ЧАСТЬ 1. ДВОЙНИК
Если вас никто не любит,
будьте уверены, это ваша вина.
Ф. Родридх
ПРОЛОГ
Последние лучи заката мягко озаряли башню королевского замка. Отсюда открывался великолепный вид на город и на далекую полосу леса. Внизу кипела в жизнь, а здесь, наверху, было тихо и спокойно — тут можно было подумать.
На увитом плющом балконе стояли двое: высокий длиннобородый старик в темной мантии и плотный мужчина в монашеской рясе, ростом достигающий первому едва ли до плеча. Оба молчали, задумчиво глядя вдаль. Невысокий теребил большой деревянный крест у себя на груди.
Он заговорил первый:
— Тянуть больше нельзя…
А потом крепко сжал губы, будто сам испугался своих слов.
— Ты прав, — тихо отозвался старик, — мы слишком долго работали, чтобы отказаться в последний момент.
— Господь простит нас, — несколько неуверенно ответил собеседник. — Он увидит, что у нас благие намерения, и простит нас. Я буду молиться.
Старик поежился, но совсем не от холода.
— Может, Господь и простит нас, — пробормотал он. — А мы сами себя? Это же не просто так, это человеческая жизнь. Думаешь, тот ни в чем не повинный юноша когда-нибудь нас простит?
— Мы будем молиться, — повторил невысокий. И, помолчав, добавил: — К тому же мы оба знаем, что юноше уже не придется нас прощать.
От этих слов старик вздрогнул, но промолчал.
ГЛАВА 1
Я стоял перед огромным зеркалом в старинной резной раме. Зеркало отражало высокого худощавого парня с всклокоченными светло-русыми волосами, с серыми глазами, одетого в растянутый свитер, джинсы, кроссовки, — все как обычно. Я ехидно подмигнул своему отражению, но оно не повторило мой жест, напротив, нахмурилось, а брови угрожающе сошлись на переносице. По спине пробежал холодок, тут же превратившийся в настоящий животный ужас.
Я рванулся от зеркала прочь, но не смог сделать и шага — что-то удерживало меня, заставляя по-прежнему стоять перед своим ожившим отражением, которое, в свою очередь, ничего не ограничивало: мой двойник шагнул ко мне с самым решительным видом.
И тогда, размахнувшись, я ударил по гладкой поверхности, разбивая руки в кровь. Зеркало брызнуло в ответ миллионами осколков. Они сыпались отовсюду, впивались в лицо, голову, руки...
Я закричал и проснулся. Сердце отчаянно колотилось в груди.
Осмотрелся: я лежал на кровати в своей комнате, на мне те же джинсы и свитер, что и во сне, но настолько измятые, что в их реальности можно было не сомневаться — вчера я зачитался и уснул, даже не переодевшись. Распахнутая книга все еще лежала на моей груди.
— Черт-те что, — пробурчал я, садясь. Провел рукой по лицу, пытаясь прийти в себя, потому что сон все еще не шел из головы. Это же надо было такому присниться. Нет, мне и раньше частенько снились странные сны, но этот был особенно реальным.
В квартире стояла звенящая тишина: ни шороха, ни единого скрипа. Значит, мама уже ушла на дежурство в больницу. Интересно, не стала меня будить или не добудилась? Она уже несколько раз рассказывала, что не смогла меня разбудить, потому что я отбивался. А все почему? Потому что стресс! Никто молодежь не щадит.
Посмотрел на часы на прикроватной тумбочке и снова выругался. Да что за непруха? Девятый час, а в восемь нужно было быть в школе — сегодня репетиция последнего звонка, и всех обязали явиться к первому уроку.
Вскочил с постели и бросился переодеваться. Опять опоздал и услышу о себе в школе много «хорошего», нового, конечно, вряд ли — за десять лет учебы я, наверное, выслушал о себе уже все.
Я был из тех, кого считают оболтусами, «учительским горем» и «маминым разочарованием». Когда мои одноклассники читали «Войну и Мир», я зачитывался «Хрониками Амбера», когда готовились к экзаменам — играл в футбол. Были на моем счету и разбитые школьные окна, и взорванный кабинет химии, и костер в спортзале, а также драки на территории школы. Раньше моя мама была постоянным гостем педсоветов, но ближе к старшим классам учителя отчаялись и смирились с тем, что меня не переделать, и оставили мою бедную мать в покое. Наверное, в этом году, когда я получу аттестат, весь педагогический персонал трижды перекрестится и вздохнет с облегчением...
Я носился по комнате взад-вперед, хватая на ходу вещи. Школьной сумки в пределах видимости не обнаружилось, значит, бросил ее вчера в прихожей. И я понесся туда.
Пробегая по залу со скоростью очумелой белки, зацепился за ножку журнального столика и кубарем полетел головой вперед. Голову себе все-таки не разбил, успев выставить руки, но столик со всем, что на нем стояло, снес в чертовой матери.
Медленно поднялся с пола, потирая ушибленное колено, и осмотрел место моей битвы с журнальным столиком. Потери: разбитая ваза, рассыпанная по всему ковру стопка газет и журналов. Сам столик при столкновении с противником не пострадал — отделался легким испугом.
Я со вздохом принялся собирать журналы. Бежать на кухню за веником было некогда, поэтому смел осколки вазы газетами, орудуя одной как метлой, а второй как совком. Выкинул осколки вместе с газетами в мусорное ведро и помчался обратно в свою комнату.
Снова пробегая мимо места моего падения, я остановился, как вкопанный. Вот же засада! В спешке я не заметил еще одну жертву разрушений — папино фото. Рамка улетела в угол комнаты, стекло разлетелось на куски, да еще так удачно, что пропороло фотографию прямо посередине.
Я поднял остатки рамки, испытывая одно желание — провалиться сквозь землю. Это было старое фото, сделанное еще тогда, когда не знали цифровых носителей. Пленку, естественно, давно потеряли, а потому эта фотография была единственным экземпляром, не подлежащим восстановлению. Мама очень любила это фото, на ней папа был запечатлен еще совсем молодым — улыбчивый подтянутый парень в летной форме возле блестящего истребителя... На одном из таких он и разбился, когда мне было семь.
Я плохо его помнил, большую часть информации о нем получил благодаря рассказам матери, а не по собственным воспоминаниям. Я даже скорее не тосковал по нему как по человеку, а периодически жалел сам себя из-за того, что у меня нет отца. Однако, несмотря ни на что, сейчас у меня появилось стойкое ощущение, что я совершил нечто недопустимое, кощунственное.
Злой на себя и свою неуклюжесть, вернул изуродованную рамку с фотографией на столик и в ужасном настроении поплелся в школу. Можно было не сомневаться, вечером мама еще выскажется этому поводу.
***
Я вбежал в школу как раз во время звонка, возвещающего о начале второго урока, и понесся в спортзал, где и должна была происходить репетиция последнего звонка.
Весь наш класс был в сборе. Впрочем, ничего удивительного, это же только я местное исчадие ада.
Несмотря на то, что все неорганизованно шастали по спортзалу, собираясь в привычные группки единомышленников, мое появление не осталось незамеченным. Маргарита Сергеевна, наша классная, тут же устремила на меня гневный взгляд: осмотрела с головы до пят и нахмурилась еще больше.
— Дёмин! — тон ее голоса не предвещал ничего хорошего. — Мало того, что ты опоздал на целый час, так ты еще и без формы!
Я закатил глаза. Ну, понеслось! Некогда мне было с утра форменные брюки наглаживать, я их, кажется, даже с балкона не снял…
— Маргарита Сергеевна, неучебные дни же, — заныл я. Но мой финт не прошел, видимо, с утра классную уже кто-то разозлил, и она решила отыграться на мне.
— Ничего не хочу слышать, — грозно отрезала она. — К директору, живо!
Учительница сложила руки на груди с таким видом, будто, начни я брыкаться, она оттащит меня туда за волосы.
— Да ну вас, — обиделся я и побрел к выходу.
Мог, конечно, отмахнуться от всех и отправиться домой отсыпаться, но не хватало еще, чтобы они нашли какую-нибудь причину не допустить меня к экзаменам. А остаться на второй год в одиннадцатом классе — та еще перспективка.
***
В кабинете директора я был частым гостем. Когда женский персонал школы не мог со мной сладить, меня непременно отправляли сюда, будто директор мог как-то на меня повлиять. По правде говоря, Глеба Ивановича боялись многие. Про себя могу сказать, что просто его недолюбливал. У мужика, отдавшего школьной стезе тридцать лет своей жизни, напрочь отсутствовало чувство юмора, зато с фантазией было все в порядке — его наказания всегда были самыми изощренными.
Я без стука толкнул деревянную дверь с табличкой: «Директор. Проскурин Г. И.» Директор сидел за своим рабочим столом, разбирал какие-то папки. Он удивленно вскинул голову на скрип петель, а увидев меня, поджал губы и отложил бумаги в сторону.
— Дё-ёмин, — произнес он мою фамилию на манер самого гнусного ругательства.
— Здравствуйте, Глеб Иванович, — поздоровался я без всякой интонации.
После сих приветствий последовал осмотр: глаза директора прошлись по мне, словно рентгеновские лучи, затем он хмыкнул и указал на стул напротив его стола.
— Что ж, садись, — сухо произнес Проскурин, и я впервые понял, почему его все так боялись. Щупленький невысокий мужчина преклонного возраста, но всегда так спокоен и сдержан, что совершенно невозможно определить, что у него на уме. Директор откинулся на спинку своего стула и сложил пальцы рук домиком, при этом не прекращая сверлить меня взглядом. — Сам пожаловал или прислали? — поинтересовался он.
Можно подумать, я бы пришел сюда по доброй воле. Я уже вообще проклял себя за то, что так добросовестно бежал в школу, хотя и проспал. Надо было сказаться больным и не высовывать из дома носа. Хоть выспался бы…
— Маргарита Сергеевна прислала, — признался я. Раз уж пришел, смысла врать и изворачиваться не было.
— И за что же? — Мне показалось, что в его прищуренных глазах промелькнули веселые искорки.
Что ж, может, еще и пронесет, раз директор в хорошем настроении?
Я сделал честные глаза и выдал:
— Не знаю, я ей не нравлюсь.
Губы Проскурина тронула улыбка — редкостное явление, и я окончательно приободрился. Может, и правда пронесет?
— И дело в личной антипатии, а не в твоем неподобающем внешнем виде и опоздании?
Черт, ладно он сразу заметил, что я не в форме, но про опоздание-то откуда узнал?
— Думаю, одно другого не исключает, — вздохнув, философски признал я.
— Дёмин, Дёмин, — протянул директор. — Андрей. — Я удивленно вскинул брови. По имени меня в школе звали редко — в фамилию им удавалось вкладывать больше ругательной интонации. — Завтра последний звонок, а ты ведешь себя совершенно так же, как и в первом классе.
Неправда. В первом классе я боялся этого кабинета.
Но я благоразумно промолчал.
— Ты знаешь, что такое последний звонок? — вдруг спросил он.
На самом деле я думал, что последний звонок — это огромное сборище людей, на котором принято лить слезы и прощаться, петь дифирамбы и лицемерить, будто это действительно последняя встреча учителей с учениками, а не временное перемирие перед тем, как встретиться на «тропе войны» — на экзаменах.
Ясное дело, такой ответ директора бы не удовлетворил.
— Великое таинство? — ляпнул я первое, что пришло в голову.
Глеб Иванович хмыкнул.
— Что ж, можно назвать и так. Это важный момент для каждого ученика, а в тебе я осознания этой важности не чувствую.
— Может, я нечувствительный?.. — И быстро прикусил язык под его тяжелым взглядом.
— Зал еще не украшен, — сказал директор. — Так что этим ты и займешься.
Я задохнулся от возмущения. Украшением актового зала всегда занимаются младшие классы, но уж точно не выпускники. Что прикажете мне делать среди этих малолеток? Вырезать с ними колокольчики из гофрированной бумаги?
Видимо, по моему лицу все было ясно, потому что Глеб Иванович сделался совершенно довольным.
— Можешь считать, что тебя отправляют на исправительные работы, — подытожил он. — Я думаю, это лучший вариант, чем снова вызывать в школу твою маму.
Я скривился. Нет уж, увольте, от мамы мне еще дома достанется по первое число за испорченную фотографию.
— Неслыханная милость, — пробурчал я себе под нос.
— Что-что? — то ли правда не расслышал, то ли притворился директор.
— Я вас понял, — выдавил я из себя и поднялся. — Правильно понимаю, что аудиенция окончена?
— Окончена, — кивнул он. — Так что поступаешь в подчинение к нашему завхозу. Я в тебя верю.
Да уж, этого типа стоило бояться, вот уж услужил так услужил.
Всегда предпочитал общаться с ребятами на пару лет старше меня, а когда наша параллель осталась самой взрослой, в школе настала совершенная тоска. А теперь — на тебе: день в обществе восторженной ребятни…
***
Как говорится, если день не заладится, то пиши пропало. Я провозился в школе до самого вечера: то нарисуй, сё приклей, то принеси, сё унеси. Зато завхоз пребывала в полнейшем экстазе из-за того, что ей досталась длинноногая жертва и самой не пришлось лезть на верхотуру, куда не дотягивается малышня.
Словом, домой я приплелся злой и уставший. Мама встретила еще в прихожей. Лицо суровое, руки сложены на груди — прямо немой укор во плоти. Видела ли она разбитую рамку с фотографией, можно было не спрашивать.
— Привет! — Я решил, что все же лучше ни в чем не признаваться, пока тебя напрямую не обвинят. — Как день?
— Был хорошо, — сухо ответила мама.
Про свой день я так сказать не мог. Перед глазами все еще стояли сотни колокольчиков, которые мне пришлось лепить на школьные стены.
Прошмыгнул мимо матери на кухню. За всей кутерьмой сегодня вообще ни разу не поел. А я, между прочим, растущий организм. Распахнул холодильник в поисках, чем бы можно было поживиться. Обнаружил колбасу и тут же принялся делать себе бутерброд.
Мама, так же молча, последовала за мной на кухню. Остановилась в дверях и просто следила за моими действиями, не произнося ни слова.
Вот и отлично, может, если я тоже не буду ничего говорить, мы не поссоримся?
Блажен, кто верует.
— Ты бы хоть извинился, — сказала мама.
Я вскинул на нее глаза и с набитым ртом промычал:
— Ыз… вы… ны...
— Андрей! — мама все же не выдержала. — Ну сколько можно ребячиться!
Я наконец прожевал то, что напихал в рот.
— Да что я-то? Мне стыдно, но сделанного не воротишь.
— Стыдно ему! — Кажется, мама совсем не поверила в мое раскаяние, которое было на самом деле искренним. — Тебе никогда не бывает стыдно!
Я как раз пытался выпить молока, но так и замер. Медленно отставил от себя кружку. Она что, это серьезно? То есть она действительно так думает? Моя собственная мать?
Я просто стоял и смотрел на нее, не зная, что могу возразить в ответ на такие слова.
— А по дороге домой я встретила Маргариту Сергеевну, — тем временем продолжила мама. — И знаешь, что она мне поведала? — Я только пожал плечами, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. — То, что ты опять опоздал, заявился без формы, хамил.
— Я ей не хамил!
— Так же, как не хамишь сейчас мне?
— Да, именно так! — Аппетит пропал, я зашвырнул недоеденный бутерброд в мусорную корзину. — Думай, что хочешь. — И направился прочь из кухни.
За свое сегодняшнее опоздание я отработал по полной программе. Гораздо приятнее иметь дело с суровым директором: он хоть и придумал мне наказание, но не стал сотрясать воздух и читать нотации. Лучше уж так.
— Если бы твой отец был жив!.. — крикнула мама мне вслед.
Я остановился. Она редко прибегала к этому аргументу, но всегда, когда хотела меня обидеть.
