Пение вновь разбудило Марину. Она выглянула в окно, во тьму, шею вытянула, словно надеясь увидеть, что за палисадником — но без толку. Голоса были женскими, от высоких до низких. Пение звучало то щемяще-печально, то весело. Вроде негромко, но никак не отвлечься от этого звука. И слов не могла уловить.
Пели где-то в рощице, или на берегу озера. Там, наверное, компания, шашлыки сейчас жарят...
Пели, пока светать не начало. Тогда стихло, и Марина заснула.
Дом стоял у околицы, бревенчатый, построенный еще дедом. За домом — лужок и рощица, за ней длинное озеро, в детстве ходили туда купаться. Ах, это детство, пыльца одуванчиков на носу и губах, велосипед на разбитой дороге, щель в заборе и порванное о гвоздь платье...
Теперь город дотянулся и сюда — пророс редкими кирпичными домами, обзавелся спутниковыми тарелками, разлегся на магазинном прилавке привычным ассортиментом. Но все-таки деревенская старина не сдавалась.
После бабушки дом достался тетке. Сейчас та на все лето укатила на море, а племянницу пустила пожить, в качестве свадебного подарка, наверное. Ваську-то она Марине, считай, сосватала, тоже повод для благодушия.
Про Ваську Марина думала, улыбаясь. Свадьба осенью; летом хотелось пожить в деревне — когда еще тетка дом так вот освободит! И Марина наконец отоспится, уволившись-то. А Васька занят, работает шесть дней в неделю. Без него уже скучать начала. Он хороший, смешной, заботливый. Самый лучший.
Следующей ночью Марине заснуть удалось. Ей снился плеск и смех, размытый приглушенный свет — таким из-под воды выглядит ясное небо. Иногда она просыпалась, прислушивалась — поют, заразы, то ближе, то дальше, но слышно отчетливо. Что ж у них, каждый вечер гулянки? Хотя... лето.
Пение просачивалось в дом, как воздух, вездесущее, закрывала ли Марина окно, уходила ли в уборную или прятала голову под подушкой.
Наутро побродила по рощице — прозрачному березняку, по озерному берегу. Следов ночных посиделок найти не смогла. Молодцы, хорошо за собой убрали.
Старый пляжик почти зарос, еще несколько лет, и растения сомкнут кольцо вокруг озера. Белокрыльник, осока, хвощ.
Подруги приехали, заполнив веселым гвалтом всю улочку. В сумерках на веранде пили чай, дышали загородным июньским воздухом.
— Вот, снова поют! — Марина приподнялась, подалась в сторону забора. Подруги повернулись туда же, Танюха и вовсе встала, выглянула в сад.
— Соловей, что ли?
— Да какой соловей! Девицы веселятся.
— Не, то ли у меня плохо со слухом, то ли у тебя уже глюки. Только птичка цвиркает, здорово, кстати.
С утра сходили на озеро, нарвали цветов, Танюха за кувшинками сплавала. Венков себе наплели, как девчонки, хохотали — в песке, мокрые, со свисающими на уши стеблями.
Вспомнилось: Марине было восемь или вроде того, когда двоюродная сестра устроила тут на берегу какой-то праздник с гаданиями, свечами и плетением венков. Сестра, старше на шесть лет, тогда тоже была влюблена...
Подруги уехали, а ночью за околицей опять пели, на сей раз громче, навязчивей. Голоса втекали под дверь, в форточку приоткрытую, в любую щелку, какую найдут. Казалось, вот-вот и слова различит, но нет. И мелодии незнакомые, диковатые.
С утра позвонил Васька. Смех у него был какой-то раздражающий. И музыку, записанную на его номер, тоже бы поменять, разонравилась. Вот что разлука недолгая делает!
Ну и ночью пели, конечно, на сей раз уныло и не в лад. Утром обнаружила пятна крови на подушке. Пальцы левой руки болели. Порезы на них озадачили, неглубокие, параллельные, словно когтями рванули или хваталась за что-то острое.
Камыш, сныть, водяной ирис.
Бродила по берегу, вода озерная — маслянистая, темно-синяя. Ровная такая вода, чересчур даже, словно кто затаился, не дышит — себя не выдать. Пока с подругами плескались, не замечала.
Тетка звонила, расспрашивала, что и как, ну и про Ваську упомянула.
— Васька... не знаю. А как вам отдыхается? — Марина перевела разговор. В самом деле, ну вот зачем тетка начала? Настроение только испортила.
Чай неприятным был, горьковатым и с привкусом тины.
Деда Егора Марина знала с детства — сосед, дом через улочку. Ей он никаким дедом не был, но звать так привыкла. Встретились как-то вечером.
— Поют, — сказал дед Егор. — Ишь, заливаются. Что-то их взбудоражило. Не каждое лето так.
— Кто поет, соловьи? — невинно спросила Марина.
— Они самые, — прищурился дед. — Ты это... если что, ночами не шастай.
— Вот еще, — сказала Марина. — Хотя я думала, у вас тут спокойно.
— У нас-то спокойно... Соловьи, говоришь? Ну, нехай.
Она, конечно, хор этот женский слышала, куда ж без него; сама уже начала подпевать, и на людях себя одергивала — мычит под нос, как сумасшедшая.
По кирпичной дорожке ночью кто-то бегал, следы грязи остались, хотя дни стояли сухие.
Васька звонил опять, прошлый разговор ему не понравился. Хотел чего-то, беспокоился. Марина по-быстрому отговорилась — занята, мол.
Потом Танюха звонила, платье свадебное обсудить, и тоже Ваську упомянула.
— Да ну его совсем, — сказала Марина. — Мне он никогда и не нравился толком.
— Да ты что? А то я не помню, как ты меня доставала своей влюбленностью. Тебя там в деревне часом не опоили ничем?
— Нет, — сухо сказала Марина. Да, права Танюха, было ведь что-то такое... сердечки в глазах, лапша на ушах и прочие глупости. Ну так пора повзрослеть.
На дверной ручке висели водоросли.
За околицей привычно пели, приятно, словно колыбельную, перебирали ноты, как бусины, низали одну за другой. Складный был хор, красивый.
Марина, не зажигая света, нашарила туфли у двери и вышла. Постояла снаружи, глядя на белеющие вдали стволы, словно могла взглядом проникнуть за них.
Они там, думала Марина. Бледные, как лунный свет, черноглазые, пахнущие тиной. У них гибкие руки и всегда мокрые волосы. Говорить они не умеют, они ничего не умеют, кроме как петь и плести венки из речных трав и цветов.
Интересно, живые они или мертвые?
Танюха была настроена решительно.
— Знаешь, не нравится мне твое настроение. Давай-ка мы с Васькой к тебе приедем. Он договорился на работе, жди послезавтра.
— Я гостей не звала, — отрезала Марина.
— А мы не навязываемся. В дом не пустишь, погуляем по лесу, на озеро сходим. Злая ты какая-то стала, — обиженная Танюха повесила трубку.
Марина вздохнула. Засиделась она тут, в самом деле. Принялась собирать чемодан, кофточки-маечки, ерунду всякую: вроде не много привезла, а места впритык.
В окно смотрело лицо, бледное, с глазницами, словно залитыми чернилами. Узкие губы кривились в плаксивой гримаске, пальцы скребли по оконной раме.
Иванов день, вспомнила Марина. Вот что мы отмечали.
Дом был пустым и словно выстуженным, тиной в нем пахло. Маринины вещи все в чемодан уложены, сам он к стене придвинут, недалеко от двери. Под чемоданом лужица, и вещи все мокрые.
Соседи не знали, куда подевалась жиличка.
Выходя из дома, Танюха споткнулась, колкое задела ногой. Удивилась — только вот на крыльце стояли, и ничего, никого, а теперь венок из осоки и сныти кто-то подбросил. Дети, наверное.
Пели где-то в рощице, или на берегу озера. Там, наверное, компания, шашлыки сейчас жарят...
Пели, пока светать не начало. Тогда стихло, и Марина заснула.
***
Дом стоял у околицы, бревенчатый, построенный еще дедом. За домом — лужок и рощица, за ней длинное озеро, в детстве ходили туда купаться. Ах, это детство, пыльца одуванчиков на носу и губах, велосипед на разбитой дороге, щель в заборе и порванное о гвоздь платье...
Теперь город дотянулся и сюда — пророс редкими кирпичными домами, обзавелся спутниковыми тарелками, разлегся на магазинном прилавке привычным ассортиментом. Но все-таки деревенская старина не сдавалась.
После бабушки дом достался тетке. Сейчас та на все лето укатила на море, а племянницу пустила пожить, в качестве свадебного подарка, наверное. Ваську-то она Марине, считай, сосватала, тоже повод для благодушия.
Про Ваську Марина думала, улыбаясь. Свадьба осенью; летом хотелось пожить в деревне — когда еще тетка дом так вот освободит! И Марина наконец отоспится, уволившись-то. А Васька занят, работает шесть дней в неделю. Без него уже скучать начала. Он хороший, смешной, заботливый. Самый лучший.
***
Следующей ночью Марине заснуть удалось. Ей снился плеск и смех, размытый приглушенный свет — таким из-под воды выглядит ясное небо. Иногда она просыпалась, прислушивалась — поют, заразы, то ближе, то дальше, но слышно отчетливо. Что ж у них, каждый вечер гулянки? Хотя... лето.
Пение просачивалось в дом, как воздух, вездесущее, закрывала ли Марина окно, уходила ли в уборную или прятала голову под подушкой.
Наутро побродила по рощице — прозрачному березняку, по озерному берегу. Следов ночных посиделок найти не смогла. Молодцы, хорошо за собой убрали.
Старый пляжик почти зарос, еще несколько лет, и растения сомкнут кольцо вокруг озера. Белокрыльник, осока, хвощ.
Подруги приехали, заполнив веселым гвалтом всю улочку. В сумерках на веранде пили чай, дышали загородным июньским воздухом.
— Вот, снова поют! — Марина приподнялась, подалась в сторону забора. Подруги повернулись туда же, Танюха и вовсе встала, выглянула в сад.
— Соловей, что ли?
— Да какой соловей! Девицы веселятся.
— Не, то ли у меня плохо со слухом, то ли у тебя уже глюки. Только птичка цвиркает, здорово, кстати.
С утра сходили на озеро, нарвали цветов, Танюха за кувшинками сплавала. Венков себе наплели, как девчонки, хохотали — в песке, мокрые, со свисающими на уши стеблями.
Вспомнилось: Марине было восемь или вроде того, когда двоюродная сестра устроила тут на берегу какой-то праздник с гаданиями, свечами и плетением венков. Сестра, старше на шесть лет, тогда тоже была влюблена...
Подруги уехали, а ночью за околицей опять пели, на сей раз громче, навязчивей. Голоса втекали под дверь, в форточку приоткрытую, в любую щелку, какую найдут. Казалось, вот-вот и слова различит, но нет. И мелодии незнакомые, диковатые.
***
С утра позвонил Васька. Смех у него был какой-то раздражающий. И музыку, записанную на его номер, тоже бы поменять, разонравилась. Вот что разлука недолгая делает!
Продавщица в местном магазинчике расспросам Марины — вот, певцы тут у вас — не обрадовалась. Буркнула невнятное, выдала сдачу и отвернулась. День у нее, что ли, не задался — приветливая была раньше.
Ну и ночью пели, конечно, на сей раз уныло и не в лад. Утром обнаружила пятна крови на подушке. Пальцы левой руки болели. Порезы на них озадачили, неглубокие, параллельные, словно когтями рванули или хваталась за что-то острое.
Камыш, сныть, водяной ирис.
Бродила по берегу, вода озерная — маслянистая, темно-синяя. Ровная такая вода, чересчур даже, словно кто затаился, не дышит — себя не выдать. Пока с подругами плескались, не замечала.
Тетка звонила, расспрашивала, что и как, ну и про Ваську упомянула.
— Васька... не знаю. А как вам отдыхается? — Марина перевела разговор. В самом деле, ну вот зачем тетка начала? Настроение только испортила.
Чай неприятным был, горьковатым и с привкусом тины.
***
Деда Егора Марина знала с детства — сосед, дом через улочку. Ей он никаким дедом не был, но звать так привыкла. Встретились как-то вечером.
— Поют, — сказал дед Егор. — Ишь, заливаются. Что-то их взбудоражило. Не каждое лето так.
— Кто поет, соловьи? — невинно спросила Марина.
— Они самые, — прищурился дед. — Ты это... если что, ночами не шастай.
— Вот еще, — сказала Марина. — Хотя я думала, у вас тут спокойно.
— У нас-то спокойно... Соловьи, говоришь? Ну, нехай.
Она, конечно, хор этот женский слышала, куда ж без него; сама уже начала подпевать, и на людях себя одергивала — мычит под нос, как сумасшедшая.
По кирпичной дорожке ночью кто-то бегал, следы грязи остались, хотя дни стояли сухие.
Васька звонил опять, прошлый разговор ему не понравился. Хотел чего-то, беспокоился. Марина по-быстрому отговорилась — занята, мол.
Потом Танюха звонила, платье свадебное обсудить, и тоже Ваську упомянула.
— Да ну его совсем, — сказала Марина. — Мне он никогда и не нравился толком.
— Да ты что? А то я не помню, как ты меня доставала своей влюбленностью. Тебя там в деревне часом не опоили ничем?
— Нет, — сухо сказала Марина. Да, права Танюха, было ведь что-то такое... сердечки в глазах, лапша на ушах и прочие глупости. Ну так пора повзрослеть.
На дверной ручке висели водоросли.
За околицей привычно пели, приятно, словно колыбельную, перебирали ноты, как бусины, низали одну за другой. Складный был хор, красивый.
Марина, не зажигая света, нашарила туфли у двери и вышла. Постояла снаружи, глядя на белеющие вдали стволы, словно могла взглядом проникнуть за них.
Они там, думала Марина. Бледные, как лунный свет, черноглазые, пахнущие тиной. У них гибкие руки и всегда мокрые волосы. Говорить они не умеют, они ничего не умеют, кроме как петь и плести венки из речных трав и цветов.
Интересно, живые они или мертвые?
***
Танюха была настроена решительно.
— Знаешь, не нравится мне твое настроение. Давай-ка мы с Васькой к тебе приедем. Он договорился на работе, жди послезавтра.
— Я гостей не звала, — отрезала Марина.
— А мы не навязываемся. В дом не пустишь, погуляем по лесу, на озеро сходим. Злая ты какая-то стала, — обиженная Танюха повесила трубку.
Марина вздохнула. Засиделась она тут, в самом деле. Принялась собирать чемодан, кофточки-маечки, ерунду всякую: вроде не много привезла, а места впритык.
В окно смотрело лицо, бледное, с глазницами, словно залитыми чернилами. Узкие губы кривились в плаксивой гримаске, пальцы скребли по оконной раме.
Иванов день, вспомнила Марина. Вот что мы отмечали.
***
Дом был пустым и словно выстуженным, тиной в нем пахло. Маринины вещи все в чемодан уложены, сам он к стене придвинут, недалеко от двери. Под чемоданом лужица, и вещи все мокрые.
Соседи не знали, куда подевалась жиличка.
Выходя из дома, Танюха споткнулась, колкое задела ногой. Удивилась — только вот на крыльце стояли, и ничего, никого, а теперь венок из осоки и сныти кто-то подбросил. Дети, наверное.
