопила часть меня, но я заставил ее заткнуться.
