ПРОЛОГ
Больно и холодно.
Запах влажного асфальта.
Откуда мне знать, как пахнет влажный асфальт?..
Пальцы сводит судорогой от боли, они безотчетно скребут по чему-то твердому и мокрому, колючие крошки попадают под ногти, застревают там.
Ах да, асфальт…
Больно...
Больно и темно, сил открыть глаза нет. В сжатых теперь кулаках талая вода. Снег?
«Яблочный снег!» — эта мысль первая ясная и невероятно громкая. Она оглушает, набатом грохочет в голове.
«Яблочный снег...»
«Яблочный снег».
«Яблочный снег!»
— Да очнись же ты! — Голос рядом принадлежит кому-то злому. — Очнись, хватит барахтаться!
Я — барахтаюсь? И правда... Значит, я... тону?
Но воды мало, она не смыкается волнами над головой, только расплывается подо мной, пропитывая одежду. Талый снег?
Та часть сознания, которая из последних сил еще пытается соображать, основываясь на ощущениях, приходит к логичному выводу: я лежу на земле, на мокром снегу, который к тому же тает под моими ладонями... и лицом. Я лежу лицом в снегу!
Сил хватает только на то, чтобы перевернуться. В легкие пробивается свежий воздух, меня сотрясает кашель.
«Яблочный снег», — эта фраза продолжает звучать в голове, словно это что-то по-настоящему важное.
«Яблочный снег!»
— Хватит! — уже орет надо мной злой голос. Его обладатель где-то близко, очень близко, но не касается, не пытается помочь, только требует: — Да очнись же! Вставай! Ты же замерзнешь тут к чертовой матери!
Мать… Мама — точно! Мы любили вместе готовить «Яблочный снег», когда я была маленькой...
— Вставай! Встань, кому говорят!..
— Помо... ги... — шепчу непослушными губами. Теперь я лежу на спине, раскинув в стороны руки, но ни подняться, ни даже открыть глаза не могу. — Помо... — Закашливаюсь, не договариваю.
— Да ка-а-ак?! — отчего-то еще сильнее злится этот кто-то.
Слышится скрип снега и шуршание гнилой листвы. Кто-то топает так, что мне кажется, трясется земля, я точно трясусь. И дышит — да. Громко, надсадно.
Хочу открыть глаза, но не могу. А в следующее мгновение моего лица касаются влажный холодный нос и горячий язык.
— Собачка, собачка, молодец! — радуется злой, который больше не злой. — Давай, собачка, давай, зови помощь!
И мне хочется зажать уши руками, потому что «собачка» начинает лаять громким утробным басом. Но руки не слушаются, не поднимаются.
Женский голос, затем мужской — другой, не тот, который уговаривал собаку помочь. Треск веток под ботинками, плеск луж, снова лай...
— Эй, ты, слышишь меня? Держись, не смей умирать! — кричит тот первый злой-не-злой мне прямо в ухо.
Но я больше не могу держаться, мир меркнет, звуки доносятся как сквозь толщу воды.
Завывает сирена, а внутренняя поверхность век окрашивается огоньками: синий — красный, красный — синий… По кругу.
«Проблесковые маячки», — последняя мысль.
Падаю во тьму...
Уже окончательно теряя сознание и связь с реальностью, делаю последнее титаническое усилие и приоткрываю глаза. Чуть-чуть, едва-едва.
Сквозь сетку лишенных листьев ветвей я вижу раскинувшееся надо мной звездное небо. По голым стволам пляшут огоньки-тени от остановившейся неподалеку машины скорой.
Люди... Звуков в моем мире больше нет, только силуэты.
И сквозь того, кто склонился надо мной и что-то настойчиво мне говорит (не слышу, он просто открывает рот, как в немом кино), я почему-то по-прежнему вижу небо...
ГЛАВА 1
Луч медицинского фонарика бьет по глазам, и я инстинктивно отшатываюсь.
— Потерпите, пожалуйста, почти все, — просит седовласый доктор, продолжая осмотр.
Морщусь, но терплю. Наконец фонарь убирают на прежнее место — в нагрудный карман белого халата. А перед моим лицом появляется рука.
— Следите за пальцем...
Слежу. Сижу на кровати в больничной палате, укрытая по пояс одеялом, и послушно выполняю все указания. Голова тяжелая, будто чугунная, мутит неимоверно, и все силы уходят на то, чтобы держать тело вертикально.
— Так, хорошо, — делает какие-то выводы пожилой доктор, назвавшийся Тихоном Степановичем, и что-то записывает в повидавший жизнь блокнот.
Как гусь, вытягиваю шею, но вижу лишь характерные для всех врачей каракули.
Доктор перехватывает мой взгляд, вопросительно приподнимает густые брови цвета соли, перемешанной с перцем, и я не без труда разлепляю пересохшие губы.
— Что со мной?
Тихон Степанович в первое мгновение хмурится, но быстро спохватывается и натягивает на лицо профессиональную улыбку.
— Ничего страшного, как я и говорил. Сильный удар по голове, сотрясение мозга. Но анализы хорошие, так что...
Не даю ему договорить.
— Почему я ничего не помню? — Мой голос звучит непривычно низко и хрипло. Мне кажется, он должен быть другим, но я не знаю, как это «привычно», — не помню. Ни черта не помню, кроме последних часов, проведенных в этой палате с тех пор, как очнулась.
Доктор качает головой.
— Подобные травмы иногда сопровождаются полной или частичной амнезией. Чаще всего это носит временный характер. Вам, Ольга, надо прежде всего успокоиться и отдыхать. Если все будет хорошо, завтра утром мы переведем вас в обычную палату.
Ольга... Меня внутренне корежит каждый раз, как слышу это имя. Не чувствую его своим, оно незнакомо мне, как и женщина с забинтованной головой, которую я недавно видела в зеркале.
Я ничего...
Меня начинает колотить. Широкие брови Тихона Степановича сходятся на переносице. Успев отступить от моей кровати, он снова делает шаг ко мне.
— Ольга, я прошу вас успокоиться. В вашем состоянии...
В каком таком состоянии? Что это за состояние, при котором ничего не помнят, зато видят то, чего не существует? Сам же сказал, что в палате, кроме нас с ним, никого нет, а я и сейчас вижу худощавого парня в драповом пальто, преспокойно восседающего на подоконнике. Полупрозрачного парня в полупрозрачном пальто!
Что это? Шизофрения?
Я не хочу!
Крупная дрожь переходит в истерику со всхлипами, горло перехватывает от подступающих слез, хватаюсь руками за голову. Пальцы натыкаются на свежие бинты, и я отдергиваю ладони, словно обжегшись.
— Ольга! — строго повышает голос Тихон Степанович.
Но его «Ольга» только усиливает мою истерику. Я не знаю никакой Ольги. Меня зовут... меня зовут... Не помню!
Больничный браслет вдруг кажется невероятно тугим. Пытаюсь сорвать его с себя, но он не поддается, криво обломанные ногти до крови царапают кожу запястья.
Доктор откладывает свой блокнот на прикроватную тумбу и пытается перехватить мои руки. Вырываюсь. Это все бред, бред, а я нормальная, и я не Ольга, я...
— Да вколите ей уже что-нибудь, — с усталым вздохом советует полупрозрачная фигура на подоконнике, и меня накрывает новой волной паники.
Его никто не видит: ни врач, ни медсестры, — только я. А я не хочу! Я не сумасшедшая!
— Люся! — кричит Тихон Степанович, наконец поймав мои руки в захват. — Неси...
Он просит какой-то препарат, но его название заглушают мои рыдания.
— Ну наконец-то, — комментирует полупрозрачный.
Не «наконец»! Я не хочу! Отпустите меня!
Звук торопливых шагов, взволнованное лицо молоденькой медсестры, укол иглы и... темнота.
***
Продолговатые лампы дневного света едва слышно гудят. Крайняя справа немного подрагивает и не только гудит, а еще и щелкает каждые сорок секунд. Тридцать восемь, тридцать девять... Щелк! Это должно бы раздражать, но меня, наоборот, успокаивает, потому что дает хоть какое-то ощущение порядка в раскачавшемся вокруг меня мире. Ровно на счет сорок, и снова — щелк! Кажется, я могу смотреть в потолок вечно.
Лежу, укрытая до подмышек, руки безвольно вытянуты вдоль тела поверх одеяла. Медленно ползут минуты.
Что бы мне ни вкололи, действует оно потрясающе отупляюще. Мне почти хорошо. Ну и что, что Ольга, ну и что, что не помню. Главное, что правая лампа не подводит — щелкает каждые сорок секунд.
— Тебе там как, получше? — спрашивают слева.
В палате интенсивной терапии только я, хотя кроватей тут две. И вторая как раз слева от меня…
Медленно поворачиваю голову. Шея, как и все тело, словно чужая, непослушная.
Он лежит на боку на кровати, застеленной белой простыней, прямо в пальто и обуви, подставив под голову согнутую в локте руку, и смотрит на меня в упор. На вид ему едва за двадцать, у него удлиненные светлые волосы, прямой нос, тонкие губы и то ли голубые, то ли серые глаза. Еще по-мальчишески долговязый и худой, «дрыщеватый» (не знаю, откуда всплывает это слово), он одет в вещи на пару размеров больше необходимого: растянутый свитер в крупную вязку, драные, не по сезону джинсы, в отверстия которых отчетливо видны острые бледные колени, и... пальто.
Пальто я отметила в первую очередь. Драповое, оно кажется дорогим и как раз идеально для середины осени, но совершенно не сочетается с остальным гардеробом, особенно с летними потрепанными кедами с резиновыми носами.
Вязаный шарф обернут вокруг тощей шеи в несколько раз, один из украшенных бахромой концов отброшен на плечо, второй распластался по простыне... Вернее, распластался бы, если бы касался — на простыне ни морщинки, и вся ее поверхность прекрасно видима прямо сквозь улегшегося на нее молодого человека. Как и стена за его спиной. Там висит какой-то плакат с изображением внутренних органов и ведущих к ним цветных стрелок, и я прекрасно все это вижу — насквозь.
— Кажется, нет, — делаю очевидный вывод.
Он усмехается. Заправляет за ухо упавшую на лицо прядь и смотрит на меня с легким прищуром.
— Спорим, мне хуже? — подмигивает.
Это выглядит комично: полупрозрачный парень парит над кроватью, делая вид, что лежит на ней, корчит гримасы и разговаривает со мной совсем как настоящий, обычный человек. И, наверное, впору бы расхохотаться от нелепости происходящего, но мне вкололи что-то, от чего совсем не смешно.
— Почему? — спрашиваю, не отводя от него глаз.
Улыбка молодого человека обретает налет грусти, а сам он с деланой небрежностью пожимает плечом.
— Потому что ты жива, а я нет.
© Татьяна Солодкова «Яблочный снег» — для Продаман.
