Мол, твой разум ищет что-то особенное, что ему пока осознать не под силу, молитвы пока не могут его направить, а этой игрой, говорят, порой забавляются и небожители...
Как-то получилось, что одна фишка оказалась лишней – видно, попала из другого набора, и учитель не сразу понял это, расставив в сложном порядке. Сам он давно не играл, лишь хранил коробку в своей маленькой комнате – подзабыл правила. К тому времени, как выяснилась ошибка, он успел уже запутаться в партии.
А Нээле и не знала, как полагается.
На нос села то ли бабочка, то ли муха, выдернув брата Унно из состояния без мыслей и чувств, когда человек одновременно не существует и вместе с тем может стать той самой бабочкой, волной или камнем. В монастыре у него не очень получалось подобное, а сейчас, кажется, отец-настоятель был бы им доволен… или брат Унно просто заснул? Под ветвями сосны, на пригорке…
Позорище, так перепутать.
Потирая затылок широкой жесткой ладонью, монах со вздохом поднялся, собрал просыпавшийся из вязанки хворост.
Поди, заждались старушка с внучкой… Сколько он тут сидел, привалившись к дереву? На весеннем солнышке хорошо, после морозной зимы особенно.
Взвалил хворост на плечо, зашагал по едва заметной тропинке. Вот сейчас и хижина за поворотом…
Хижины не было; не было даже полянки. Кусты невысокие, да два деревца, старое и молодое.
Бросив хворост, брат Унно еще часа два искал место, где провел месяца полтора – развлекая немую девочку игрушками и рассказами, слушая скрипучий голос хозяйки и ее вечные причитания. Тут он растапливал снег на огне, поддерживал чахлое пламя, резал в похлебку какие-то корешки из запасов старухи.
Все будто приснилось…
Но, рассуждая здраво – засни он в снегу, уж никак не проснулся бы, когда все вокруг зазеленело. Разве что его и впрямь превратили в дерево, а прочее мерещилось его духу.
Вот был бы доволен отец-настоятель…
Остается перебраться в деревушку, дымки которой брат Унно видел не раз на другой стороне ущелья. Теперь-то можно пройти. Странно, что раньше не сделал этого – а ведь собирался, как только подсохнет.
Пояс!
Монах в ужасе схватился за собственное одеяние, едва не запутался в нем, пока не нашарил за пазухой недобрую вещь. За прошедшие дни и недели пояс молчал и будто бы съежился, но несколько раз порывался удрать. Однажды ему это почти удалось: вещь брату Унно вернула старушка, рассказав байку невероятную.
- Сижу, вижу – змея ползет, мерзость. Я ее кочергой, и еще, и еще… А она и блеснет пряжкой. Подняла вот: держи, твое, небось. Совсем старая ослепла и помешалась, ай-яй, не могу пояс отличить от змеи…
После ударов кочерги вещь совсем притихла. Только вот не ползают предметы, в которые вселились тори-ай – перемещаются так, что глазом не уследишь, и тем более не совладать с ними какой-то старухе.
Перебираясь через глубокий овраг – нет, все-таки небольшое ущелье – к деревушке на той стороне, пришлось попотеть. Склоны покрывал нежно зеленевший, но густой и жесткий кустарник, а под ним прятались переплетенные корни, за которые наверное удобно было бы хвататься, но очень неудобно ступать. И намека на тропу не нашлось. Зато селение оказалось на месте, маленькое, унылое после зимы – оголодали люди за долгие морозы.
Монаха приняли со всем почтением, хоть и переглядывались – может, спятил святой человек? Упал, например, со склона, померещилось невесть чего…
Никто отродясь не жил напротив деревни, ни старушек, ни ее сыновей, ни внучек. Ну да монахи, они дело известное, в горние выси устремлены, а земные приметы путают. И год могут спутать, и место, и мало ли что им в странствиях духа привидится.
Загрустив, брат Унно отказался от предложенной скудной трапезы и поспешил-таки к монастырю, по дороге все проверяя пояс. Что ни делается, все смысл имеет, но это уж слишком. Вот и думай теперь, то ли, исполнив обет, вернуться в мир, то ли, насмотревшись на чудеса, служить еще с большим рвением?
Девушка в крохотной комнатке монастыря Эн-Хо сидела одна за игральной доской, задумчиво трогая то одну, то другую деревянную фишку. В окно влетал теплый ветерок, но девушка отчаянно мерзла, и не помогала шерстяная накидка на плечах. Странно и неприятно, ведь холода наконец оставили эти места: уже не только монахи, и крестьяне-беженцы ходят в легком.
Но почему же сейчас такое? И фишки как изо льда… Задев пальцем очередную, вздрогнула, будто укололась. Посмотрела в окно – серый каменный двор, чуть потрескавшиеся плиты, столбики изваяний; все привычно, пусто, как всегда под вечер…
Вскочила, опрокинув доску, со стуком разлетелись фишки.
Раздался звон монастырского гонга, созывающего на молитву – он будто подхватил тихий стук, усилил его многократно. Возвестил на весь монастырь об опасности, которую пока ощутила лишь одна девушка.
Не сразу Нээле удалось пробиться к святому настоятелю – во время молитвы он был занят, а сразу после принимал братьев-просителей. И лишь потом пришел черед других нуждающихся в совете.
- К чему такая спешка, юная дочь? – спросил он кротко, ни словом, ни взглядом не укорив за неподобающее поведение, когда она пыталась пробиться через заслон вежливых, но непреклонных сторожей, не желающих открывать двери, слишком тяжелые для нее, а теперь предстала перед его взором растрепанная, позабывшая поклониться.
- Монастырю грозит большая опасность. Я играла сама с собой, согласно вашему совету, святой настоятель, и ощутила…
Что она ощутила, сказать не смогла. Осознав это, смешалась; цель была достигнута, перед настоятелем Нээле предстала и предупредила его, но знание покинуло девушку. Ей проще было бы силой мысли вернуть на доску рассыпавшиеся фишки, чем вспомнить, что же привиделось.
Впрочем, вспоминать оказалось не нужно.
Через два часа в монастырь пришли сборщики хвороста, задыхаясь от бега, рассказали о страшном: отряд чужаков идет к монастырю. Людей столько, что бесполезно обороняться, святое место не крепость, стены невысоки.
Жучки-красноспинки повыползали из зимних укрытий, грелись на солнышке. У Лайэнэ дома так и звали эти дни второго весеннего месяца – дни красноспинок. Может, и тут крестьяне предместий именуют их так, а горожане мало обращают внимание на жучков…
Молодая женщина сидела в открытой беседке в саду, на легком столике перед ней лежали листы бумаги. Узкая рука, уверенно держащая кисть, выводила какие-то каракули, рядом с которыми те самые жучки казались образцом изящества. Будто Лайэнэ враз разучилась писать; еще бы взять кисть по-другому, как держат люди малограмотные, и впечатление будет полным.
Сторонний наблюдатель немало бы удивился, что случилось с ашринэ – для солнечного удара еще недостаточно жарко…
Она всего-то пыталась скопировать почерк Энори. Кто бы мог подумать, каким трудным заданием это окажется! Разные школы написания в свое время дались ей не в пример легче. Извела уже с десяток листов, но толку чуть.
Не отважилась довериться кому-то еще: мало ли, у Энори было много самых странных знакомых, вдруг кто-то задумается. К счастью, подделывать подпись господина Кэраи Таэна не было нужды. Чудом добытый листок у нее – настоящий.
Везение? Или приготовленная судьбой ловушка?
Но он уехал… такая возможность!
Снова екнуло сердце. Уехал. Поспешно, отдав распоряжения, говорящие, что вернется нескоро. У Лайэнэ тоже были верные люди, они передали. Только вот куда направился, тайной осталось для молодой женщины. Может, на север, где самое сердце грозы, может, в Мелен за подмогой, как не слишком давно, или в Окаэру, а может, в саму Столицу… Нет, это долго, ему нет смысла.
А в Мелен… он как-то отметил вскользь, что готов был добыть войска любыми средствами, даже свадьбой. Тогда сказал об этом, как о шутке…
И еще раз нет. Из Мелен он вернулся не слишком радостным. Что-то произошло там, не до женитьбы.
О чем она только думает… А надо – о том, как проникнуть к мальчику, завоевать доверие юного наследника.
О том, как еще раз ослушаться - на сей раз прямого приказа.
Очередной лист был смят и отброшен.
Прокляла все на свете, пытаясь добиться сходства. Казалось бы, возьми любого малограмотного человека и попроси его написать под твою диктовку. Подходящий почерк получится, все знаки вразнобой. Но нет, выходило не так – легкими были у Энори линии, без всякой натужности. Для того, кто читать умел хорошо, разница в написании просто бросалась в глаза. А мальчик… он мог и знать. Другой возможности не представится.
Но этот кошмар… как его воссоздать? Воистину, если б Энори решил посмеяться над всеми школами почерка сразу, это бы не вышло лучше!
Лайэнэ отложила кисть, задумалась. Вспомнила, каким увидела недавно – натянутым, как струна, - и каким видеть привыкла.
Вспомнились его слова:
«Границы придумали люди… Просто представь, что я – волна или ветер, или огонь»…
Он не мог играть на флейте, не мог одеваться, как все… Считала – это из-за того, что ему дано меньше. А если наоборот? Перевела взгляд на бумагу. Показалось – сухие стебли травы в беспорядке, ветер качает их…
Поспешно взялась за кисть. Скопировать его почерк нельзя. Не бывает двух одинаковых стеблей, низок птичьих следов или облачного узора. Но можно понять…
«Ступай, попробуй предупредить воинов Сосновой», - сказал отец-настоятель одному из жителей монастыря, хорошо знавшему эти края. Спокойно сказал, будто и не произошло ничего, только морщины на лбу стали гораздо глубже.
Затем собрал людей во дворе, обратился с короткой речью.
Это святая земля, говорил. Здесь нет оружия, да оно и бессмысленно. Поэтому те, кто верит, что монастырские стены станут ему защитой – могут остаться, прочим разумней уйти.
Про монахов речи не шло – им в любом случае оставаться. Среди них были и совсем молодые, и постарше, недавно принявшие обет, и у многих во взгляде сквозило недоумение – вот это оно и есть, то самое служение, которое принял?
Когда возвращался, увидел девушку – ту, что недавно едва не заблудилась во снах. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, бледная до синевы.
Настоятель улыбнулся ей, пытаясь утешить – подумал с горечью, что вот ей-то уж точно стоило бы уйти. Красивая, молодая…
- Если неразумной дочери будет дозволено… - произнесла она каким-то младенчески-тоненьким голоском, качнувшись вперед. – Не отсылайте людей, монастырь устоит. А по дороге они могут погибнуть – враги идут неизвестной тропой, они не оставят свидетелей.
- Здесь не слишком много ценностей и еды, но все же добыча, - сказал один из монахов-провожатых, суровый, выше Нээле на две головы.
- Монастырь устоит, - повторил она, и настоятель увидел, как слеза катился по ее щеке – от бессилия сказать что-то более связное.
Монах от нее отмахнулся, а настоятель прислушался: нет, ему Небеса ничего не желают сказать. А эта девушка... кто-то из высших сил отметил ее, но ее вещий дар - новорожденный птенец в гнезде, а может, еще и не вылупился из яйца.
- У недостойного служителя нет власти приказывать, - ответил он, помолчав. – И будущее ему неведомо. Люди выберут сами.
Вскоре монастырь покинули человек пятнадцать, они, почти ничего с собою не взяв, устремились той же дорогой, какой недавно шел Муха со спутниками.
- Гроза идет сильная, - сказал Ка-Ян, ежась и поглядывая на небо. Ветви над тропой, по которой двигались, почти скрывали его. Ординарцу было немного не по себе: и грозу не любил с младенчества, и в паре часов находился большой монастырь, по слухам, богатый - в отряде рассчитывали поживиться.
Свернут, не свернут?
Тут глушь…
Но командир пока ничего не сказал.
Шума не будет, убеждали Вэй-Ши. То есть будет, конечно, но это уже не имеет значения – до Сосновой осталось меньше трех дней пешего хода по картам Энори, их разведчиков удалось устранить вовремя, отряд до сих пор не раскрыли, а скоро все равно застава, которой не миновать. И никакая помощь подойти не успеет, разве крестьяне с мотыгами?
Вэй-Ши – он один из немногих ехал верхом - поглаживал пальцами хвост куницы, пришитый к плечу, и молчал. Если дать людям волю, они потеряют время; а, взяв монастырь, не сразу снова станут послушны. Если пройти мимо, будет зреть недовольство – трудно день за днем красться потайными еле видными тропами, опасаясь любого шороха. Но тем злее они окажутся в схватке возле Сосновой. Ведь никто не знает, имеет ли еще смысл эта атака. Если рухэй больше нет в долине Трех Дочерей… если Мэнго уже отступил…
Нет, невозможно. И он, и его племянник – под рукой высших сил.
Но как быть сейчас?
Не обольщался – на обратном пути на монастырь уже не напасть. Отряд сильно поредеет, а ценности монахи наверняка сумеют припрятать.
- А это еще что за… - голос ординарца прервал его мысли. Сбоку от тропы высилось зловещее дерево: без коры, черное, острые ветви направлены были в небо, словно рога. Темно-багряный лишайник рос на ветвях и стволе.
- Я слышал, монастырь этот носит название черного дерева, может, оно? – предположил кто-то из воинов.
- Я слышал про такие деревья, - сказал Вэй-Ши, подъезжая поближе. – Говорят, это молнии, которые не смогли вернуться на небо.
Вдали пророкотало, по вершинам деревьев пронесся шелест, словно пробежало много-много мышей.
Само по себе дерево ничего не значит, думал Вэй-Ши. Выглядит неприятно, и только. Но схожее имя носит сам монастырь, и его священная реликвия схожа с этой. И гроза близко – рухэй всегда внимали ее голосам, с тех пор, как гром и молния помогли их народу появиться на свет.
Снова прошелестели ветви, одинокая капля нашли дорогу промеж листьев и упала на щеку Вэй-Ши.
- Мимо идем, - сказал он угрюмо. – Не затем нас послали.
Нээле всю ночь стояла под ливнем в монастырском дворике, неподвижная, как тамошние изваяния; остальные обитатели Эн-Хо постарались укрыться под навесами, еще с вечера обреченно ожидая атаки, но слышно было лишь гром и порывы ветра.
Сперва отдельные капли с силой ударялись о плиты, словно хотели пробить их насквозь; злясь на свое бессилие, они соединились в потоки. Молнии разрисовывали небо, не оставляя нетронутого уголка, а потом остался один только дождь.
Посланник вернулся утром другого дня, запыхавшийся и донельзя обрадованный тем, что монастырь невредим, и все люди целы – ожидал найти обгоревшие разграбленные развалины.
- Я не смог ничего, - повинился он отцу-настоятелю. – Думал, они чужаки, мест здешних не знают, а я напрямик, срежу по склонам… А они, видно, разведали все. Уже недалеко от заставы Сосновой – когда я до короткой тропы добежал, на ней вовсю следы были. И… похоже, убили каких-то людей, в овраге тела лежат, прикрытые ветками. С десяток, не меньше. Смотреть не отважился, но, вроде, крестьяне…
- Значит, с десяток… возле короткой тропы, на востоке? – что-то изменилось в мягком тягучем голосе, будто треснула ветка.
- Ну да, оно самое. Страху-то! Подумал - дальше-то нет резона идти, попадусь только. Струсил я, не хочется пропадать…
- Но ты все же вернулся, - мягко отметил настоятель. Его лицо было, как и всегда, безмятежным, и пальцы привычно поглаживали подвешенные к поясу молитвенные фигурки. Но на спокойном, благожелательном этом лице поселилась тень, сделала резче морщины, обозначила складки. – Отважный сын говорит о себе столь резко, но ведь он знал, что здесь может натолкнуться на мародеров или запоздавших чужих солдат.
Как-то получилось, что одна фишка оказалась лишней – видно, попала из другого набора, и учитель не сразу понял это, расставив в сложном порядке. Сам он давно не играл, лишь хранил коробку в своей маленькой комнате – подзабыл правила. К тому времени, как выяснилась ошибка, он успел уже запутаться в партии.
А Нээле и не знала, как полагается.
Глава 25
На нос села то ли бабочка, то ли муха, выдернув брата Унно из состояния без мыслей и чувств, когда человек одновременно не существует и вместе с тем может стать той самой бабочкой, волной или камнем. В монастыре у него не очень получалось подобное, а сейчас, кажется, отец-настоятель был бы им доволен… или брат Унно просто заснул? Под ветвями сосны, на пригорке…
Позорище, так перепутать.
Потирая затылок широкой жесткой ладонью, монах со вздохом поднялся, собрал просыпавшийся из вязанки хворост.
Поди, заждались старушка с внучкой… Сколько он тут сидел, привалившись к дереву? На весеннем солнышке хорошо, после морозной зимы особенно.
Взвалил хворост на плечо, зашагал по едва заметной тропинке. Вот сейчас и хижина за поворотом…
Хижины не было; не было даже полянки. Кусты невысокие, да два деревца, старое и молодое.
Бросив хворост, брат Унно еще часа два искал место, где провел месяца полтора – развлекая немую девочку игрушками и рассказами, слушая скрипучий голос хозяйки и ее вечные причитания. Тут он растапливал снег на огне, поддерживал чахлое пламя, резал в похлебку какие-то корешки из запасов старухи.
Все будто приснилось…
Но, рассуждая здраво – засни он в снегу, уж никак не проснулся бы, когда все вокруг зазеленело. Разве что его и впрямь превратили в дерево, а прочее мерещилось его духу.
Вот был бы доволен отец-настоятель…
Остается перебраться в деревушку, дымки которой брат Унно видел не раз на другой стороне ущелья. Теперь-то можно пройти. Странно, что раньше не сделал этого – а ведь собирался, как только подсохнет.
Пояс!
Монах в ужасе схватился за собственное одеяние, едва не запутался в нем, пока не нашарил за пазухой недобрую вещь. За прошедшие дни и недели пояс молчал и будто бы съежился, но несколько раз порывался удрать. Однажды ему это почти удалось: вещь брату Унно вернула старушка, рассказав байку невероятную.
- Сижу, вижу – змея ползет, мерзость. Я ее кочергой, и еще, и еще… А она и блеснет пряжкой. Подняла вот: держи, твое, небось. Совсем старая ослепла и помешалась, ай-яй, не могу пояс отличить от змеи…
После ударов кочерги вещь совсем притихла. Только вот не ползают предметы, в которые вселились тори-ай – перемещаются так, что глазом не уследишь, и тем более не совладать с ними какой-то старухе.
Перебираясь через глубокий овраг – нет, все-таки небольшое ущелье – к деревушке на той стороне, пришлось попотеть. Склоны покрывал нежно зеленевший, но густой и жесткий кустарник, а под ним прятались переплетенные корни, за которые наверное удобно было бы хвататься, но очень неудобно ступать. И намека на тропу не нашлось. Зато селение оказалось на месте, маленькое, унылое после зимы – оголодали люди за долгие морозы.
Монаха приняли со всем почтением, хоть и переглядывались – может, спятил святой человек? Упал, например, со склона, померещилось невесть чего…
Никто отродясь не жил напротив деревни, ни старушек, ни ее сыновей, ни внучек. Ну да монахи, они дело известное, в горние выси устремлены, а земные приметы путают. И год могут спутать, и место, и мало ли что им в странствиях духа привидится.
Загрустив, брат Унно отказался от предложенной скудной трапезы и поспешил-таки к монастырю, по дороге все проверяя пояс. Что ни делается, все смысл имеет, но это уж слишком. Вот и думай теперь, то ли, исполнив обет, вернуться в мир, то ли, насмотревшись на чудеса, служить еще с большим рвением?
***
Девушка в крохотной комнатке монастыря Эн-Хо сидела одна за игральной доской, задумчиво трогая то одну, то другую деревянную фишку. В окно влетал теплый ветерок, но девушка отчаянно мерзла, и не помогала шерстяная накидка на плечах. Странно и неприятно, ведь холода наконец оставили эти места: уже не только монахи, и крестьяне-беженцы ходят в легком.
Но почему же сейчас такое? И фишки как изо льда… Задев пальцем очередную, вздрогнула, будто укололась. Посмотрела в окно – серый каменный двор, чуть потрескавшиеся плиты, столбики изваяний; все привычно, пусто, как всегда под вечер…
Вскочила, опрокинув доску, со стуком разлетелись фишки.
Раздался звон монастырского гонга, созывающего на молитву – он будто подхватил тихий стук, усилил его многократно. Возвестил на весь монастырь об опасности, которую пока ощутила лишь одна девушка.
Не сразу Нээле удалось пробиться к святому настоятелю – во время молитвы он был занят, а сразу после принимал братьев-просителей. И лишь потом пришел черед других нуждающихся в совете.
- К чему такая спешка, юная дочь? – спросил он кротко, ни словом, ни взглядом не укорив за неподобающее поведение, когда она пыталась пробиться через заслон вежливых, но непреклонных сторожей, не желающих открывать двери, слишком тяжелые для нее, а теперь предстала перед его взором растрепанная, позабывшая поклониться.
- Монастырю грозит большая опасность. Я играла сама с собой, согласно вашему совету, святой настоятель, и ощутила…
Что она ощутила, сказать не смогла. Осознав это, смешалась; цель была достигнута, перед настоятелем Нээле предстала и предупредила его, но знание покинуло девушку. Ей проще было бы силой мысли вернуть на доску рассыпавшиеся фишки, чем вспомнить, что же привиделось.
Впрочем, вспоминать оказалось не нужно.
Через два часа в монастырь пришли сборщики хвороста, задыхаясь от бега, рассказали о страшном: отряд чужаков идет к монастырю. Людей столько, что бесполезно обороняться, святое место не крепость, стены невысоки.
***
Жучки-красноспинки повыползали из зимних укрытий, грелись на солнышке. У Лайэнэ дома так и звали эти дни второго весеннего месяца – дни красноспинок. Может, и тут крестьяне предместий именуют их так, а горожане мало обращают внимание на жучков…
Молодая женщина сидела в открытой беседке в саду, на легком столике перед ней лежали листы бумаги. Узкая рука, уверенно держащая кисть, выводила какие-то каракули, рядом с которыми те самые жучки казались образцом изящества. Будто Лайэнэ враз разучилась писать; еще бы взять кисть по-другому, как держат люди малограмотные, и впечатление будет полным.
Сторонний наблюдатель немало бы удивился, что случилось с ашринэ – для солнечного удара еще недостаточно жарко…
Она всего-то пыталась скопировать почерк Энори. Кто бы мог подумать, каким трудным заданием это окажется! Разные школы написания в свое время дались ей не в пример легче. Извела уже с десяток листов, но толку чуть.
Не отважилась довериться кому-то еще: мало ли, у Энори было много самых странных знакомых, вдруг кто-то задумается. К счастью, подделывать подпись господина Кэраи Таэна не было нужды. Чудом добытый листок у нее – настоящий.
Везение? Или приготовленная судьбой ловушка?
Но он уехал… такая возможность!
Снова екнуло сердце. Уехал. Поспешно, отдав распоряжения, говорящие, что вернется нескоро. У Лайэнэ тоже были верные люди, они передали. Только вот куда направился, тайной осталось для молодой женщины. Может, на север, где самое сердце грозы, может, в Мелен за подмогой, как не слишком давно, или в Окаэру, а может, в саму Столицу… Нет, это долго, ему нет смысла.
А в Мелен… он как-то отметил вскользь, что готов был добыть войска любыми средствами, даже свадьбой. Тогда сказал об этом, как о шутке…
И еще раз нет. Из Мелен он вернулся не слишком радостным. Что-то произошло там, не до женитьбы.
О чем она только думает… А надо – о том, как проникнуть к мальчику, завоевать доверие юного наследника.
О том, как еще раз ослушаться - на сей раз прямого приказа.
Очередной лист был смят и отброшен.
Прокляла все на свете, пытаясь добиться сходства. Казалось бы, возьми любого малограмотного человека и попроси его написать под твою диктовку. Подходящий почерк получится, все знаки вразнобой. Но нет, выходило не так – легкими были у Энори линии, без всякой натужности. Для того, кто читать умел хорошо, разница в написании просто бросалась в глаза. А мальчик… он мог и знать. Другой возможности не представится.
Но этот кошмар… как его воссоздать? Воистину, если б Энори решил посмеяться над всеми школами почерка сразу, это бы не вышло лучше!
Лайэнэ отложила кисть, задумалась. Вспомнила, каким увидела недавно – натянутым, как струна, - и каким видеть привыкла.
Вспомнились его слова:
«Границы придумали люди… Просто представь, что я – волна или ветер, или огонь»…
Он не мог играть на флейте, не мог одеваться, как все… Считала – это из-за того, что ему дано меньше. А если наоборот? Перевела взгляд на бумагу. Показалось – сухие стебли травы в беспорядке, ветер качает их…
Поспешно взялась за кисть. Скопировать его почерк нельзя. Не бывает двух одинаковых стеблей, низок птичьих следов или облачного узора. Но можно понять…
***
«Ступай, попробуй предупредить воинов Сосновой», - сказал отец-настоятель одному из жителей монастыря, хорошо знавшему эти края. Спокойно сказал, будто и не произошло ничего, только морщины на лбу стали гораздо глубже.
Затем собрал людей во дворе, обратился с короткой речью.
Это святая земля, говорил. Здесь нет оружия, да оно и бессмысленно. Поэтому те, кто верит, что монастырские стены станут ему защитой – могут остаться, прочим разумней уйти.
Про монахов речи не шло – им в любом случае оставаться. Среди них были и совсем молодые, и постарше, недавно принявшие обет, и у многих во взгляде сквозило недоумение – вот это оно и есть, то самое служение, которое принял?
Когда возвращался, увидел девушку – ту, что недавно едва не заблудилась во снах. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, бледная до синевы.
Настоятель улыбнулся ей, пытаясь утешить – подумал с горечью, что вот ей-то уж точно стоило бы уйти. Красивая, молодая…
- Если неразумной дочери будет дозволено… - произнесла она каким-то младенчески-тоненьким голоском, качнувшись вперед. – Не отсылайте людей, монастырь устоит. А по дороге они могут погибнуть – враги идут неизвестной тропой, они не оставят свидетелей.
- Здесь не слишком много ценностей и еды, но все же добыча, - сказал один из монахов-провожатых, суровый, выше Нээле на две головы.
- Монастырь устоит, - повторил она, и настоятель увидел, как слеза катился по ее щеке – от бессилия сказать что-то более связное.
Монах от нее отмахнулся, а настоятель прислушался: нет, ему Небеса ничего не желают сказать. А эта девушка... кто-то из высших сил отметил ее, но ее вещий дар - новорожденный птенец в гнезде, а может, еще и не вылупился из яйца.
- У недостойного служителя нет власти приказывать, - ответил он, помолчав. – И будущее ему неведомо. Люди выберут сами.
Вскоре монастырь покинули человек пятнадцать, они, почти ничего с собою не взяв, устремились той же дорогой, какой недавно шел Муха со спутниками.
***
- Гроза идет сильная, - сказал Ка-Ян, ежась и поглядывая на небо. Ветви над тропой, по которой двигались, почти скрывали его. Ординарцу было немного не по себе: и грозу не любил с младенчества, и в паре часов находился большой монастырь, по слухам, богатый - в отряде рассчитывали поживиться.
Свернут, не свернут?
Тут глушь…
Но командир пока ничего не сказал.
Шума не будет, убеждали Вэй-Ши. То есть будет, конечно, но это уже не имеет значения – до Сосновой осталось меньше трех дней пешего хода по картам Энори, их разведчиков удалось устранить вовремя, отряд до сих пор не раскрыли, а скоро все равно застава, которой не миновать. И никакая помощь подойти не успеет, разве крестьяне с мотыгами?
Вэй-Ши – он один из немногих ехал верхом - поглаживал пальцами хвост куницы, пришитый к плечу, и молчал. Если дать людям волю, они потеряют время; а, взяв монастырь, не сразу снова станут послушны. Если пройти мимо, будет зреть недовольство – трудно день за днем красться потайными еле видными тропами, опасаясь любого шороха. Но тем злее они окажутся в схватке возле Сосновой. Ведь никто не знает, имеет ли еще смысл эта атака. Если рухэй больше нет в долине Трех Дочерей… если Мэнго уже отступил…
Нет, невозможно. И он, и его племянник – под рукой высших сил.
Но как быть сейчас?
Не обольщался – на обратном пути на монастырь уже не напасть. Отряд сильно поредеет, а ценности монахи наверняка сумеют припрятать.
- А это еще что за… - голос ординарца прервал его мысли. Сбоку от тропы высилось зловещее дерево: без коры, черное, острые ветви направлены были в небо, словно рога. Темно-багряный лишайник рос на ветвях и стволе.
- Я слышал, монастырь этот носит название черного дерева, может, оно? – предположил кто-то из воинов.
- Я слышал про такие деревья, - сказал Вэй-Ши, подъезжая поближе. – Говорят, это молнии, которые не смогли вернуться на небо.
Вдали пророкотало, по вершинам деревьев пронесся шелест, словно пробежало много-много мышей.
Само по себе дерево ничего не значит, думал Вэй-Ши. Выглядит неприятно, и только. Но схожее имя носит сам монастырь, и его священная реликвия схожа с этой. И гроза близко – рухэй всегда внимали ее голосам, с тех пор, как гром и молния помогли их народу появиться на свет.
Снова прошелестели ветви, одинокая капля нашли дорогу промеж листьев и упала на щеку Вэй-Ши.
- Мимо идем, - сказал он угрюмо. – Не затем нас послали.
***
Нээле всю ночь стояла под ливнем в монастырском дворике, неподвижная, как тамошние изваяния; остальные обитатели Эн-Хо постарались укрыться под навесами, еще с вечера обреченно ожидая атаки, но слышно было лишь гром и порывы ветра.
Сперва отдельные капли с силой ударялись о плиты, словно хотели пробить их насквозь; злясь на свое бессилие, они соединились в потоки. Молнии разрисовывали небо, не оставляя нетронутого уголка, а потом остался один только дождь.
Посланник вернулся утром другого дня, запыхавшийся и донельзя обрадованный тем, что монастырь невредим, и все люди целы – ожидал найти обгоревшие разграбленные развалины.
- Я не смог ничего, - повинился он отцу-настоятелю. – Думал, они чужаки, мест здешних не знают, а я напрямик, срежу по склонам… А они, видно, разведали все. Уже недалеко от заставы Сосновой – когда я до короткой тропы добежал, на ней вовсю следы были. И… похоже, убили каких-то людей, в овраге тела лежат, прикрытые ветками. С десяток, не меньше. Смотреть не отважился, но, вроде, крестьяне…
- Значит, с десяток… возле короткой тропы, на востоке? – что-то изменилось в мягком тягучем голосе, будто треснула ветка.
- Ну да, оно самое. Страху-то! Подумал - дальше-то нет резона идти, попадусь только. Струсил я, не хочется пропадать…
- Но ты все же вернулся, - мягко отметил настоятель. Его лицо было, как и всегда, безмятежным, и пальцы привычно поглаживали подвешенные к поясу молитвенные фигурки. Но на спокойном, благожелательном этом лице поселилась тень, сделала резче морщины, обозначила складки. – Отважный сын говорит о себе столь резко, но ведь он знал, что здесь может натолкнуться на мародеров или запоздавших чужих солдат.
