...Было тихо кругом. Тихо, темно и пустынно. Крошечная лампадка перед образами почти не давала света, и лица Богоматери и Младенца будто хмурились в робком дыхании трепетного огонька... Он молился, опустившись на колени, губы едва заметно шевелились, повторяя слова молитвы, но мысли путались и сбивали с молитвенного настроя. И где-то рядом все время звучали серебряные колокольцы - чуть слышно и радостно. Так было всегда, если в снах ему являлась Женщина. Память о ней не смогла стереть ни схима, ни бесконечные посты, ни заботы о пропитании...
Вот и сегодня - Женщина пришла в его короткий предутренний сон. Ласковая улыбка, притаившаяся в уголках чуть припухших губ, искрящаяся в черноте зрачков... Она была той же, но и совсем другой. В абрисе склоненной головы, в повороте ладного тела появился некий надлом, ранее ей не присущий. Будто обломилось нечто в радостной Душе, будто на идеально гладком стекле вдруг пролегла злая царапина...
Она долго смотрела ему в глаза - и только! А потом вдруг исчезла, оставив после себя щемящую - даже не боль... Что -то более глубокое и более безысходное. Да еще легкий аромат духов...
Он все еще витал здесь, в строгой келье, над запахом ладана и свечного дымка, напоминая о жизни за пределами монастырских стен - суетной и натрыжной, но и ласковой..
-Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...
Где-то далеко за пределами кельи брякнули, отворяясь, ворота, послышался шум многих голосов, шаги многих ног, и он напрягся внутренне, силясь расслышать в многоголосии единственно желанную нотку. И тут же расслабился, понимая - неоткуда взяться здесь этой нотке знакомого голоса, неоткуда прозвучать легким шагам...
Лампадка мигнула, и Богоматерь вновь нахмурилась будто - не усерден нынче инок, не о том мысли его.
Он вздохнул, и склонился до самого пола, касаясь лбом чисто вымытых половиц: "Прости, Матушка, неразумного! Но что мне делать, если не могу забыть?!"
Нет ответа. Только чьи -то шаги все ближе по коридору, вот уже и шелест шелковых одежд у самой двери. Легкий, быстрый стук - там - тар-рам - там-там... Его сердце испуганно замерло и ринулось в горло, забилось радостно и тревожно: "Да неужели?! Неужели..."
Дверь отворилась так поспешно, словно её хорошенечко пнули, хотя коснулась ручки только ладонь. И вот...
Он медленно поднял глаза. В черных шелках, в черной шляпке с вуалью - в руке черный веер... Женщина стояла перед ним, как во сне - совершенно не изменившаяся, разве что чуть постаревшая. чуть пополневшая, но это её нисколько не портило - наоборот, добавляло некоего шарма и стремления сей же час склонить голову, коснуться губами руки, затянутой черным шелком перчатки.
Секунды длился безмолвный разговор - глаза в глаза.
Женщина отступила, и медленно склонила голову.
-Ну, здравствуй, отец мой, - сказала она, пряча смешинки в глубине зрачка. - Позволишь ли мне разделить с тобой этот день?
Он молча кивнул, вглядываясь в усталое лицо. Искал ответа? Пытался найти причину отказать?
-Тогда - идем.
Легкая рука коснулась его широкой ладони, повела за собой мимо братии и посетителей: к свежему воздуху, свободному от воскурений ладана и свечного дыма, от духоты тесных коридоров и келий, от человеческого гомона и смрада...
Садовник тщательно пестовал крошечный садик, и в укрытом от ветров и бурь цветнике тихо сияли краски, примиренные между собой изумрудом травы и листьев. Здесь, в тени раскидистого дуба, притаилась простая деревянная скамеечка, на которой так хорошо думалось, а у ног ласково и безмятежно журчал рукотворный ручеек, сбегающий по искусственным каменным порожкам вниз, в каменную чашу водоема, чтобы потом вновь оказаться на вершине гранитной скалы высотой в метр...
- Не так ли и наша жизнь? - задумчиво спросила Женщина, опускаясь на краешек скамьи. - Родился человек - и покатилась его жизнь по руслу, по порожкам. А потом упал в могилу - и исчез... И никто не знает - вернемся ли мы вновь на вершину скалы.
Грусть, пропитанная горечью и утихшими слезами слышалась ему в словах.
-Ты кого-то потеряла? - спросил он, бережно касаясь склоненной головы. Притихнув под его ладонью, она даже не кивнула, лишь вздохнула, да повела плечами, силясь стряхнуть невидимую тяжесть.
-Не потеряла... он и сейчас со мной - в сердце моем. Но глубина пропасти - неизмерима. Кто бы сказал - где край одиночества?!
-Молись о Душе его, дочь моя! Кайся в грехе своем, и обретешь покой...
-Молюсь... Ежедневно и ежечасно... А грех и раскаяние... Ты знаешь - я никогда не умела понятно говорить о своих терзаниях... Вряд ли объясню сейчас... Но все же... Это сродни боли - ощущать невозможность полного единения с любимым человеком. Видеть его каждый день, чувствовать его взгляды, прикосновения, принимать его таким, как есть, ничего не требовать. Быть другом, собеседником, жилеткой для слез, любовницей, наконец - но все же знать свою отчужденность... И никогда не делать никаких попыток изменить раз и навсегда сложившуюся жизнь. Знать, что ты нужна ему, как дыхание, как глоток воды в жаркий полдень - и никогда не стать полноводной рекой, что примет в себя разгоряченное тело... Когда он ... ушел... я испытала странное облегчение. Закончилось, наконец! Недомолвки. Грубоватые подначки посвященных или только догадывающихся. Молчаливая борьба между нами - двумя женщинами, любящими одного мужчину. Все закончилось. Вот только...
Она подняла глаза - серьезные и спокойные, наполненные безмятежным светом и теплом. Легкая улыбка вновь зародилась в уголках маленького рта, разом уничтожив отблеск затаенной боли.
-На моем плече до сих пор лежит его ладонь. Его рука по - прежнему поддерживает меня, когда я возвращаюсь домой в темноте осенних ночей. А когда мне становится особенно тоскливо - я слышу его голос и раскатистый смех...
-"Так же, как и я слышу звон серебряных колокольцев всякий раз, когда вспоминаю о тебе", - подумалось иноку. Он присел рядом с женщиной. Они молчали. Долго. Ибо никакие слова не могут выразить единение Душ.
- Помнишь, однажды я сказала, что он - в моей власти, потому, что я -во власти его?! Наверное, тогда смысл слов был другим. Теперь же я понимаю правильность этих слов. Я действительно в его власти.
Легкий ветерок зашелестел в цветнике, повеял прохладой и вновь утих. Только ручеек все так же беззаботно струился по камешкам, журча песенку.
До самой темноты не было сказано между ними ни слова. Два человека сидели рядом, смотрели в темную гладь прихотливо изогнутого водоема - вода лишь в месте впадения ручейка слегка рябила, расходясь тихими волнами, и вновь застывала в неподвижности. Только в самой глубине чудилась таинственная жизнь... в цветах все так же еле слышно шелестел проказливый ветерок. Играл с листвой, разносил по окружности пряный аромат малиновых гвоздик - название одних только этих цветов и знал инок, да и то потому, что сидевшая рядом с ним женщина когда-то любила их. Помнится, в ее открытом доме всегда цвели гвоздики. А летом она выносила их в сад. Там они становились еще привлекательнее и еще сильнее пахли. Другие цветы, вероятно, тоже имели запах, но гвоздики затмевали его собой...
-Ты по-прежнему любишь гвоздики?
Она улыбнулась и покачала головой. Пожала плечами и, подняв глаза к небу, вздохнула.
-Все они хороши. Каждый по-своему...
Мягко и тягуче запел колокол. Звоном рассыпались меньшие колокола, серебром отозвались колокольцы - к вечерней молитве звали они. Инок встрепенулся было, но тут же расслабился. Пальцы привычно нащупали янтарные бусинки чёток.
-Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое яко на небе и на земле... - почти неслышимый, лишь угадываемый по движению губ, шепот зазвучал рядом. Женщина молилась, закрыв глаза, и покойно сложив руки на коленях. Ветерок играл раскрытыми перьями веера, заглядывал под приспущенную вуаль, теребил выбившийся из-под шляпки локон... Розовый луч вечернего солнца мягко осветил женщину. Умиротворение и покой были во всей её позе.
Снова зазвенели колокола. Служба окончилась, и братия неторопливо расходилась по своим местам. Затихала обитель под последними лучами летнего солнца. А два человека по-прежнему сидели на скамеечке среди цветов и молчали. И лишь когда прозрачная вечерняя темнота сгустилась за их плечами, женщина повернулась к иноку.
-А ведь у меня сегодня день рождения, - сказала она, и стянула перчатку. Тронула тонкими пальцами холодную струйку. -И впервые я встретила его в тишине и спокойствии. И рядом с теми, кого я все еще люблю...
Вот и сегодня - Женщина пришла в его короткий предутренний сон. Ласковая улыбка, притаившаяся в уголках чуть припухших губ, искрящаяся в черноте зрачков... Она была той же, но и совсем другой. В абрисе склоненной головы, в повороте ладного тела появился некий надлом, ранее ей не присущий. Будто обломилось нечто в радостной Душе, будто на идеально гладком стекле вдруг пролегла злая царапина...
Она долго смотрела ему в глаза - и только! А потом вдруг исчезла, оставив после себя щемящую - даже не боль... Что -то более глубокое и более безысходное. Да еще легкий аромат духов...
Он все еще витал здесь, в строгой келье, над запахом ладана и свечного дымка, напоминая о жизни за пределами монастырских стен - суетной и натрыжной, но и ласковой..
-Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...
Где-то далеко за пределами кельи брякнули, отворяясь, ворота, послышался шум многих голосов, шаги многих ног, и он напрягся внутренне, силясь расслышать в многоголосии единственно желанную нотку. И тут же расслабился, понимая - неоткуда взяться здесь этой нотке знакомого голоса, неоткуда прозвучать легким шагам...
Лампадка мигнула, и Богоматерь вновь нахмурилась будто - не усерден нынче инок, не о том мысли его.
Он вздохнул, и склонился до самого пола, касаясь лбом чисто вымытых половиц: "Прости, Матушка, неразумного! Но что мне делать, если не могу забыть?!"
Нет ответа. Только чьи -то шаги все ближе по коридору, вот уже и шелест шелковых одежд у самой двери. Легкий, быстрый стук - там - тар-рам - там-там... Его сердце испуганно замерло и ринулось в горло, забилось радостно и тревожно: "Да неужели?! Неужели..."
Дверь отворилась так поспешно, словно её хорошенечко пнули, хотя коснулась ручки только ладонь. И вот...
Он медленно поднял глаза. В черных шелках, в черной шляпке с вуалью - в руке черный веер... Женщина стояла перед ним, как во сне - совершенно не изменившаяся, разве что чуть постаревшая. чуть пополневшая, но это её нисколько не портило - наоборот, добавляло некоего шарма и стремления сей же час склонить голову, коснуться губами руки, затянутой черным шелком перчатки.
Секунды длился безмолвный разговор - глаза в глаза.
Женщина отступила, и медленно склонила голову.
-Ну, здравствуй, отец мой, - сказала она, пряча смешинки в глубине зрачка. - Позволишь ли мне разделить с тобой этот день?
Он молча кивнул, вглядываясь в усталое лицо. Искал ответа? Пытался найти причину отказать?
-Тогда - идем.
Легкая рука коснулась его широкой ладони, повела за собой мимо братии и посетителей: к свежему воздуху, свободному от воскурений ладана и свечного дыма, от духоты тесных коридоров и келий, от человеческого гомона и смрада...
Садовник тщательно пестовал крошечный садик, и в укрытом от ветров и бурь цветнике тихо сияли краски, примиренные между собой изумрудом травы и листьев. Здесь, в тени раскидистого дуба, притаилась простая деревянная скамеечка, на которой так хорошо думалось, а у ног ласково и безмятежно журчал рукотворный ручеек, сбегающий по искусственным каменным порожкам вниз, в каменную чашу водоема, чтобы потом вновь оказаться на вершине гранитной скалы высотой в метр...
- Не так ли и наша жизнь? - задумчиво спросила Женщина, опускаясь на краешек скамьи. - Родился человек - и покатилась его жизнь по руслу, по порожкам. А потом упал в могилу - и исчез... И никто не знает - вернемся ли мы вновь на вершину скалы.
Грусть, пропитанная горечью и утихшими слезами слышалась ему в словах.
-Ты кого-то потеряла? - спросил он, бережно касаясь склоненной головы. Притихнув под его ладонью, она даже не кивнула, лишь вздохнула, да повела плечами, силясь стряхнуть невидимую тяжесть.
-Не потеряла... он и сейчас со мной - в сердце моем. Но глубина пропасти - неизмерима. Кто бы сказал - где край одиночества?!
-Молись о Душе его, дочь моя! Кайся в грехе своем, и обретешь покой...
-Молюсь... Ежедневно и ежечасно... А грех и раскаяние... Ты знаешь - я никогда не умела понятно говорить о своих терзаниях... Вряд ли объясню сейчас... Но все же... Это сродни боли - ощущать невозможность полного единения с любимым человеком. Видеть его каждый день, чувствовать его взгляды, прикосновения, принимать его таким, как есть, ничего не требовать. Быть другом, собеседником, жилеткой для слез, любовницей, наконец - но все же знать свою отчужденность... И никогда не делать никаких попыток изменить раз и навсегда сложившуюся жизнь. Знать, что ты нужна ему, как дыхание, как глоток воды в жаркий полдень - и никогда не стать полноводной рекой, что примет в себя разгоряченное тело... Когда он ... ушел... я испытала странное облегчение. Закончилось, наконец! Недомолвки. Грубоватые подначки посвященных или только догадывающихся. Молчаливая борьба между нами - двумя женщинами, любящими одного мужчину. Все закончилось. Вот только...
Она подняла глаза - серьезные и спокойные, наполненные безмятежным светом и теплом. Легкая улыбка вновь зародилась в уголках маленького рта, разом уничтожив отблеск затаенной боли.
-На моем плече до сих пор лежит его ладонь. Его рука по - прежнему поддерживает меня, когда я возвращаюсь домой в темноте осенних ночей. А когда мне становится особенно тоскливо - я слышу его голос и раскатистый смех...
-"Так же, как и я слышу звон серебряных колокольцев всякий раз, когда вспоминаю о тебе", - подумалось иноку. Он присел рядом с женщиной. Они молчали. Долго. Ибо никакие слова не могут выразить единение Душ.
- Помнишь, однажды я сказала, что он - в моей власти, потому, что я -во власти его?! Наверное, тогда смысл слов был другим. Теперь же я понимаю правильность этих слов. Я действительно в его власти.
Легкий ветерок зашелестел в цветнике, повеял прохладой и вновь утих. Только ручеек все так же беззаботно струился по камешкам, журча песенку.
До самой темноты не было сказано между ними ни слова. Два человека сидели рядом, смотрели в темную гладь прихотливо изогнутого водоема - вода лишь в месте впадения ручейка слегка рябила, расходясь тихими волнами, и вновь застывала в неподвижности. Только в самой глубине чудилась таинственная жизнь... в цветах все так же еле слышно шелестел проказливый ветерок. Играл с листвой, разносил по окружности пряный аромат малиновых гвоздик - название одних только этих цветов и знал инок, да и то потому, что сидевшая рядом с ним женщина когда-то любила их. Помнится, в ее открытом доме всегда цвели гвоздики. А летом она выносила их в сад. Там они становились еще привлекательнее и еще сильнее пахли. Другие цветы, вероятно, тоже имели запах, но гвоздики затмевали его собой...
-Ты по-прежнему любишь гвоздики?
Она улыбнулась и покачала головой. Пожала плечами и, подняв глаза к небу, вздохнула.
-Все они хороши. Каждый по-своему...
Мягко и тягуче запел колокол. Звоном рассыпались меньшие колокола, серебром отозвались колокольцы - к вечерней молитве звали они. Инок встрепенулся было, но тут же расслабился. Пальцы привычно нащупали янтарные бусинки чёток.
-Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое яко на небе и на земле... - почти неслышимый, лишь угадываемый по движению губ, шепот зазвучал рядом. Женщина молилась, закрыв глаза, и покойно сложив руки на коленях. Ветерок играл раскрытыми перьями веера, заглядывал под приспущенную вуаль, теребил выбившийся из-под шляпки локон... Розовый луч вечернего солнца мягко осветил женщину. Умиротворение и покой были во всей её позе.
Снова зазвенели колокола. Служба окончилась, и братия неторопливо расходилась по своим местам. Затихала обитель под последними лучами летнего солнца. А два человека по-прежнему сидели на скамеечке среди цветов и молчали. И лишь когда прозрачная вечерняя темнота сгустилась за их плечами, женщина повернулась к иноку.
-А ведь у меня сегодня день рождения, - сказала она, и стянула перчатку. Тронула тонкими пальцами холодную струйку. -И впервые я встретила его в тишине и спокойствии. И рядом с теми, кого я все еще люблю...
