Бенджамин молчал, не мог шептать ободряющую ложь. Он больше не верил в себя, в свои жалкие силы, когда попытался выбраться, доказать себе, что еще является человеком, а не тиной речной. Вот и «доказал» им всем.
Белесый мрак окутывал его сознание, не оставляя места даже ужасу. Отстраненно он представлял, насколько будет больно, если ему вздумают отпилить руку или ногу. Он сам нередко отрезал поврежденные конечности пиратов с минимальной анестезией, вспоминая, как они орали. Он же и затыкал им рты тканью или чем попадалось, и все равно сквозь кляп доносились стоны и вой. Значит, очень больно. Бен дрожал, но не представлялось, что это его собственное тело, как в кошмарном сне. А ногти если вырвут — больно? Да, очень. А если сварочным аппаратом жечь начнут? Видел он уже пиратов с конопляных полей, насмотрелся на сожженную до бурых пузырей и обугленных клоков плоть. Все видел, и, наверное, каждый раз на себя примерял. Оттого как-то иначе относился к страданиям, словно где-то на подсознательном уровне уяснив их неизбежность.
Ныне он ненавидел себя и ждал их почти как наказания. Да, в уголовный кодекс каждой страны необходимо внести статью «За переоценку своих сил». От чего еще случаются трагедии? Ведь жили же они как-то, а теперь случилось — никак. Полное ничто, отсутствие всякой возможности существования. Нора… Вот за нее сердце болело. Три удара скальпелем — вот и все, что от него требовалось. А не этот героизм. Вот и все, на что он оказался бы способен. Ныне снова всплыл в памяти подвал Бака Хьюза, эти фальшивые лампочки, этот бес, пытающийся содрать одежду.
Неужели Нору ждало то же самое скоро? Да еще главарь, непременно, решил бы отдать ее на растерзание пиратам на глазах доктора. Бен содрогнулся, складываясь пополам, поражаясь, как легко он представил то, что их ждет. Просто он уже видел, насколько Ваас ненавидит предателей. Наверное, правильно. Но ведь это касалось тех, кто добровольно вступил в банду. Хотя кто от хорошей жизни в пираты подастся? Не столь важно. Все потеряло значение.
Бенджамин очутился вне всего, он парил в пустоте — вне чувств, вне стремлений, вне мировоззрения и оценки происходящего. Нора вот металась по клетке, точно искала способ выбраться, а Бен сидел в углу, полулежа, тихо кашляя из-за боли в спине — кажется, легкие тоже отбили немного. Не верилось, что в таком состоянии реально выбраться.
Чернильной кляксой расплывалось отчаяние по исчерканному пергаменту души. Бен просто ждал своей смерти, а после нее уже ничего не важно. Лишь бы перетерпеть. Впрочем, выбора ему не оставили. Никто не желает мучений, но палачи никогда не спрашивают.
Из состояния, близкого к трансу, вывела тень, метнувшаяся к прутьям:
— Очухался?
Ваас. Явился, не запылился. Скакал обезьяной вокруг темницы. Страха перед ним не осталось, только отвращение и ненависть. Страх есть только у людей, которые могут что-то потерять, когда есть выбор между плохим вариантом и очень плохим. А Бенджамин почти смеялся в лицо этой неотесанной горилле: вот он весь, в плену, уже знает наизусть все возможные казни, уже не дорожит последними часами своего истерзанного тела. Смерть не так уж страшна. Боли боятся, но она заканчивается, а в какой-то момент сознание уводит от нее в сумасшествие, и тоже не слишком страшно. Но так повторял себе обреченный человек, каждой клеткой кожи испытывая хлад прикосновений костлявой старухи. А рядом Нора зажимала рот, чтобы не закричать, но глаза ее тоже метали молнии. Они оба не собирались сдаваться или ломаться. Умирать — так не унижаться. Ваас криво ухмылялся им в ответ, особенно буравя взглядом Бена, точно намереваясь прожечь насквозь, говоря:
— Слушай сюда, м***ла! Сейчас ты становишься подопытным кроликом, — Ваас развел руками. — Ты же сам резал лягушек, пытал мышей. Что такого? — в уродливом оскале блеснули его крепкие зубы хищника. — Прими простую истину, брат: ты тоже подопытная мышь, ***ная крыса, над которой ставят эксперименты, — пират лениво потянулся, вращая плечами, указывая пальцами, словно пистолетами, на пленников. — И я не первый. На нас каждый день кто-то ставит катастрофический эксперимент. ***ый эксперимент! Но не суть… — Ваас куда-то дернулся, едва не обернувшись вокруг своей оси. — Не-не-не, я серьезно! Мы все крысы, но ты — главная крыса, мелкая, пронырливая, *** крыса! — затем главарь отошел от клетки, подзывая своих пиратов. — Приковывай его, парни! Живее, м***чье!
— Нора… Если я не выживу… Нора, — бормотал Бен, судорожно понимая, что если он погибнет, его Нора, по давним обещаниям главаря, станет общей… Просить девушку убить себя Бен не мог. А Ваас как будто ждал такой сцены, ядовито насмехаясь, подскакивая к клетке, следя за тем, как менялось выражение лица доктора с безразлично фаталистического на трусливо паническое:
— Как это трогательно! Еще не хватает тонущего Титаника на заднем плане! — Ваас недовольно поморщился, снова пожимая плечами. — ***! Гип, ты сам все попортил, а теперь сокрушаешься. Чего тебе, ***, не хватало? Тебя уже почти уважали! — Ваас размахивал руками, как пропеллерами. – Вот! Вот! От стремления к большему теряют все. Жадность — порок, брат, знаешь, алчность тебя погубит, — усмехнулся мучитель. — Вернее, уже погубила. Свобода? Да брось, Гип! Где ты видел свободу? Вы все, ***, живете в клетке. Нет, приятель, ты нелеп в своем прощании, — пират присел на корточки, придвигаясь к женщине в клетке, негромко цокая языком с притворным сочувствием. — Нора, Нора… Смотри, на что тебя обрекает твой ненаглядный! Вот скажи, Нора, он подумал о тебе?
— Ваас, а не теряем ли мы время? — донесся знакомый голос. Из-за спины главаря показалась высоченная фигура-каланча виденного несколько раз снайпера. И он здесь. И он участвовал в этой вакханалии смерти. Впрочем, кто, как ни он? Умирающий, черный посланник погибели и разложения.
— Захлопись, Алвин! — взревел на него главарь, подскакивая, яростно глядя снизу-вверх, грозя мачете. — ***! Какого *** ты вечно возникаешь? То, что ты обречен, не значит, что ты бессмертен! Ну, все мы обречены, ок! Но *** тебе оторвать я могу всегда! Так что давай отсюда, у***ай! Ок?
— Ты е***ый, — покачал головой снайпер.
На стенах играли тени от свечей, придавая большее сходство пиратам с демонами из пекла. Кто знает, может, там у бесов не виллы в руках, а автоматы и обрезы? Все мыслимые пытки уже придумали и опробовали на собратьях люди или те, кто по ошибке носил человеческий облик. Бен видел множество раз, как рядовые пираты потрошили кого-то или мучили, а через пять минут могли с невозмутимым видом вернуться к картам или фильму. Сначала это шокировало, потом научился тоже абстрагироваться от всего, а теперь оказался на месте тех, кого упрямо не замечал.
Салли и Нора — отлично. Но ведь скольких он своей рукой отправил на смерть, на органы? У Хойта, как оказалось, существовал нелегальный бизнес с некими хирургами-убийцами с большой земли. Бен являлся лишь жалким посредником, звеном. Но все равно — он принимал в этом участие. И еще посмел прикрываться какой-то клятвой. Он предал все давным-давно, с того момента, как вышел из бамбуковой клетки, не ведая, что обрекает себя на железную.
Бена вскоре выгребли из клетки, заломив руки за спину. Он едва стоял на ногах и не намеревался особо сопротивляться.
— Простите, мисс, кажется, нас прервали, — Ваас вернулся к оцепеневшей пленнице, кивая на доктора. — Так что, Нора, все еще веришь в любовь? Он поставил тебя на кон! Да, именно, ты — ставка в его игре, он себе доказывает: «я гр***ый герой!» О тебе здесь речи не шло. Не понимаешь? Твой любимый вовсе не любимый. Он самоутверждается! Ох, очарованные люди… Красивый конец, а, Нора? Ты сидишь в клетке, он умирает! — Ваас устало выдохнул. — Красивый конец, а сцена после титров никого не волнует… Все уже покинули зал, оставляя разбросанный попкорн и залитый пивом пол, — последнюю фразу он выплюнул с небывалым хладнокровным ожесточением. — Всем по*** и на титры, и на тебя.
«Может, он и прав, — опустил голову доктор. — Я знал, чем рискую… Я себе доказать пытался, — но слезы жгли его глаза, когда он посмотрел на спутницу, дергаясь в руках тюремщиков. — Нора… Прости… Нет! Я даже прощения не могу попросить за то, на что обрекаю ее! Хоть бы за гранью смерти ничего не было, если я стану призраком, и мне придется смотреть на все это… Я сойду с ума».
Странная посетила мысль, ему почти на уровне осязания почудилось, словно он уже попрощался с телом и парит нематериальным облачком, сознавая все и видя, но не имея права вмешиваться. А руки его неспособны кого бы то ни было удержать.
Но далее отрезвило происходящее: сначала прикрутили веревкой, выворачивая запястья, к деревянному стулу, отчего все тело заныло с новой силой. Затем на голову надели пыльный черный мешок, через который не удавалось дышать. Но удушье усугубили тем, что начали лить на голову ведра воды. Кто и зачем — не важно.
Доктор метался из стороны в сторону, инстинктивно пытаясь вдохнуть, но его били под дых, отчего он буквально захлебывался, отчаянно немо крича, так как любой звук терялся в налипавшей на лицо материи.
Сколько продолжалась эта пытка с избиениями, он не ведал, так как потерял счет времени, что медленно ползло улиткой с расколотым панцирем. Реальность, транс, мысли о неизбежности смерти — все покинуло его, когда с каждой секундой делалось все невыносимее. Из глаз катились слезы, или же это проклятый мешок мешал сомкнуть веки. И что оставалось? Ни условий, ни возможности договориться с палачами. Словно наказание за все те возможности побега, что он упустил. А ныне — слишком поздно спохватился, когда пираты совершенно озверели, когда ежедневно казнили ракьят и «сочувствующих» племени, хватая первых попавшихся нищих из того же Бэдтауна. Когда по старинному дикому обычаю набивали распоротые животы соломой, вырывая кишки. Когда выдавливали глаза жертвам, заставляя их съедать, затем все равно убивая. Что еще не пробовал человек из обещанных адских мук? В чем тогда смысл самого ада? Справедливая кара? Почему же только после смерти?
Доктор задыхался, терял сознание, обмякая. Казалось, вот и все — врата вечности открылись, уже не страшно. Как он и представлял. Стоило только руку протянуть, дотронуться до манящей галлюцинации, открыть засов и войти, забыв о всех печалях. Но Салли… Где-то там еще жили его женщины. Может, ради них он оставался на этой дикой земле? Или просто ему дозволялось немного подышать, а бессознательное тело снова окатывали водой, чтобы привести в чувства и снова пытать.
То ли в бреду, то ли наяву маячило гадкое лицо Вааса, но слова не воспринимались. Он что-то говорил: твердил не то о безумии, не то о предательстве, но доктор не слышал ни слова. И от этой маленькой победы делалось в какой-то мере смешно: главарь мог хоть до треска каменных стен сотрясать пещеру бессмыслицей слов и ругательств, а доктор его не слушал. Когда во второй раз на голову нацепили мокрый мешок и заливали водой, когда второй раз Бен почти потерял сознание, задохнувшись, он находился уже чрезвычайно далеко. Там, куда Ваас не мог пробиться своей болтовней. Впрочем, за грань сознания он вползал хаосом, образами змей, черным туманом, доводя до тошноты. И Бена выворачивало желчью и белесой пеной-слюной. Но все казалось незначительным. Вот она — бесконечная боль. Но вряд ли у главаря было много времени, чтобы как-то изощренно убивать такую мелкую сошку, как доктор.
Главное, что не заставляли смотреть на издевательства над Норой. Может, у Вааса не хватало на это извращенности и садизма? Хоть бы так. Хоть бы что-то в нем осталось от человека — убил бы. Да и все. Изможденное сознание просило странных вещей. И неизменно надеялось. Странное в человеке есть свойство — даже в безвыходной ситуации он смеет надеяться, верить в чудо. Когда надежды на спасение не остается, то принимается изобретать что-то еще. После третьего утопления, Бен верил в своего злейшего врага, мысленно прося его просто уничтожить их с Норой как неудачные образцы.
Потом вдруг все прекратилось, Бен только долго откашливался, дергая руками и ногами, точно бился в конвульсиях. На некоторое время его оставили, но вскоре обостренные ощущения донесли до помутненного сознания проникновение иглы в вену руки. Что же мог еще придумать этот проклятый главарь?
Не трогали. Удалось отдышаться. Но вскоре накрыла волна, хуже, чем в пыльном мешке — словно вместо крови потекла раскаленная лава. Бен подскочил, выгибаясь дугой, но его сдержала веревка, словно цепного пса. Из груди вырвался нечеловеческий рык, пленник извивался, точно уж на сковороде. Сознание и воля осыпались прошлогодним снегом, далеким, забытым, смытым тропическими дождями. Съежившийся сумрак нависал тишиной, лианы опутывали, давили, вились змеями.
— Вставай! — приказал голос. Вокруг плясали демоны; вместо лиц — красные языки пламени. Вместо рук — когти.
Шатало, однако Бенджамин поднялся, не удивляясь, что больше не привязан, и двинулся вперед, озираясь. Но замутненное сознание не выдавало ни единой здравой идеи, погруженное в тяжелый бред, подавляющий волю.
Только видения и образы — Ваас! Доктор повсюду видел Вааса. Это ненавистное существо!
Наркотик высвобождал самую глубинную неприязнь. Бенджамин размахивал руками, не ведая, кого пытается ударить, но его толкнули. И измученное тело, поддерживаемое только неизвестным составом испытываемого психотропного вещества, полетело вперед, опрокидываясь на четвереньки, ударяясь коленями и ладонями о камни. Но боли не ощущалось, все тонуло, голова раскалывалась, вместо забытья только все более рьяно пытался доктор ударить каждого из «Ваасов», которые чудились в каждом пирате.
Если какая-то часть сознания еще догадывалась, что это действие наркотика, то она осталась далеко за всяким пределом разумности, которую заменил мрак, болото иррациональных страхов и домыслов. Повсюду чудился враг — единственный, ненавистный, гадкий, обрывающий птицам крылья. И Бену казалось, что у него есть власть и силы отомстить: за себя, за Салли, за Нору. Он поднимался снова на ноги, не осознавая, как назывались предметы вокруг. Вновь его тащили куда-то, приказывали, а он исполнял повеления! Пред ним маячили некие люди, все с лицом Вааса, каждый криво ухмылялся на разные лады. Бен не помнил, как в его руке оказался мачете. В лицо ударил свет прожектора, на миг выхватывая из марева камеру, да, кажется, так назывался этот жужжащий агрегат. Кто? Откуда? Где? О чем? Все поглощали ничто! Вещи утрачивали свои имена, безымянный мир застыл на зазубренном лезвии.
— Убей! Убей! Убей! — смеялся каждый из Ваасов, только голос шел откуда-то сзади, но доктора на тот момент ничто не удивляло. Он подчинялся, он так давно желал вспороть брюхо своему врагу, разрезать горло, вырвать сердце, обрубить уши, стереть навсегда с самодовольной морды эту ухмылку.
И Бен кинулся на первого Вааса, несколько раз с невиданной силой полоснув неумело сжатым мачете по горлу, а затем с размаху треснув по голове, раскраивая череп. Гипу казалось, что настал тот миг — он убил главаря! Но тело повалилось и оказалось незнакомым мужчиной, а главарь смеялся в полуметре от него, извивался, точно лягушка над огнем.
Белесый мрак окутывал его сознание, не оставляя места даже ужасу. Отстраненно он представлял, насколько будет больно, если ему вздумают отпилить руку или ногу. Он сам нередко отрезал поврежденные конечности пиратов с минимальной анестезией, вспоминая, как они орали. Он же и затыкал им рты тканью или чем попадалось, и все равно сквозь кляп доносились стоны и вой. Значит, очень больно. Бен дрожал, но не представлялось, что это его собственное тело, как в кошмарном сне. А ногти если вырвут — больно? Да, очень. А если сварочным аппаратом жечь начнут? Видел он уже пиратов с конопляных полей, насмотрелся на сожженную до бурых пузырей и обугленных клоков плоть. Все видел, и, наверное, каждый раз на себя примерял. Оттого как-то иначе относился к страданиям, словно где-то на подсознательном уровне уяснив их неизбежность.
Ныне он ненавидел себя и ждал их почти как наказания. Да, в уголовный кодекс каждой страны необходимо внести статью «За переоценку своих сил». От чего еще случаются трагедии? Ведь жили же они как-то, а теперь случилось — никак. Полное ничто, отсутствие всякой возможности существования. Нора… Вот за нее сердце болело. Три удара скальпелем — вот и все, что от него требовалось. А не этот героизм. Вот и все, на что он оказался бы способен. Ныне снова всплыл в памяти подвал Бака Хьюза, эти фальшивые лампочки, этот бес, пытающийся содрать одежду.
Неужели Нору ждало то же самое скоро? Да еще главарь, непременно, решил бы отдать ее на растерзание пиратам на глазах доктора. Бен содрогнулся, складываясь пополам, поражаясь, как легко он представил то, что их ждет. Просто он уже видел, насколько Ваас ненавидит предателей. Наверное, правильно. Но ведь это касалось тех, кто добровольно вступил в банду. Хотя кто от хорошей жизни в пираты подастся? Не столь важно. Все потеряло значение.
Бенджамин очутился вне всего, он парил в пустоте — вне чувств, вне стремлений, вне мировоззрения и оценки происходящего. Нора вот металась по клетке, точно искала способ выбраться, а Бен сидел в углу, полулежа, тихо кашляя из-за боли в спине — кажется, легкие тоже отбили немного. Не верилось, что в таком состоянии реально выбраться.
Чернильной кляксой расплывалось отчаяние по исчерканному пергаменту души. Бен просто ждал своей смерти, а после нее уже ничего не важно. Лишь бы перетерпеть. Впрочем, выбора ему не оставили. Никто не желает мучений, но палачи никогда не спрашивают.
Из состояния, близкого к трансу, вывела тень, метнувшаяся к прутьям:
— Очухался?
Ваас. Явился, не запылился. Скакал обезьяной вокруг темницы. Страха перед ним не осталось, только отвращение и ненависть. Страх есть только у людей, которые могут что-то потерять, когда есть выбор между плохим вариантом и очень плохим. А Бенджамин почти смеялся в лицо этой неотесанной горилле: вот он весь, в плену, уже знает наизусть все возможные казни, уже не дорожит последними часами своего истерзанного тела. Смерть не так уж страшна. Боли боятся, но она заканчивается, а в какой-то момент сознание уводит от нее в сумасшествие, и тоже не слишком страшно. Но так повторял себе обреченный человек, каждой клеткой кожи испытывая хлад прикосновений костлявой старухи. А рядом Нора зажимала рот, чтобы не закричать, но глаза ее тоже метали молнии. Они оба не собирались сдаваться или ломаться. Умирать — так не унижаться. Ваас криво ухмылялся им в ответ, особенно буравя взглядом Бена, точно намереваясь прожечь насквозь, говоря:
— Слушай сюда, м***ла! Сейчас ты становишься подопытным кроликом, — Ваас развел руками. — Ты же сам резал лягушек, пытал мышей. Что такого? — в уродливом оскале блеснули его крепкие зубы хищника. — Прими простую истину, брат: ты тоже подопытная мышь, ***ная крыса, над которой ставят эксперименты, — пират лениво потянулся, вращая плечами, указывая пальцами, словно пистолетами, на пленников. — И я не первый. На нас каждый день кто-то ставит катастрофический эксперимент. ***ый эксперимент! Но не суть… — Ваас куда-то дернулся, едва не обернувшись вокруг своей оси. — Не-не-не, я серьезно! Мы все крысы, но ты — главная крыса, мелкая, пронырливая, *** крыса! — затем главарь отошел от клетки, подзывая своих пиратов. — Приковывай его, парни! Живее, м***чье!
— Нора… Если я не выживу… Нора, — бормотал Бен, судорожно понимая, что если он погибнет, его Нора, по давним обещаниям главаря, станет общей… Просить девушку убить себя Бен не мог. А Ваас как будто ждал такой сцены, ядовито насмехаясь, подскакивая к клетке, следя за тем, как менялось выражение лица доктора с безразлично фаталистического на трусливо паническое:
— Как это трогательно! Еще не хватает тонущего Титаника на заднем плане! — Ваас недовольно поморщился, снова пожимая плечами. — ***! Гип, ты сам все попортил, а теперь сокрушаешься. Чего тебе, ***, не хватало? Тебя уже почти уважали! — Ваас размахивал руками, как пропеллерами. – Вот! Вот! От стремления к большему теряют все. Жадность — порок, брат, знаешь, алчность тебя погубит, — усмехнулся мучитель. — Вернее, уже погубила. Свобода? Да брось, Гип! Где ты видел свободу? Вы все, ***, живете в клетке. Нет, приятель, ты нелеп в своем прощании, — пират присел на корточки, придвигаясь к женщине в клетке, негромко цокая языком с притворным сочувствием. — Нора, Нора… Смотри, на что тебя обрекает твой ненаглядный! Вот скажи, Нора, он подумал о тебе?
— Ваас, а не теряем ли мы время? — донесся знакомый голос. Из-за спины главаря показалась высоченная фигура-каланча виденного несколько раз снайпера. И он здесь. И он участвовал в этой вакханалии смерти. Впрочем, кто, как ни он? Умирающий, черный посланник погибели и разложения.
— Захлопись, Алвин! — взревел на него главарь, подскакивая, яростно глядя снизу-вверх, грозя мачете. — ***! Какого *** ты вечно возникаешь? То, что ты обречен, не значит, что ты бессмертен! Ну, все мы обречены, ок! Но *** тебе оторвать я могу всегда! Так что давай отсюда, у***ай! Ок?
— Ты е***ый, — покачал головой снайпер.
На стенах играли тени от свечей, придавая большее сходство пиратам с демонами из пекла. Кто знает, может, там у бесов не виллы в руках, а автоматы и обрезы? Все мыслимые пытки уже придумали и опробовали на собратьях люди или те, кто по ошибке носил человеческий облик. Бен видел множество раз, как рядовые пираты потрошили кого-то или мучили, а через пять минут могли с невозмутимым видом вернуться к картам или фильму. Сначала это шокировало, потом научился тоже абстрагироваться от всего, а теперь оказался на месте тех, кого упрямо не замечал.
Салли и Нора — отлично. Но ведь скольких он своей рукой отправил на смерть, на органы? У Хойта, как оказалось, существовал нелегальный бизнес с некими хирургами-убийцами с большой земли. Бен являлся лишь жалким посредником, звеном. Но все равно — он принимал в этом участие. И еще посмел прикрываться какой-то клятвой. Он предал все давным-давно, с того момента, как вышел из бамбуковой клетки, не ведая, что обрекает себя на железную.
Бена вскоре выгребли из клетки, заломив руки за спину. Он едва стоял на ногах и не намеревался особо сопротивляться.
— Простите, мисс, кажется, нас прервали, — Ваас вернулся к оцепеневшей пленнице, кивая на доктора. — Так что, Нора, все еще веришь в любовь? Он поставил тебя на кон! Да, именно, ты — ставка в его игре, он себе доказывает: «я гр***ый герой!» О тебе здесь речи не шло. Не понимаешь? Твой любимый вовсе не любимый. Он самоутверждается! Ох, очарованные люди… Красивый конец, а, Нора? Ты сидишь в клетке, он умирает! — Ваас устало выдохнул. — Красивый конец, а сцена после титров никого не волнует… Все уже покинули зал, оставляя разбросанный попкорн и залитый пивом пол, — последнюю фразу он выплюнул с небывалым хладнокровным ожесточением. — Всем по*** и на титры, и на тебя.
«Может, он и прав, — опустил голову доктор. — Я знал, чем рискую… Я себе доказать пытался, — но слезы жгли его глаза, когда он посмотрел на спутницу, дергаясь в руках тюремщиков. — Нора… Прости… Нет! Я даже прощения не могу попросить за то, на что обрекаю ее! Хоть бы за гранью смерти ничего не было, если я стану призраком, и мне придется смотреть на все это… Я сойду с ума».
Странная посетила мысль, ему почти на уровне осязания почудилось, словно он уже попрощался с телом и парит нематериальным облачком, сознавая все и видя, но не имея права вмешиваться. А руки его неспособны кого бы то ни было удержать.
Но далее отрезвило происходящее: сначала прикрутили веревкой, выворачивая запястья, к деревянному стулу, отчего все тело заныло с новой силой. Затем на голову надели пыльный черный мешок, через который не удавалось дышать. Но удушье усугубили тем, что начали лить на голову ведра воды. Кто и зачем — не важно.
Доктор метался из стороны в сторону, инстинктивно пытаясь вдохнуть, но его били под дых, отчего он буквально захлебывался, отчаянно немо крича, так как любой звук терялся в налипавшей на лицо материи.
Сколько продолжалась эта пытка с избиениями, он не ведал, так как потерял счет времени, что медленно ползло улиткой с расколотым панцирем. Реальность, транс, мысли о неизбежности смерти — все покинуло его, когда с каждой секундой делалось все невыносимее. Из глаз катились слезы, или же это проклятый мешок мешал сомкнуть веки. И что оставалось? Ни условий, ни возможности договориться с палачами. Словно наказание за все те возможности побега, что он упустил. А ныне — слишком поздно спохватился, когда пираты совершенно озверели, когда ежедневно казнили ракьят и «сочувствующих» племени, хватая первых попавшихся нищих из того же Бэдтауна. Когда по старинному дикому обычаю набивали распоротые животы соломой, вырывая кишки. Когда выдавливали глаза жертвам, заставляя их съедать, затем все равно убивая. Что еще не пробовал человек из обещанных адских мук? В чем тогда смысл самого ада? Справедливая кара? Почему же только после смерти?
Доктор задыхался, терял сознание, обмякая. Казалось, вот и все — врата вечности открылись, уже не страшно. Как он и представлял. Стоило только руку протянуть, дотронуться до манящей галлюцинации, открыть засов и войти, забыв о всех печалях. Но Салли… Где-то там еще жили его женщины. Может, ради них он оставался на этой дикой земле? Или просто ему дозволялось немного подышать, а бессознательное тело снова окатывали водой, чтобы привести в чувства и снова пытать.
То ли в бреду, то ли наяву маячило гадкое лицо Вааса, но слова не воспринимались. Он что-то говорил: твердил не то о безумии, не то о предательстве, но доктор не слышал ни слова. И от этой маленькой победы делалось в какой-то мере смешно: главарь мог хоть до треска каменных стен сотрясать пещеру бессмыслицей слов и ругательств, а доктор его не слушал. Когда во второй раз на голову нацепили мокрый мешок и заливали водой, когда второй раз Бен почти потерял сознание, задохнувшись, он находился уже чрезвычайно далеко. Там, куда Ваас не мог пробиться своей болтовней. Впрочем, за грань сознания он вползал хаосом, образами змей, черным туманом, доводя до тошноты. И Бена выворачивало желчью и белесой пеной-слюной. Но все казалось незначительным. Вот она — бесконечная боль. Но вряд ли у главаря было много времени, чтобы как-то изощренно убивать такую мелкую сошку, как доктор.
Главное, что не заставляли смотреть на издевательства над Норой. Может, у Вааса не хватало на это извращенности и садизма? Хоть бы так. Хоть бы что-то в нем осталось от человека — убил бы. Да и все. Изможденное сознание просило странных вещей. И неизменно надеялось. Странное в человеке есть свойство — даже в безвыходной ситуации он смеет надеяться, верить в чудо. Когда надежды на спасение не остается, то принимается изобретать что-то еще. После третьего утопления, Бен верил в своего злейшего врага, мысленно прося его просто уничтожить их с Норой как неудачные образцы.
Потом вдруг все прекратилось, Бен только долго откашливался, дергая руками и ногами, точно бился в конвульсиях. На некоторое время его оставили, но вскоре обостренные ощущения донесли до помутненного сознания проникновение иглы в вену руки. Что же мог еще придумать этот проклятый главарь?
Не трогали. Удалось отдышаться. Но вскоре накрыла волна, хуже, чем в пыльном мешке — словно вместо крови потекла раскаленная лава. Бен подскочил, выгибаясь дугой, но его сдержала веревка, словно цепного пса. Из груди вырвался нечеловеческий рык, пленник извивался, точно уж на сковороде. Сознание и воля осыпались прошлогодним снегом, далеким, забытым, смытым тропическими дождями. Съежившийся сумрак нависал тишиной, лианы опутывали, давили, вились змеями.
— Вставай! — приказал голос. Вокруг плясали демоны; вместо лиц — красные языки пламени. Вместо рук — когти.
Шатало, однако Бенджамин поднялся, не удивляясь, что больше не привязан, и двинулся вперед, озираясь. Но замутненное сознание не выдавало ни единой здравой идеи, погруженное в тяжелый бред, подавляющий волю.
Только видения и образы — Ваас! Доктор повсюду видел Вааса. Это ненавистное существо!
Наркотик высвобождал самую глубинную неприязнь. Бенджамин размахивал руками, не ведая, кого пытается ударить, но его толкнули. И измученное тело, поддерживаемое только неизвестным составом испытываемого психотропного вещества, полетело вперед, опрокидываясь на четвереньки, ударяясь коленями и ладонями о камни. Но боли не ощущалось, все тонуло, голова раскалывалась, вместо забытья только все более рьяно пытался доктор ударить каждого из «Ваасов», которые чудились в каждом пирате.
Если какая-то часть сознания еще догадывалась, что это действие наркотика, то она осталась далеко за всяким пределом разумности, которую заменил мрак, болото иррациональных страхов и домыслов. Повсюду чудился враг — единственный, ненавистный, гадкий, обрывающий птицам крылья. И Бену казалось, что у него есть власть и силы отомстить: за себя, за Салли, за Нору. Он поднимался снова на ноги, не осознавая, как назывались предметы вокруг. Вновь его тащили куда-то, приказывали, а он исполнял повеления! Пред ним маячили некие люди, все с лицом Вааса, каждый криво ухмылялся на разные лады. Бен не помнил, как в его руке оказался мачете. В лицо ударил свет прожектора, на миг выхватывая из марева камеру, да, кажется, так назывался этот жужжащий агрегат. Кто? Откуда? Где? О чем? Все поглощали ничто! Вещи утрачивали свои имена, безымянный мир застыл на зазубренном лезвии.
— Убей! Убей! Убей! — смеялся каждый из Ваасов, только голос шел откуда-то сзади, но доктора на тот момент ничто не удивляло. Он подчинялся, он так давно желал вспороть брюхо своему врагу, разрезать горло, вырвать сердце, обрубить уши, стереть навсегда с самодовольной морды эту ухмылку.
И Бен кинулся на первого Вааса, несколько раз с невиданной силой полоснув неумело сжатым мачете по горлу, а затем с размаху треснув по голове, раскраивая череп. Гипу казалось, что настал тот миг — он убил главаря! Но тело повалилось и оказалось незнакомым мужчиной, а главарь смеялся в полуметре от него, извивался, точно лягушка над огнем.
