12:00 14.03.2022
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ УХОДЯЩЕГО ЛЕТА
Где-то в тайге, далеко – далеко, гуляет шальная метель. Бешеный Северный Ветер ревет, путаясь взлохмаченной бородой в макушках столетних кедров. Осыпает их колючим снегом, пытаясь сломать, но только сбивает с них тяжелые шапки. Слышны то тут, то там глухие тяжелые шлепки – это снег съезжает вниз по раскидистым лапам.
А внизу царит странная гулкая тишина – будто кто-то большой и властный накрыл тайгу огромным колоколом.
-Дон-н-н… Дон-н-н… - колокол отзывается на бешеные порывы ветра, и скрип могучих ветвей вторит ему в унисон. Зима…
У самой опушки, прикрывшись лапами старого кряжистого кедра, прячется в снегу крошечный – в три оконца – домишко. Снежная – в рост человека – ограда отгораживает его от всего мира. Лишь призрачно светится оконце, да сизоватый древесный дымок, робко пробивающийся сквозь тяжелые лапы кедра, сообщают миру, что тут все еще теплится жизнь.
-Лю-у-у-ди! Лю-у-у-ди! – воет Северный Ветер, ломая кедровые лапы – уж очень хочется ему разбить-разметать эту, невесть откуда взявшуюся, избушку.
Избушка была новая, сложенная из толстых смолистых бревен. В пазах кудрявился мох, не пропуская внутрь холодный воздух. Застекленные крошечные оконца в две рамы заросли толстым слоем льда – морозна и многоснежна выдалась нынешняя зима в тайге. Жарко топилась печь – за надежной чугунной дверцей весело потрескивали дрова, и теплые волны плыли по крошечной комнатке, совмещавшей в себе функции кухни, столовой, гостиной и спальни.
Поздним летом два крепких мужика за короткое время срубили – собрали эту крохотную избушку. Огородили срубом крошечный родничок, а вокруг избушки возвели еще один уровень стен - сложили поленницу смолевых и березовых дров.
-Как думаешь – перезимует? – тревожно спрашивал один, крепкорукий, кареглазый мужик, теребя смолевыми пальцами черные с проседью волосы. - Не смерти ли в пасть толкаем ее?! Одна, в тайге – на тыщу верст ни человека, ни зверя.
-Ну, звери тут водятся, - отвечал второй, рыжебородый, светловолосый и синеглазый, разглядывая непонятно чьи следы у родничка. – А помереть она и в городе может. С ее –то диагнозом…. Мы ей рацию оставим. Продуктов завезем побольше. Дров должно хватить до весны. Да и кто нам запретит прилетать по выходным и праздникам?
Рыжебородый поднял глаза к прозрачному осеннему небу. Там, в невозможной дали, лениво плыли мутно-серые облака, сбиваясь в тяжелые мрачные тучи – скоро зарядят нудные осенние дожди, пойдут гулять пронизывающие ветра. А там уж и снег не за горами.
-Она же тут от тоски загнется! – волновался его приятель, вытесывая топором ножку для обеденного стола. – Пусть бы ехала в санаторий – в Белокуриху, в Гагры, в Сочи! Деньги для меня не проблема –одолжу, сколько ни попросит.
-А то ты не знаешь, как Ташка не любит одалживаться.
-Да пусть хоть к родне в Калининград скатается. Родня-то там еще жива. Тетки, сестры, племянники…
- И что?! Снова да ладом объяснять всем, что с ней приключилось? Видеть жалостливые взгляды, выслушивать соболезнования,- пожимал плечами приятель. – Тебя не хоронили заживо – вот и думаешь, что это просто.
Мужчины спорили уже безо всякого смысла. Все давно было решено между ними. Подругу следовало спасать. А если ей для спасения нужно полное отсутствие людей вокруг – почему бы и нет. Тайга для такого дела – самое то. Просто им страшно: не всякий мужик сладит с тайгой. Тем более с тайгой зимней. А тут слабая женщина, да еще после лечения, которое страшнее болезни.
Они собрали инструменты, занесли в сени. Плотно закрыли входные двери, заложив их тяжелым брусом – от зверей. На поляне остановились, оглянулись на избушку.
-Не журыся, хлопче! –похлопал приятеля по плечу рыжебородый. – Мы ж не бросаем ее без пригляду. Ежели чего –в момент обернемся. Благо – транспорт у тебя свой. От винта?
Друг только вздохнул тяжко. Вроде бы все продумали, предусмотрели, проверили на сто рядов, а все равно свербит где-то внутри. Одно дело – когда артель мужиков зимует. Другое дело – женщина в годах. Пусть и не комнатный цветочек по жизни, и с ружьем хоть и не на «ты», но, если что –справится. Впрочем, друг прав. Ташка справится. И с зимовкой, и с собой.
-Главное – книжек ей побольше, побольше…. Очень уж она в последнее время на сказки женские подсела, - постукивая по портсигару добытой оттуда сигаретой, сказал рыжебородый. –Видал, небось, сколько у нее той макулатуры на полках скопилось…
Поднес сигарету к носу, вдохнул шумно. Поморщился. Обещал ведь и жене, и подруге, что завяжет с дурной привычкой. Вздохнул тяжко, и бережно упаковал сигаретку обратно. Порылся в кармане, достал початую пачку леденцов от кашля с горьковатым привкусом эвкалиптового масла, бросил один в рот.
Мужчины еще какое-то время постояли на припеке, жмурясь под солнечными лучами.
А вскоре в небо прянула винтокрылая лупоглазая стрекоза – вертолет….
1.
Эта история началась….
Давно она началась.
Так давно, что корни ее, истоки, и прочее, что считается началом, давно уже скрылись под барханами прожитых лет, радостей, печалей, нужных и не нужных встреч. Прикрылись памятью и забвением, сиюминутными событиями.
Так бывает. Всегда и со всеми.
В юности и молодости прошедшее не кажется важным. Однако, чем старше становишься, тем чаще возвращаешься в прошлое. То вдруг мелькнет знакомое лицо – странно помолодевшее. И ты мучительно пытаешься вспомнить – кто же это пролетел мимо падающей звездой. Лишь потом, спустя время, понимаешь – это же внук, а то уже и правнук так странно похожий на твоего бывшего одноклассника. Или мелькнет в районной газете старое фото из архива редакции –и ты видишь там себя. Да-да – вот эта, вторая слева в третьем ряду. Ты поешь в хоре районного Дома Культуры. И со смешком наконец-то признаешься сама себе – не поешь. Только открываешь рот. Потому что петь ты не умеешь, и слуха музыкального у тебя нет, и никогда не было.
Вспоминаешь, что петь-то ты поешь, конечно. Как не петь, когда Душу терзает любовь – от которой хочется летать и дарить всему миру цветы и рассветы вкупе с закатами, дождями, радугами, шальными метелями и озорными ветрами.
Или любовь проходит, и тогда Душу терзает боль. Такая, что хочется выть, как раненому зверю, из последних сил задирая окровавленную морду к светилу –не важно, какому именно, но чаще всего, это все же Луна.
Выть хочется, но ты же сильная женщина. Ты не можешь показывать миру и людям, что твоя Душа умывается кровью, как водой. Ты идешь по Миру, расправив плечи и гордо подняв голову.
Тебе вслед оборачиваются мужчины, качают головами умудренные житейским опытом старухи, восторженно свистят озабоченные юнцы, не понимая – ты не на шпильках сейчас идешь. Ты ступаешь босыми ногами по раскаленным осколкам. Уж не знаю – бывает ли такое в реале, но именно так я себя ощущала. Босыми ногами по раскаленным осколкам. Каждый шаг – новая рана. Каждый шаг – еще одна капля крови.
А за твою руку держится ребенок. Твой ребенок, которого ты хотела, которого выносила, не смотря на все угрозы и предостережения врачей. Выносила и родила –легко, не промаявшись в родовых муках даже и шести часов.
Ему не нужны твои слезы и твои метания. Ему нужна ты. Цельная, сильная, такая, что не предаст, не бросит, будет любить всегда. Простив все его теперешние детские, и будущие взрослые проступки. Потому что он –твой ребенок. Потому что в будущем он будет жить свою жизнь, и может быть, принесет тебя в жертву другой женщине. Той, которая родит детей ему.
Но это будет потом.
А пока ты на миг прикрываешь глаза, и слезы уходят. Они прячутся где-то в глубине твоей Души, тяжестью ложатся на сердце. Посторонние люди никогда не увидят этого груза. Посторонние всегда видят лишь оболочку, додумывая для себя все остальное.
Слезы уходят, кипит на плите борщ, обеденный стол накрывается красивой скатертью, уставляется красивой посудой. Загорелый чумазый чертенок отмывается под рукомойником – потому что живете вы вовсе даже не в городе. В обычном районном селе, где еще не во всех домах имеется водопровод, а канализацией служит ведро за дверцей самодельного деревянного шкафчика, вместо столешницы в котором устроена раковина. Ванны и душевой кабины, кстати, тоже нет. Зато во дворе есть небольшая банька, которая жарко топится по субботам – это если зима. И летом почти ежедневно подтапливается. А чего там – щепок-то подбросить, чтобы вода была горячей. Чтобы можно было ополоснуться перед сном от жаркой деревенской жизни. Огороды, хозяйство, соленья-варенья едва ли не с мая месяца….
Да, чертенок отмывается, превращаясь на короткие мгновения в обычного ребятенка с льняными кудрявыми волосами и голубыми глазами. Усаживается за стол, почти не замечая ни скатерти, ни салфетки, ни мелкие букетики из непонятных цветочков по краям тарелки. Зато борщ – яркий, свекольно-красный – замечен. Сдобрен порцией свежей сметаны, и вот уже мельхиоровая ложка, когда-то купленная тобою на его первый зубок, так и мелькает между тарелкой и ртом. Вторая рука не отстает от первой, вовремя поднося кус пышного свежеиспеченного хлеба, на котором гордо возлежит тонкий пластик соленого сала с чесночком…. А рот еще успевает поведать о том, что вот прямо сейчас они с мальчишками идут копать червей, и потом на вечерний клев. Кто-то сказал, что у дальней запруды прикормил рыбу. Кто-то даже ухитрился поймать на Старой Косе лещёнка размером с ладонь. И даже щурёнок клевал….
Ты слушаешь голос своего ребенка, не вслушиваясь в слова. Что-то отвечаешь, что-то советуешь, что-то наказываешь сделать до рыбалки…. И обещаешь, что в этот раз совершенно точно, обязательно(!) сваришь уху из улова. Да-да, ту самую, сковородную уху, когда кроме рыбы, воды, перца и лаврового листа в ней не будет ничего. Разве что на столе будут стоять блюдечки со свеженарезанным зеленым луком и укропом.
И уже продумываешь – где купить хотя бы одного судака, чтобы уха действительно получилась. Потому что сковородная уха из мелкой речной рыбешки не та. Нужен судак, обязательно. А еще лучше – парочка. Тогда та самая юшка получается наваристой, духовитой и сытной….
Но вот обед закончился. Борщ съеден, картошка – пюре с котлеткой и подливой, размазана по тарелке. Кисель из смородины брезгливо отодвинут в сторону, а твой ребенок, зачерпнув из ведра кружку холодной воды, запивает обед, не слушая твоих увещеваний. Ему так вкуснее.
Нет, кисель он тоже выпьет, но потом. Может быть, вечером, или утром. Или завтра в обед.
А пока: «Мам, я побежал, меня ребята ждут». И только топоток по прогретым солнечными лучами ступеням крыльца. Хлопок – это закрылась калитка. И звонкие ребячьи голоса – как будто расчирикались на черемуховой ветке воробьи.
Ты еще сидишь какое-то время, бездумно рассматривая узор на скатерти. Ты сидишь, а твои руки живут отдельной жизнью, неторопливо собирая ложки-вилки-чашки-плошки. Тишина окутывает тебя. Отделяет от всего остального Мира. Ограждает от звуков: шелеста, шепота, шорохов и скрипов. Ты будто глохнешь.
И вот тогда, в ту самую минуту ты начинаешь петь. Тихо-тихо, едва слышно, почти без слов, ты ведешь выхваченную из памяти мелодию. Давно, казалось бы, забытую мелодию, в которую постепенно вплетаются плеск воды в посудном тазике, звяканье этой самой посуды, стук ложек и вилок. Шорохи и шелест легкой тюлевой занавески на приоткрытом окне наконец-то помогают родиться словам.
-Мне березка дарила сережки
И рябина дарила цветы.
И тропинкой ко мне, и дорожкой
Приходил на свидания ты….
Стон твоей Души никто не услышит. Да и не нужно, чтобы его кто-то слышал. Ты просто поешь, вкладывая в незатейливые слова свою боль. Одна песня сменяется другой, такой же напевной и незатейливой. Будто свежая родниковая вода омывает Душу, уносит с собой твою горечь и боль. Уносит, будто песок и мелкий сор.
Посуда перемывается, выстраивается на полке сияющими рядами. Столы протираются, полы подметаются, стулья прячутся под стол. Занавеска поправляется – нечего ей без дела развеваться по ветру, у нее задача – кухню украшать. Уют создавать и Душу хозяйки дома радовать.
И ты уже не замечаешь, как одна песня сменяется другой, как исчезает из них грусть-тоска, а вместо «А мне мама целоваться не велит» с твоих уст слетает «Маруся от счастья слезы льет».
Кухонный фартук и косынка повисают на спинке стула, домашнее платье сменяется нарядным летним сарафанчиком. Расхлябанные тапки меняются на легкие босоножки.
Тоска – это дело иной раз нужное и прямо скажем, необходимое, но жизнь-то не закончилась пока. Одна – тут и слов нет – можешь хоть до посинения страдать и рыдать. Голосить тоже можешь –хоть по ночам в подушку, хоть белым днем в полотенце. Можешь даже примерить образ трагический. Офелию, к примеру, изобразить. Или Дездемону. Или Катерину. Ту самую, «луч света» которая…. Вот, к примеру, у вас выезд в поля намечается, с агитбригадой. Сенокос в разгаре, жатва на подходе, «чистые четверги» на фермах, опять же, никто не отменял. Свинаркам и дояркам твои монологи не так уж интересны, но почему бы и нет? Заодно и тоску свою выплеснешь, как помои из ведра.
Потому что это ты страдаешь. А за твоим плечом есть он. Твой чумазый чертенок –ребятенок. Ему ты нужна. Цельная, сильная, спокойная.
Такой ты и останешься на всю свою жизнь. Для него, для своего мальчика, которому к его почти тридцати годам вдруг станет не важна мать. Потому что у него есть свои дети. Потому что жизнь трудна и проблемна. Потому что есть более важные дела и заботы. А мать?
А что мать? Он видит ее дом в окно своего дома. Он видит, с какой радостью виснут на ее руках его дети, с каким интересом они, перепачкавшись в муке, лепят полепушки из теста. Он знает – мама все та же. Сильная, стойкая, как оловянный солдатик. Мама точно знает – где в его гараже лежат инструменты. Знает, как правильно расклинить топорище, чтобы клятый топор с него не слетал. Знает, что нужно сделать, чтобы кран перестал капать…. И еще не замечает, как тяжело маме дается стойкость. С каким трудом она поднимается по утрам, чтобы затопить печь, приготовить обед – в надежде, что он выберет минутку, заскочит не по делу, а просто так.
Потом будет многое…. Сын покинет дом, уедет за собственным счастьем. Уедет, и затеряется где-то в круговерти жизни. Связи они не потеряют, но сравнится ли короткое «У меня все хорошо» с задушевной беседой за накрытым столом? Приехать? А знаешь, мать, дела. Дела, заботы. Дети растут, жены уходят и появляются. Нужно зарабатывать –дети…. Но как только – так сразу. И детей привезем, и сами приедем. Привет-привет, пока-пока….
2.
-Привет-привет, пока-пока, - бормочешь ты, откладывая телефон на больничную тумбочку. –Я буду очень ждать звонка….
Над твоей головой потолок больничной палаты. Ремонта в этой больнице не было лет двадцать –стены будто сажей заволокло. Не спасают даже яркие картинки, нарисованные какой-то благодарной пациенткой. Картинки в оранжево-сиреневых тонах, почему-то напоминают фантик конфет «Южанка» с пальмами и мартышками. Именно от озорных мартышечьих мордочек на Душе пакостно.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ УХОДЯЩЕГО ЛЕТА
Часть первая
Пролог
Где-то в тайге, далеко – далеко, гуляет шальная метель. Бешеный Северный Ветер ревет, путаясь взлохмаченной бородой в макушках столетних кедров. Осыпает их колючим снегом, пытаясь сломать, но только сбивает с них тяжелые шапки. Слышны то тут, то там глухие тяжелые шлепки – это снег съезжает вниз по раскидистым лапам.
А внизу царит странная гулкая тишина – будто кто-то большой и властный накрыл тайгу огромным колоколом.
-Дон-н-н… Дон-н-н… - колокол отзывается на бешеные порывы ветра, и скрип могучих ветвей вторит ему в унисон. Зима…
У самой опушки, прикрывшись лапами старого кряжистого кедра, прячется в снегу крошечный – в три оконца – домишко. Снежная – в рост человека – ограда отгораживает его от всего мира. Лишь призрачно светится оконце, да сизоватый древесный дымок, робко пробивающийся сквозь тяжелые лапы кедра, сообщают миру, что тут все еще теплится жизнь.
-Лю-у-у-ди! Лю-у-у-ди! – воет Северный Ветер, ломая кедровые лапы – уж очень хочется ему разбить-разметать эту, невесть откуда взявшуюся, избушку.
Избушка была новая, сложенная из толстых смолистых бревен. В пазах кудрявился мох, не пропуская внутрь холодный воздух. Застекленные крошечные оконца в две рамы заросли толстым слоем льда – морозна и многоснежна выдалась нынешняя зима в тайге. Жарко топилась печь – за надежной чугунной дверцей весело потрескивали дрова, и теплые волны плыли по крошечной комнатке, совмещавшей в себе функции кухни, столовой, гостиной и спальни.
Поздним летом два крепких мужика за короткое время срубили – собрали эту крохотную избушку. Огородили срубом крошечный родничок, а вокруг избушки возвели еще один уровень стен - сложили поленницу смолевых и березовых дров.
-Как думаешь – перезимует? – тревожно спрашивал один, крепкорукий, кареглазый мужик, теребя смолевыми пальцами черные с проседью волосы. - Не смерти ли в пасть толкаем ее?! Одна, в тайге – на тыщу верст ни человека, ни зверя.
-Ну, звери тут водятся, - отвечал второй, рыжебородый, светловолосый и синеглазый, разглядывая непонятно чьи следы у родничка. – А помереть она и в городе может. С ее –то диагнозом…. Мы ей рацию оставим. Продуктов завезем побольше. Дров должно хватить до весны. Да и кто нам запретит прилетать по выходным и праздникам?
Рыжебородый поднял глаза к прозрачному осеннему небу. Там, в невозможной дали, лениво плыли мутно-серые облака, сбиваясь в тяжелые мрачные тучи – скоро зарядят нудные осенние дожди, пойдут гулять пронизывающие ветра. А там уж и снег не за горами.
-Она же тут от тоски загнется! – волновался его приятель, вытесывая топором ножку для обеденного стола. – Пусть бы ехала в санаторий – в Белокуриху, в Гагры, в Сочи! Деньги для меня не проблема –одолжу, сколько ни попросит.
-А то ты не знаешь, как Ташка не любит одалживаться.
-Да пусть хоть к родне в Калининград скатается. Родня-то там еще жива. Тетки, сестры, племянники…
- И что?! Снова да ладом объяснять всем, что с ней приключилось? Видеть жалостливые взгляды, выслушивать соболезнования,- пожимал плечами приятель. – Тебя не хоронили заживо – вот и думаешь, что это просто.
Мужчины спорили уже безо всякого смысла. Все давно было решено между ними. Подругу следовало спасать. А если ей для спасения нужно полное отсутствие людей вокруг – почему бы и нет. Тайга для такого дела – самое то. Просто им страшно: не всякий мужик сладит с тайгой. Тем более с тайгой зимней. А тут слабая женщина, да еще после лечения, которое страшнее болезни.
Они собрали инструменты, занесли в сени. Плотно закрыли входные двери, заложив их тяжелым брусом – от зверей. На поляне остановились, оглянулись на избушку.
-Не журыся, хлопче! –похлопал приятеля по плечу рыжебородый. – Мы ж не бросаем ее без пригляду. Ежели чего –в момент обернемся. Благо – транспорт у тебя свой. От винта?
Друг только вздохнул тяжко. Вроде бы все продумали, предусмотрели, проверили на сто рядов, а все равно свербит где-то внутри. Одно дело – когда артель мужиков зимует. Другое дело – женщина в годах. Пусть и не комнатный цветочек по жизни, и с ружьем хоть и не на «ты», но, если что –справится. Впрочем, друг прав. Ташка справится. И с зимовкой, и с собой.
-Главное – книжек ей побольше, побольше…. Очень уж она в последнее время на сказки женские подсела, - постукивая по портсигару добытой оттуда сигаретой, сказал рыжебородый. –Видал, небось, сколько у нее той макулатуры на полках скопилось…
Поднес сигарету к носу, вдохнул шумно. Поморщился. Обещал ведь и жене, и подруге, что завяжет с дурной привычкой. Вздохнул тяжко, и бережно упаковал сигаретку обратно. Порылся в кармане, достал початую пачку леденцов от кашля с горьковатым привкусом эвкалиптового масла, бросил один в рот.
Мужчины еще какое-то время постояли на припеке, жмурясь под солнечными лучами.
А вскоре в небо прянула винтокрылая лупоглазая стрекоза – вертолет….
Глава первая
1.
Эта история началась….
Давно она началась.
Так давно, что корни ее, истоки, и прочее, что считается началом, давно уже скрылись под барханами прожитых лет, радостей, печалей, нужных и не нужных встреч. Прикрылись памятью и забвением, сиюминутными событиями.
Так бывает. Всегда и со всеми.
В юности и молодости прошедшее не кажется важным. Однако, чем старше становишься, тем чаще возвращаешься в прошлое. То вдруг мелькнет знакомое лицо – странно помолодевшее. И ты мучительно пытаешься вспомнить – кто же это пролетел мимо падающей звездой. Лишь потом, спустя время, понимаешь – это же внук, а то уже и правнук так странно похожий на твоего бывшего одноклассника. Или мелькнет в районной газете старое фото из архива редакции –и ты видишь там себя. Да-да – вот эта, вторая слева в третьем ряду. Ты поешь в хоре районного Дома Культуры. И со смешком наконец-то признаешься сама себе – не поешь. Только открываешь рот. Потому что петь ты не умеешь, и слуха музыкального у тебя нет, и никогда не было.
Вспоминаешь, что петь-то ты поешь, конечно. Как не петь, когда Душу терзает любовь – от которой хочется летать и дарить всему миру цветы и рассветы вкупе с закатами, дождями, радугами, шальными метелями и озорными ветрами.
Или любовь проходит, и тогда Душу терзает боль. Такая, что хочется выть, как раненому зверю, из последних сил задирая окровавленную морду к светилу –не важно, какому именно, но чаще всего, это все же Луна.
Выть хочется, но ты же сильная женщина. Ты не можешь показывать миру и людям, что твоя Душа умывается кровью, как водой. Ты идешь по Миру, расправив плечи и гордо подняв голову.
Тебе вслед оборачиваются мужчины, качают головами умудренные житейским опытом старухи, восторженно свистят озабоченные юнцы, не понимая – ты не на шпильках сейчас идешь. Ты ступаешь босыми ногами по раскаленным осколкам. Уж не знаю – бывает ли такое в реале, но именно так я себя ощущала. Босыми ногами по раскаленным осколкам. Каждый шаг – новая рана. Каждый шаг – еще одна капля крови.
А за твою руку держится ребенок. Твой ребенок, которого ты хотела, которого выносила, не смотря на все угрозы и предостережения врачей. Выносила и родила –легко, не промаявшись в родовых муках даже и шести часов.
Ему не нужны твои слезы и твои метания. Ему нужна ты. Цельная, сильная, такая, что не предаст, не бросит, будет любить всегда. Простив все его теперешние детские, и будущие взрослые проступки. Потому что он –твой ребенок. Потому что в будущем он будет жить свою жизнь, и может быть, принесет тебя в жертву другой женщине. Той, которая родит детей ему.
Но это будет потом.
А пока ты на миг прикрываешь глаза, и слезы уходят. Они прячутся где-то в глубине твоей Души, тяжестью ложатся на сердце. Посторонние люди никогда не увидят этого груза. Посторонние всегда видят лишь оболочку, додумывая для себя все остальное.
Слезы уходят, кипит на плите борщ, обеденный стол накрывается красивой скатертью, уставляется красивой посудой. Загорелый чумазый чертенок отмывается под рукомойником – потому что живете вы вовсе даже не в городе. В обычном районном селе, где еще не во всех домах имеется водопровод, а канализацией служит ведро за дверцей самодельного деревянного шкафчика, вместо столешницы в котором устроена раковина. Ванны и душевой кабины, кстати, тоже нет. Зато во дворе есть небольшая банька, которая жарко топится по субботам – это если зима. И летом почти ежедневно подтапливается. А чего там – щепок-то подбросить, чтобы вода была горячей. Чтобы можно было ополоснуться перед сном от жаркой деревенской жизни. Огороды, хозяйство, соленья-варенья едва ли не с мая месяца….
Да, чертенок отмывается, превращаясь на короткие мгновения в обычного ребятенка с льняными кудрявыми волосами и голубыми глазами. Усаживается за стол, почти не замечая ни скатерти, ни салфетки, ни мелкие букетики из непонятных цветочков по краям тарелки. Зато борщ – яркий, свекольно-красный – замечен. Сдобрен порцией свежей сметаны, и вот уже мельхиоровая ложка, когда-то купленная тобою на его первый зубок, так и мелькает между тарелкой и ртом. Вторая рука не отстает от первой, вовремя поднося кус пышного свежеиспеченного хлеба, на котором гордо возлежит тонкий пластик соленого сала с чесночком…. А рот еще успевает поведать о том, что вот прямо сейчас они с мальчишками идут копать червей, и потом на вечерний клев. Кто-то сказал, что у дальней запруды прикормил рыбу. Кто-то даже ухитрился поймать на Старой Косе лещёнка размером с ладонь. И даже щурёнок клевал….
Ты слушаешь голос своего ребенка, не вслушиваясь в слова. Что-то отвечаешь, что-то советуешь, что-то наказываешь сделать до рыбалки…. И обещаешь, что в этот раз совершенно точно, обязательно(!) сваришь уху из улова. Да-да, ту самую, сковородную уху, когда кроме рыбы, воды, перца и лаврового листа в ней не будет ничего. Разве что на столе будут стоять блюдечки со свеженарезанным зеленым луком и укропом.
И уже продумываешь – где купить хотя бы одного судака, чтобы уха действительно получилась. Потому что сковородная уха из мелкой речной рыбешки не та. Нужен судак, обязательно. А еще лучше – парочка. Тогда та самая юшка получается наваристой, духовитой и сытной….
Но вот обед закончился. Борщ съеден, картошка – пюре с котлеткой и подливой, размазана по тарелке. Кисель из смородины брезгливо отодвинут в сторону, а твой ребенок, зачерпнув из ведра кружку холодной воды, запивает обед, не слушая твоих увещеваний. Ему так вкуснее.
Нет, кисель он тоже выпьет, но потом. Может быть, вечером, или утром. Или завтра в обед.
А пока: «Мам, я побежал, меня ребята ждут». И только топоток по прогретым солнечными лучами ступеням крыльца. Хлопок – это закрылась калитка. И звонкие ребячьи голоса – как будто расчирикались на черемуховой ветке воробьи.
Ты еще сидишь какое-то время, бездумно рассматривая узор на скатерти. Ты сидишь, а твои руки живут отдельной жизнью, неторопливо собирая ложки-вилки-чашки-плошки. Тишина окутывает тебя. Отделяет от всего остального Мира. Ограждает от звуков: шелеста, шепота, шорохов и скрипов. Ты будто глохнешь.
И вот тогда, в ту самую минуту ты начинаешь петь. Тихо-тихо, едва слышно, почти без слов, ты ведешь выхваченную из памяти мелодию. Давно, казалось бы, забытую мелодию, в которую постепенно вплетаются плеск воды в посудном тазике, звяканье этой самой посуды, стук ложек и вилок. Шорохи и шелест легкой тюлевой занавески на приоткрытом окне наконец-то помогают родиться словам.
-Мне березка дарила сережки
И рябина дарила цветы.
И тропинкой ко мне, и дорожкой
Приходил на свидания ты….
Стон твоей Души никто не услышит. Да и не нужно, чтобы его кто-то слышал. Ты просто поешь, вкладывая в незатейливые слова свою боль. Одна песня сменяется другой, такой же напевной и незатейливой. Будто свежая родниковая вода омывает Душу, уносит с собой твою горечь и боль. Уносит, будто песок и мелкий сор.
Посуда перемывается, выстраивается на полке сияющими рядами. Столы протираются, полы подметаются, стулья прячутся под стол. Занавеска поправляется – нечего ей без дела развеваться по ветру, у нее задача – кухню украшать. Уют создавать и Душу хозяйки дома радовать.
И ты уже не замечаешь, как одна песня сменяется другой, как исчезает из них грусть-тоска, а вместо «А мне мама целоваться не велит» с твоих уст слетает «Маруся от счастья слезы льет».
Кухонный фартук и косынка повисают на спинке стула, домашнее платье сменяется нарядным летним сарафанчиком. Расхлябанные тапки меняются на легкие босоножки.
Тоска – это дело иной раз нужное и прямо скажем, необходимое, но жизнь-то не закончилась пока. Одна – тут и слов нет – можешь хоть до посинения страдать и рыдать. Голосить тоже можешь –хоть по ночам в подушку, хоть белым днем в полотенце. Можешь даже примерить образ трагический. Офелию, к примеру, изобразить. Или Дездемону. Или Катерину. Ту самую, «луч света» которая…. Вот, к примеру, у вас выезд в поля намечается, с агитбригадой. Сенокос в разгаре, жатва на подходе, «чистые четверги» на фермах, опять же, никто не отменял. Свинаркам и дояркам твои монологи не так уж интересны, но почему бы и нет? Заодно и тоску свою выплеснешь, как помои из ведра.
Потому что это ты страдаешь. А за твоим плечом есть он. Твой чумазый чертенок –ребятенок. Ему ты нужна. Цельная, сильная, спокойная.
Такой ты и останешься на всю свою жизнь. Для него, для своего мальчика, которому к его почти тридцати годам вдруг станет не важна мать. Потому что у него есть свои дети. Потому что жизнь трудна и проблемна. Потому что есть более важные дела и заботы. А мать?
А что мать? Он видит ее дом в окно своего дома. Он видит, с какой радостью виснут на ее руках его дети, с каким интересом они, перепачкавшись в муке, лепят полепушки из теста. Он знает – мама все та же. Сильная, стойкая, как оловянный солдатик. Мама точно знает – где в его гараже лежат инструменты. Знает, как правильно расклинить топорище, чтобы клятый топор с него не слетал. Знает, что нужно сделать, чтобы кран перестал капать…. И еще не замечает, как тяжело маме дается стойкость. С каким трудом она поднимается по утрам, чтобы затопить печь, приготовить обед – в надежде, что он выберет минутку, заскочит не по делу, а просто так.
Потом будет многое…. Сын покинет дом, уедет за собственным счастьем. Уедет, и затеряется где-то в круговерти жизни. Связи они не потеряют, но сравнится ли короткое «У меня все хорошо» с задушевной беседой за накрытым столом? Приехать? А знаешь, мать, дела. Дела, заботы. Дети растут, жены уходят и появляются. Нужно зарабатывать –дети…. Но как только – так сразу. И детей привезем, и сами приедем. Привет-привет, пока-пока….
2.
-Привет-привет, пока-пока, - бормочешь ты, откладывая телефон на больничную тумбочку. –Я буду очень ждать звонка….
Над твоей головой потолок больничной палаты. Ремонта в этой больнице не было лет двадцать –стены будто сажей заволокло. Не спасают даже яркие картинки, нарисованные какой-то благодарной пациенткой. Картинки в оранжево-сиреневых тонах, почему-то напоминают фантик конфет «Южанка» с пальмами и мартышками. Именно от озорных мартышечьих мордочек на Душе пакостно.
