Не помню, кто первым про клад заговорил. Слух по деревне только так разлетелся – мол, огоньки порхали, фигуры выписывали, лишь к утру развеялись, а подобные пляски – примета верная. Но вышло как всегда: поговорили день, другой, третий – на этом все и закончились. Сам понимаешь, болото – не шутка. А возле нас топи на редкость коварные, даже бывалые люди туда не сунутся лишний раз.
Так что охотников не нашлось.
Ну, то есть как сказать… оно вроде и к лучшему, что без конкурентов. Так мы тогда думали. Что взять – дураки были, хоть и вымахали в здоровенных лбов.
Четверо нас оказалось – я, друг детства косой Сарыч, его младший брат - совсем пацан, но остроглазый, смышленый, и Рыжая. С малолетства твердили вокруг – если к топям направился, женщину с собой не бери. Так она увязалась, попробуй, слово скажи. Вмиг десять вернет. Ну, думаем, обузой не станет – здоровая, с корнем небольшое деревце из земли выдернет и хоть бы что. Я все ж посомневался. Рыжуха, говорю, ты, конечно, своя, только на болота женщину брать – тамошних хозяев дразнить. А она смеется, зубы крупные жемчужные показывает – мол, женщину-то как раз без оговорок пропустят. Ибо – давно не видели.
Сапоги подтянула, платок пестрый поправила, и добавляет – сказывают, дворец у них там в трясине. Если и возьмут к себе жить – всяко лучше, нежели в деревушке. С шутками говорили, а все не по себе – про болотных жителей давно только байки ходили, но кто их знает. Знахарка наша до сих пор верит, только ее послушать – и вовсе за околицу не соваться. Да и она давно советов не раздает: кому охота насмешки терпеть?
Пошли мы. Трава под ногами путается, ящерицы так и шмыгают. Мешок тяжелый, словно сестричка младшая мне туда камней насовала, а не перекус. И, конечно, лопаты несем, веревки, жерди прочные себе подобрали. По дороге разговорились, размечтались, позабыв, что о загаданном лучше не толковать.
Солнце все еще к зениту ползло, как дошли до чахлого березняка, за которым начинаются топи. С виду они, будто лужайка зеленая. Только обман: если где чахлые деревца или болотный багульник, тысячелистник, осока – еще можно пройти. А к самой приятной травке лучше и не приближаться.
У березняка все мхом поросло. А мох в тех краях коричневый, уж не знаю, с чего, и мягкий такой, кажется, сущее удовольствие лечь на него и спать, тем более, встали до петухов. Но Сарыч указывает – где-то здесь, на границе, огоньки и летали. Чуть вперед пройти, там и будет.
Под ногами уже захлюпало, когда остановились. Начали копать, и Рыжая не отстает, машет лопатой. Комары злющие, но тут уж ничего не поделать. Три ямы вырыли, все без толку, и водой они тут же заполнились.
Отошли на сухое, перекусили, поспорили. Сарыч говорит – дальше копать, брат ему возражает, мол, только лягушек смешить. Рыжуха помалкивает, и лицо у нее странное, будто пытается вспомнить что-то.
Потом поднимает руку, указывает – глядите. А там, в отдалении, красные и белые бабочки вьются, похожи на искры. Место ничего так, у сосенки, и сухая осока рядом.
Сарыч говорит:
- А ты, девка, соображаешь.
Он-то, приятель мой, давно на нее заглядывался, и, если б не подкидышем была Рыжая, может, женился бы. А так у него семья видная, а с нее что взять? У нас сильно не любят тех, кто без роду, без племени. Хотя была бы невеста что надо: крепкая, что твоя лошадь, улыбчивая, и знает, когда помалкивать, а когда за себя постоять.
Сумки собрали, пошли.
Болото – коварная штука; думали вскоре дошагать, но тропка вьется, топь за ноги хватает, и мы петляли, наверное, часа два. А тут небо нахмурилось, вот-вот и закапает. Но дождь не пролился, зато невесть с чего туман набежал.
Малец-то, братишка Сарыча, сдрейфил. Неправильно, говорит, это. Давайте обратно. Стоит, побледнел аж в зелень. Только старшего не переубедить – вот она, сосенка, уже прямо под носом. Дошли, лоб вытерли, смотрим – не то место. Вроде шли, глаз не спуская, а промахнулись. У нашей была одна вершина, а тут раздвоенная.
Тут уж и я говорю – ну все это к черту, давайте вернемся. Рыжая молчит, платок теребит, но вроде согласная.
Пошли обратно сквозь белое марево.
А в тумане – голоса, будто кто вдали перекликается, и слов не разобрать. Что тут сказать – дал бы деру оттуда, но нельзя, на болоте-то.
Пока по сторонам оглядывались, стараясь не попасть в трясину, туман немного поднялся, голоса стихли. Глядим – перед самым носом белые цветы растут, каждый ладони с две будет, скрученные на манер сухого листа. Блеклые, нездоровые словно, и чем-то на лапы с когтями похожи. Нехорошие такие цветы. А Рыжая руку к ним протянула, смотрю – по щеке слеза катится. Шаг вперед с тропы сделала, еще… Едва ее за подол ухватил. Вроде очнулась.
Побрели дальше, я - впереди.
Смотрим – аист идет, тоже какой-то поблекший, перья встопорщены, голова опущена. Бредет прямо на нас. То ли доверчив настолько, то ли не видит. Миновал, скрылся за сосенкой.
Воздух совсем посветлел; слышу, как за спиной Сарыч сквозь зубы ругается. Мы, оказывается, все крайнее болото насквозь прочесали.
Решили выбраться на сухое место, и пойти в обход. Ну его, этот чертов клад.
Прошли еще шагов двадцать, теперь Сарыч впереди всех, смотрим, снова аист шагает. И вновь рядом с нами, на расстоянии вытянутой руки, прямо по травке над топью. Спутник мой руку и протянул, схватить; не удержался и прямо в жижу… Ну, выбрался сам, хоть я протянул жердину на всякий случай. Гляжу, снова птица проклятая мимо идет, вроде та же, а вроде другая. Я из пня, что рядом торчал, вырвал клок мха – мокрый, тяжелый – и бросил в аиста. Не попал.
А птица остановилась, и голова все так же опущена – не глядит. Тут я обернулся, смотрю – нет малого. Ахнул, головой завращал, смотрю, и Сарыч пропал. И ведь ни звука не было; топь людей скоро затягивает, а все не в момент.
А навстречу мне Рыжуха идет, прямо по зеленой шелковистой полянке, и цветок в руке держит. Сама улыбается, нежно так, и словно немного светится. Ахнул я, пригляделся – хороша, зараза. Будто помолодела, лицо свежее, губы яркие. А волосы из-под платка выбиваются кольцами и шевелятся рыжими змейками.
Меня не заметила, как ни звал. Дошла до чахлых зарослей цветочных, подняла руки и начала уходить в трясину. Смеется при этом, и такая счастливая.
Затянулась над ней ряска, травка сошлась, и будто не было ничего.
До сухого места я вскоре добрался. Не в себе был, но таки добрел до деревни. Хворал потом долго, мало что помню. Только одно перед глазами стоит - зацепился сухой лепесток за сумку. Белый, скрученный, на коготь похож.
Его знахарка наша сняла, унесла к себе, и только зыркнула недобро, когда я спросить попытался.
Потом, много лет спустя, когда помирала, рассказала-таки. Цветком, говорит, ваша Рыжуха была. Цветком болотным. Нечасто такое случается, подзабыли уже. Но ведь не зря так не любят подкидышей, или сироток-найденышей.
Не люди это вовсе, а семена. Растут они среди людей, а как прежние цветы начнут вянуть-сохнуть, приходит молоди время укореняться. Отжившие, «старое племя», ее к себе позовут.
А чтоб наследничек рос хорошо, трясине живая кровь надобна, вот и прихватывают с собой деревенских. Задурят им голову обещанием клада, да так, что не вспомнишь, кто первым сказал…
На болоте я больше не был. Думаю вот, вместо аистов там души человечьи бродят. Трудно мне теперь на этих птиц смотреть, все вспоминаю.
Такая вот сказочка.
Так что охотников не нашлось.
Ну, то есть как сказать… оно вроде и к лучшему, что без конкурентов. Так мы тогда думали. Что взять – дураки были, хоть и вымахали в здоровенных лбов.
Четверо нас оказалось – я, друг детства косой Сарыч, его младший брат - совсем пацан, но остроглазый, смышленый, и Рыжая. С малолетства твердили вокруг – если к топям направился, женщину с собой не бери. Так она увязалась, попробуй, слово скажи. Вмиг десять вернет. Ну, думаем, обузой не станет – здоровая, с корнем небольшое деревце из земли выдернет и хоть бы что. Я все ж посомневался. Рыжуха, говорю, ты, конечно, своя, только на болота женщину брать – тамошних хозяев дразнить. А она смеется, зубы крупные жемчужные показывает – мол, женщину-то как раз без оговорок пропустят. Ибо – давно не видели.
Сапоги подтянула, платок пестрый поправила, и добавляет – сказывают, дворец у них там в трясине. Если и возьмут к себе жить – всяко лучше, нежели в деревушке. С шутками говорили, а все не по себе – про болотных жителей давно только байки ходили, но кто их знает. Знахарка наша до сих пор верит, только ее послушать – и вовсе за околицу не соваться. Да и она давно советов не раздает: кому охота насмешки терпеть?
Пошли мы. Трава под ногами путается, ящерицы так и шмыгают. Мешок тяжелый, словно сестричка младшая мне туда камней насовала, а не перекус. И, конечно, лопаты несем, веревки, жерди прочные себе подобрали. По дороге разговорились, размечтались, позабыв, что о загаданном лучше не толковать.
Солнце все еще к зениту ползло, как дошли до чахлого березняка, за которым начинаются топи. С виду они, будто лужайка зеленая. Только обман: если где чахлые деревца или болотный багульник, тысячелистник, осока – еще можно пройти. А к самой приятной травке лучше и не приближаться.
У березняка все мхом поросло. А мох в тех краях коричневый, уж не знаю, с чего, и мягкий такой, кажется, сущее удовольствие лечь на него и спать, тем более, встали до петухов. Но Сарыч указывает – где-то здесь, на границе, огоньки и летали. Чуть вперед пройти, там и будет.
Под ногами уже захлюпало, когда остановились. Начали копать, и Рыжая не отстает, машет лопатой. Комары злющие, но тут уж ничего не поделать. Три ямы вырыли, все без толку, и водой они тут же заполнились.
Отошли на сухое, перекусили, поспорили. Сарыч говорит – дальше копать, брат ему возражает, мол, только лягушек смешить. Рыжуха помалкивает, и лицо у нее странное, будто пытается вспомнить что-то.
Потом поднимает руку, указывает – глядите. А там, в отдалении, красные и белые бабочки вьются, похожи на искры. Место ничего так, у сосенки, и сухая осока рядом.
Сарыч говорит:
- А ты, девка, соображаешь.
Он-то, приятель мой, давно на нее заглядывался, и, если б не подкидышем была Рыжая, может, женился бы. А так у него семья видная, а с нее что взять? У нас сильно не любят тех, кто без роду, без племени. Хотя была бы невеста что надо: крепкая, что твоя лошадь, улыбчивая, и знает, когда помалкивать, а когда за себя постоять.
Сумки собрали, пошли.
Болото – коварная штука; думали вскоре дошагать, но тропка вьется, топь за ноги хватает, и мы петляли, наверное, часа два. А тут небо нахмурилось, вот-вот и закапает. Но дождь не пролился, зато невесть с чего туман набежал.
Малец-то, братишка Сарыча, сдрейфил. Неправильно, говорит, это. Давайте обратно. Стоит, побледнел аж в зелень. Только старшего не переубедить – вот она, сосенка, уже прямо под носом. Дошли, лоб вытерли, смотрим – не то место. Вроде шли, глаз не спуская, а промахнулись. У нашей была одна вершина, а тут раздвоенная.
Тут уж и я говорю – ну все это к черту, давайте вернемся. Рыжая молчит, платок теребит, но вроде согласная.
Пошли обратно сквозь белое марево.
А в тумане – голоса, будто кто вдали перекликается, и слов не разобрать. Что тут сказать – дал бы деру оттуда, но нельзя, на болоте-то.
Пока по сторонам оглядывались, стараясь не попасть в трясину, туман немного поднялся, голоса стихли. Глядим – перед самым носом белые цветы растут, каждый ладони с две будет, скрученные на манер сухого листа. Блеклые, нездоровые словно, и чем-то на лапы с когтями похожи. Нехорошие такие цветы. А Рыжая руку к ним протянула, смотрю – по щеке слеза катится. Шаг вперед с тропы сделала, еще… Едва ее за подол ухватил. Вроде очнулась.
Побрели дальше, я - впереди.
Смотрим – аист идет, тоже какой-то поблекший, перья встопорщены, голова опущена. Бредет прямо на нас. То ли доверчив настолько, то ли не видит. Миновал, скрылся за сосенкой.
Воздух совсем посветлел; слышу, как за спиной Сарыч сквозь зубы ругается. Мы, оказывается, все крайнее болото насквозь прочесали.
Решили выбраться на сухое место, и пойти в обход. Ну его, этот чертов клад.
Прошли еще шагов двадцать, теперь Сарыч впереди всех, смотрим, снова аист шагает. И вновь рядом с нами, на расстоянии вытянутой руки, прямо по травке над топью. Спутник мой руку и протянул, схватить; не удержался и прямо в жижу… Ну, выбрался сам, хоть я протянул жердину на всякий случай. Гляжу, снова птица проклятая мимо идет, вроде та же, а вроде другая. Я из пня, что рядом торчал, вырвал клок мха – мокрый, тяжелый – и бросил в аиста. Не попал.
А птица остановилась, и голова все так же опущена – не глядит. Тут я обернулся, смотрю – нет малого. Ахнул, головой завращал, смотрю, и Сарыч пропал. И ведь ни звука не было; топь людей скоро затягивает, а все не в момент.
А навстречу мне Рыжуха идет, прямо по зеленой шелковистой полянке, и цветок в руке держит. Сама улыбается, нежно так, и словно немного светится. Ахнул я, пригляделся – хороша, зараза. Будто помолодела, лицо свежее, губы яркие. А волосы из-под платка выбиваются кольцами и шевелятся рыжими змейками.
Меня не заметила, как ни звал. Дошла до чахлых зарослей цветочных, подняла руки и начала уходить в трясину. Смеется при этом, и такая счастливая.
Затянулась над ней ряска, травка сошлась, и будто не было ничего.
До сухого места я вскоре добрался. Не в себе был, но таки добрел до деревни. Хворал потом долго, мало что помню. Только одно перед глазами стоит - зацепился сухой лепесток за сумку. Белый, скрученный, на коготь похож.
Его знахарка наша сняла, унесла к себе, и только зыркнула недобро, когда я спросить попытался.
Потом, много лет спустя, когда помирала, рассказала-таки. Цветком, говорит, ваша Рыжуха была. Цветком болотным. Нечасто такое случается, подзабыли уже. Но ведь не зря так не любят подкидышей, или сироток-найденышей.
Не люди это вовсе, а семена. Растут они среди людей, а как прежние цветы начнут вянуть-сохнуть, приходит молоди время укореняться. Отжившие, «старое племя», ее к себе позовут.
А чтоб наследничек рос хорошо, трясине живая кровь надобна, вот и прихватывают с собой деревенских. Задурят им голову обещанием клада, да так, что не вспомнишь, кто первым сказал…
На болоте я больше не был. Думаю вот, вместо аистов там души человечьи бродят. Трудно мне теперь на этих птиц смотреть, все вспоминаю.
Такая вот сказочка.