Мальчишка дернулся, будто кто укусил. Показалось — в руке не обломок нелепый, а птичка, серебряная. И так тепло на миг стало, словно кто-то большой и сильный подошел сзади, руку на плечо положил, назвал по имени. У меня был дом, сказал себе Огонек. У меня были родные…
Он помнил всё сказанное о полукровках, но, сжимая фигурку, позволил себе помечтать хоть немного. Пусть это было бы навсегда в прошлом, но... Картинки представились ясно. Мать, совсем молодая, ясноглазая, варит что-то в котелке, и смеется, а на ней рубашка-туника без рукавов. А отец сидит у костра и рассказывает ему, сыну, как давным-давно жили люди. Вот он встает, улыбается...
Чей-то голос выдернул из грез наружу. Огонька прошедшие не заметили — сидит какой-то мальчишка, кому он нужен. И не к нему обращались — просто беседовали. Он вновь повертел обломок в руках, вздохнул, когда снова блеснул лаковый бок.
Некстати вспомнился золотой знак на плече Кайе. Как он сверкал на солнце, когда тот взлетал в седло или проходился колесом по двору. Как Огонек восхищался товарищем, зная, что самому таким не бывать.
Что он все-таки сделает, узнав, что игрушка сбежала? Кто из домашних пострадает и насколько серьезно? Ему ведь могут и позволить от души излить свой гнев. Къятта может позволить. Ему нравится... зверь.
Огонек плотней обхватил колени.
В Бездну такие мысли!
Но успокоиться так и не мог. Как бы то ни было, лучше вернуться. Пусть Кайе сам позволит уйти... или не позволит. Но тогда Огонек будет знать, что никто другой не заплатит за его выбор.
— Ты кто такой? — возник рядом суровый человек огромного роста — широкий нож на поясе, широкий браслет выше локтя. По всему — из квартальных охранников.
— Покажи мне дорогу к дому Тайау… главы Рода, — проговорил Огонек, поднимаясь. Сжал в руке разбитую игрушку.
Обратный путь оказался много короче — спутник знал, где и куда свернуть. Они миновали усаженную кипарисами аллею, отделяющую дом Ахатты и его семьи от остального квартала. Тут провожатый впервые заколебался, стоит ли ему идти дальше. Он выпустил руку Огонька и указал вперед, на сланцевые стены, щедро обвитые зеленью.
— Туда иди. Сам дойдешь до ворот. Я посмотрю за тобой отсюда.
Скрыться тут и впрямь было негде, напротив дома Главы Роды такие же стены прятали еще несколько домов, принадлежащих семьям приближенных. Стражи не было видно.
Но, когда подошел почти к воротам уже, оглянулся, заметив краем глаза движение: от одного из кипарисов отделилась фигура, хотя Огонек поклялся бы, что аллея была пуста. Прозвучали какие-то слова или нет, он не слышал, но провожатый развернулся и резво зашагал обратно. А Кайе так же быстро покрыл расстояние до полукровки.
— Я следил за тобой. Решил вернуться?
После краткого замешательства Огонек рассмеялся. Сам не знал, над кем — над собой или над ужасом всей Асталы, которому нечего больше делать, как выслеживать беглого полукровку. Позабыв, что держит, разжал пальцы — игрушка упала на дорожные плиты и разлетелась на части.
— Не страшно было сбегать?
Теперь они стояли друг против друга в небольшой нише, мохнатой от плетей вьюнка. Он свивался даже над головами, словно опять очутились в том лесном гроте, и так же близко лица, только всего остального нет.
Смотрел и не чувствовал ничего особенного. Ни страха, как в начале, ни восхищения, как потом. Лицо и лицо. Чужое.
Отвечать не хотелось.
— Говори, — потребовал Кайе.
— Сбегать? Страшно.
— Зачем же пришел опять?
— Просить, чтобы ты отпустил. Чтобы не пострадал никто... из домашних.
— Ах, вот оно как. Такой ты добрый. Что же тебя не устроило здесь?
На это Огонек не ответил.
— Хватит молчать! Теперь ты не без голоса!
— Сказать мне нечего.
— Я спросил, что тебя не устроило. Что, плохо тебе было у нас?
— Мне... — помолчав еще какое-то время, Огонек вздохнул, отвернулся, разглядывая прожилки на ближайшем листе. По нему ползла какая-то букашка, вполне симпатичная, в крапинку...
— Ай!
Юноша сдернул с него платок намеренно грубо, чуть прядь волос не вырвав. Огонек вскрикнул от боли, но тут же умолк, закусив губу. Прижал ладонь к голове. На прииске, когда на него сердились, обычно сжимался, делал вид, что его нет вовсе, и более-менее помогало. Сейчас это было... трудно. Не потому, что дышать все тяжелей от жара в груди. Просто...
— Ты будешь говорить или нет?!
Внутри что-то лопнуло.
— Отцепись от меня уже! — выпалил Огонек, отбрасывая платок, зацепившийся за листья. — Что ты хочешь услышать? Как я жалею о том, что ушел, или наоборот? Сделать вид, что всё дело во мне?
— Смеешь так со мной разговаривать?
— Так хоть честно. Ты злишься, когда тебя боятся, когда кто-то тебе мешает или возражает. Даже когда молчат. Было бы что выбирать! — теперь он и сам почти кричал.
Кайе в упор глянул на него. Два алых пятна на щеках, зубы плотно сжаты. Дернул плеть вьюнка, открывая часть стены, склонился к полукровке так, что почти соприкоснулись лбами.
— Язык у тебя ядовитый! И куда девался тот лесной дурачок!
— Ты его научил быть немного умнее.
— Зря я возился с тобой!
— Наверное, зря. Столько дней впустую.
— Къятта предупреждал не связываться невесть с кем, — Кайе резко вдохнул, его лицо застыло.
Воздух стал еще горячей. Огонек глянул вниз и сквозь плавающие круги увидел невдалеке разноцветные маленькие черепки — то, что было глиняной рыбкой.
— Ну, так послушай его и заканчивай. Я не первая сломанная игрушка.
Кайе вскинул руку; кулак пролетел у головы Огонька и впечатался в стену, проехал по каменным сколам. Мальчишка невольно дернулся, видя, что с ребра ладони содрана кожа, и кровь обильно капает.
С чего он будет жалеть чужую жизнь и чужое тело, если так относится к своему? А рука заболела, словно сам сделал то же.
— Ну чего ты от меня хочешь? — спросил Огонек почти умоляюще.
— С чего ты взял, что хочу?
— Иначе я бы уже лежал мертвым.
— Да. Нет, — он зло мотнул головой, челка хлестнула по глазам. — Заткнись уже совсем!!
— Как скажешь… — тихо ответил мальчишка. Так трудно было дышать, будто на грудь плиту положили. И угли тлеют внутри.
Он глянул на собственный бок, прикрытый безрукавкой-околи. Кайе поймал этот взгляд, протянул руку, дотронулся до невидимых под одеждой шрамов; Огонек чуть дернулся в сторону — назад мешала стена.
— С огнем ты смирился, а со зверем не можешь? — спросил юноша гораздо тише, чем раньше.
— Да нет. Тогда, у дерева... я был в ужасе, но потом подумал, что оболочка зверя — не твой выбор, ты родился таким, и все это — с рабочими Атуили, с девочкой — вспышка гнева, случайность. Ты тогда сказал "какая разница" про нее, я подумал — в запале. Я был готов тебя принять. Но тебе нравится таким быть. Убивать. Я видел... радость.
— Они... заслужили. Тем, что воровали, противились страже, тем, как обращались с тобой.
— Но мне ты эту справедливость решил не показывать.
— Я пугать тебя не хотел. После Атуили...
— Я не испуган.
— Они бы все равно умерли. Тех, что не пытались бежать, уже нет, и это сделал не я.
— Твоего мне хватило.
— Разве тебя я тронул?
— Меня нет. Шрамы не в счет, я сам... Но я не хочу больше быть здесь.
— Боишься?
Огонек глянул из-под растрепавшихся прядей и снова уставился в никуда.
— Нет. Просто увидел, что ты делаешь с другими. И ведь наверное не всё еще знаю? Это со мной ты решил... быть добрым.
— Что же ты собираешься делать? Умереть? Или бродить по дому бледной тенью, изображая страдальца?
Не последовало ответа.
— Что я могу... — теперь голос Кайе был неуверенным.
— Ничего мне не нужно. От тебя — точно.
— Ты ненавидишь меня?
— Нет... — Огонек понял, что ужасно устал. Еще немного, и сядет прямо тут, у стены.
Кайе отступил на шаг. Потом еще немного. Невидимую плиту на груди Огонька приподняли, стало полегче. И жар спадал.
— Ты сказал, что ничего от меня не хочешь. Но вернулся же.
— Просто взять и сбежать я не смог. Понадеялся, может, поймешь... Я сказал, что ради домашних, но... не только поэтому. Ты меня спас, защищал даже от своих. За это я благодарен, неважно, что... Ты просто играл все эти дни, но заботился обо мне искренне. За это спасибо.
Он не сразу отозвался, и сделал вид, что не слышал слов Огонька:
— Хочешь уйти?
— Да... если отпустишь.
Кайе молчал, потом вытер руку о штаны, теперь пятно крови было и на них. Глухо сказал:
— Но куда тебе идти? Снова в лес?
— Да куда угодно. Придумаю что-нибудь, — наклонился — голова закружилась. Поднял платок, который теперь висел на листьях у самых камней мостовой. Посмотрел бездумно и протянул бывшему приятелю: — Возьми. Не хочу волосы прятать.
— Значит, напрасно все? А я-то решил...
— Что я вернулся к тебе? Ты привык получать что хочешь, что ты еще мог подумать.
Кайе вздрогнул, будто на осу наступил. Глаза вспыхнули — и погасли.
— Не говори о том, чего не знаешь.
Развернулся и ушел. Огонек слышал — у ворот он окликнул стражу и велел забрать полукровку в дом.
Чуть больше одной весны назад
В последнее время дед часто направлял Кайе послушать, как старейшины и судьи Кварталов решают дела. Не мелкие, вроде свадеб, выделения молодоженам земельных наделов и семейных склок, а более крупные, мошенничество, например. И когда к Ахатте лично приходили за распоряжениями — строить ли новую дамбу, как быть с невольной порчей дорогого товара, назначеного к обмену между Родами, — тоже звал младшего внука. Привыкай, говорил. Присматривайся. Это твои люди, ты в ответе за них. И нет, одним страхом держать бесполезно.
— Не много ли чести, возиться с ними? — из-под разлохмаченной челки мальчишка смотрел, не скрывая недовольства. — Ты столько времени тратишь, разбирая их склоки! И старейшины тоже. Не хочешь заставлять — да выгони, пусть кормятся, где хотят. Пусть бы искали себе других покровителей.
— Если эти люди уйдут от нас, богаче и сильнее станет кто-то другой.
— Пусть и возятся, нам же проще. Новых легко найдем, вдвое больше.
— Больше — надо где-то селить. Для них понадобятся новые земли... земли придется защищать и обустраивать.
Дед был само терпение. Кого выгонять, лишать защиты? Те, кто ни на что не способен, кроме простого труда, и так не открывают рот. А мастера и мастерицы искусны, кто же возьмет плохих. Их Род из самых богатых, и не благодаря грубой силе.
— Возглавишь Род, и выгоняй на здоровье. А пока забудь. Если же захочешь кого-то привести к нам привести — сначала скажи мне, я решу.
Внуку было скучно, вертелся на месте и думал невесть о чем, оживлялся лишь когда дело касалось серьезных проступков или крупных ссор. Безнадежен, думал Ахатта. Что он не сможет управлять, было ясно чуть ли не при его рождении, но все же хоть что-то вложить бы в эту голову! И ведь далеко не дурак — но неинтересно ему.
Будь все, как он, Круг превратился бы в сплошное поле битвы, причем всерьез. Когда-то так и было. Сейчас же схватки там больше стали забавой, способом показать свою силу и ловкость, напомнить зрителям, в чьих руках власть — и почему. Состязания любили в Астале, разные, а в этих участвовать — признание равных, Сильнейших.
Недавно за одного чеканщика Къятта выходил в Круг. Работы его — загляденье, почему не взять? Икиари сильно его обидели — а после рассердились, что тот попросил Тайау принять его под свою руку, и отказались решить дело к собственной выгоде. Могли бы, им предлагали хорошую плату. Къятта решил развлечься, бросил вызов, а не ответить — вся Астала смеяться будет.
От Икиари вышел хороший боец, племянник Халлики. Къятта позволил ему дойти до второго круга, позволил выбрать не только ножи, но и дротик. У самого был только нож. Мальчишку-противника пожалел, оставил неглубокую царапину, и все — тот хорошо держался. А чеканщик с сестрой и маленькой дочерью переселился в квартал Тайау. А его сестра ненадолго в крыло старшего внука... сейчас уже вернулась домой.
Но к таким поединкам — они предстоят младшему через пару весен — готовит Къятта. Ахатта же учит взвешенно принимать решения.
— Не понимаю я тебе, — пренебрежительно фыркает внук. — Если Сильнейшие Юга — это пламя, стоит ли его успокаивать, запирать в клетки правил? Пусть себе полыхает как хочет!
— И вся история Асталы закончится за год самое большее. Вспомни наших предков на побережье. По-твоему этого стоит желать?
— Все равно, договоры ваши... словно паутин понавешали, но первый же крупный зверь их порвет и не заметит.
— Тебе жить не в лесу. И еще. Не думай, что сможешь только брать. Когда-нибудь придется и отдавать — скорее всего, совсем не то, что захочешь. Не другим Родам — судьбе.
— А если я не отдам?
— Ох, помолчи. Подрастешь — может, поймешь, а пока рассуждаешь... как дикари, даже хуже, — этот мальчишка мог и гранитное изваяние довести.
...Он и не рассуждал. Нравилось — жить, ловить кожей ветер и солнечные лучи. Нравилось плавать через стремнину — не помнил уже, что едва не погиб. А зачем помнить плохое, если вся Астала — его, если никто на тень его ступить не посмеет?
Порой юные отпрыски остальных семи Родов пытались ему показать, что и у них есть зубы. Им научился серьезного вреда не причинять, хоть на том спасибо.
Ловким зверем бродил по лесам, удовольствие было — дать себя выследить и перекинуться прямо перед носом охотников, прямо перед натянутой тетивой или готовыми полететь дротиками. Смеялся, чувствуя страх незадачливых звероловов. Не думал, что могут убить — полно, разве сумеют? В обличье энихи нет у него Силы, но есть клыки, когти и чутье хищника.
Четырнадцать весен — все в Астале его.
По праву Сильнейших.
Незадолго перед тем, как сравнялось четырнадцать, завершился очередной сезон дождей. Время Широкой воды подошло — птицы вили гнезда, вблизи рек стоял особенный птичий гомон: захлебывающийся, радостный. После дождей еще не успокоившаяся вода мчалась, не разбирая дороги, крутила в водоворотиках всякий сор. Даже из каналов вода выплескивалась, настолько полноводные, что уж говорить о самих реках! Наступило время самое любимое всеми, и не льет, и не жарко еще, и все ударяется в рост. Еще примерно одну луну короткие ливни будут омывать землю, но не каждый день, а потом и они иссякнут.
Кайе неторопливо шел, разглядывая дома из камня и обожженной глины. Тут жили не бедняки, но и не богачи. Плоские крыши из связанных прутьев, глиняные глухие заборы — где выше, где ниже. Дверные проемы, закрытые тяжелым кожаным пологом. Тесновато, но Астала людная — по многу места не хватит всем.
Долговязый подросток что-то мастерил в пыли — Кайе увидел конструкцию из колеса и палок с веревками. Стало интересно — подошел и присел рядом. Колесо вращалось, тянуло за собой игрушечную платформу.
— Это что? — протянул руку, коснуться колеса.
— Подъемник. Убери лапы! — неожиданно рявкнул парнишка. Кайе растерялся настолько, что руку опустил и замер. Дар речи вернулся к нему несколько мгновений спустя.
— Чего ты кричишь?
— Я строил не для того, чтобы первый встречный разломал тут все вдребезги.
— Я не первый встречный.
— Да ну? — смерил его скептическим взглядом, внимательно рассмотрел знак. Тот мягко переливался в утренних лучах. Тронул пальцем губу, похоже, в задумчивости. И спросил:
— Давно хотел понять… что они делают, чтобы линии всю жизнь оставались четкими? Ты же растешь.
Он помнил всё сказанное о полукровках, но, сжимая фигурку, позволил себе помечтать хоть немного. Пусть это было бы навсегда в прошлом, но... Картинки представились ясно. Мать, совсем молодая, ясноглазая, варит что-то в котелке, и смеется, а на ней рубашка-туника без рукавов. А отец сидит у костра и рассказывает ему, сыну, как давным-давно жили люди. Вот он встает, улыбается...
Чей-то голос выдернул из грез наружу. Огонька прошедшие не заметили — сидит какой-то мальчишка, кому он нужен. И не к нему обращались — просто беседовали. Он вновь повертел обломок в руках, вздохнул, когда снова блеснул лаковый бок.
Некстати вспомнился золотой знак на плече Кайе. Как он сверкал на солнце, когда тот взлетал в седло или проходился колесом по двору. Как Огонек восхищался товарищем, зная, что самому таким не бывать.
Что он все-таки сделает, узнав, что игрушка сбежала? Кто из домашних пострадает и насколько серьезно? Ему ведь могут и позволить от души излить свой гнев. Къятта может позволить. Ему нравится... зверь.
Огонек плотней обхватил колени.
В Бездну такие мысли!
Но успокоиться так и не мог. Как бы то ни было, лучше вернуться. Пусть Кайе сам позволит уйти... или не позволит. Но тогда Огонек будет знать, что никто другой не заплатит за его выбор.
— Ты кто такой? — возник рядом суровый человек огромного роста — широкий нож на поясе, широкий браслет выше локтя. По всему — из квартальных охранников.
— Покажи мне дорогу к дому Тайау… главы Рода, — проговорил Огонек, поднимаясь. Сжал в руке разбитую игрушку.
Обратный путь оказался много короче — спутник знал, где и куда свернуть. Они миновали усаженную кипарисами аллею, отделяющую дом Ахатты и его семьи от остального квартала. Тут провожатый впервые заколебался, стоит ли ему идти дальше. Он выпустил руку Огонька и указал вперед, на сланцевые стены, щедро обвитые зеленью.
— Туда иди. Сам дойдешь до ворот. Я посмотрю за тобой отсюда.
Скрыться тут и впрямь было негде, напротив дома Главы Роды такие же стены прятали еще несколько домов, принадлежащих семьям приближенных. Стражи не было видно.
Но, когда подошел почти к воротам уже, оглянулся, заметив краем глаза движение: от одного из кипарисов отделилась фигура, хотя Огонек поклялся бы, что аллея была пуста. Прозвучали какие-то слова или нет, он не слышал, но провожатый развернулся и резво зашагал обратно. А Кайе так же быстро покрыл расстояние до полукровки.
— Я следил за тобой. Решил вернуться?
После краткого замешательства Огонек рассмеялся. Сам не знал, над кем — над собой или над ужасом всей Асталы, которому нечего больше делать, как выслеживать беглого полукровку. Позабыв, что держит, разжал пальцы — игрушка упала на дорожные плиты и разлетелась на части.
— Не страшно было сбегать?
Теперь они стояли друг против друга в небольшой нише, мохнатой от плетей вьюнка. Он свивался даже над головами, словно опять очутились в том лесном гроте, и так же близко лица, только всего остального нет.
Смотрел и не чувствовал ничего особенного. Ни страха, как в начале, ни восхищения, как потом. Лицо и лицо. Чужое.
Отвечать не хотелось.
— Говори, — потребовал Кайе.
— Сбегать? Страшно.
— Зачем же пришел опять?
— Просить, чтобы ты отпустил. Чтобы не пострадал никто... из домашних.
— Ах, вот оно как. Такой ты добрый. Что же тебя не устроило здесь?
На это Огонек не ответил.
— Хватит молчать! Теперь ты не без голоса!
— Сказать мне нечего.
— Я спросил, что тебя не устроило. Что, плохо тебе было у нас?
— Мне... — помолчав еще какое-то время, Огонек вздохнул, отвернулся, разглядывая прожилки на ближайшем листе. По нему ползла какая-то букашка, вполне симпатичная, в крапинку...
— Ай!
Юноша сдернул с него платок намеренно грубо, чуть прядь волос не вырвав. Огонек вскрикнул от боли, но тут же умолк, закусив губу. Прижал ладонь к голове. На прииске, когда на него сердились, обычно сжимался, делал вид, что его нет вовсе, и более-менее помогало. Сейчас это было... трудно. Не потому, что дышать все тяжелей от жара в груди. Просто...
— Ты будешь говорить или нет?!
Внутри что-то лопнуло.
— Отцепись от меня уже! — выпалил Огонек, отбрасывая платок, зацепившийся за листья. — Что ты хочешь услышать? Как я жалею о том, что ушел, или наоборот? Сделать вид, что всё дело во мне?
— Смеешь так со мной разговаривать?
— Так хоть честно. Ты злишься, когда тебя боятся, когда кто-то тебе мешает или возражает. Даже когда молчат. Было бы что выбирать! — теперь он и сам почти кричал.
Кайе в упор глянул на него. Два алых пятна на щеках, зубы плотно сжаты. Дернул плеть вьюнка, открывая часть стены, склонился к полукровке так, что почти соприкоснулись лбами.
— Язык у тебя ядовитый! И куда девался тот лесной дурачок!
— Ты его научил быть немного умнее.
— Зря я возился с тобой!
— Наверное, зря. Столько дней впустую.
— Къятта предупреждал не связываться невесть с кем, — Кайе резко вдохнул, его лицо застыло.
Воздух стал еще горячей. Огонек глянул вниз и сквозь плавающие круги увидел невдалеке разноцветные маленькие черепки — то, что было глиняной рыбкой.
— Ну, так послушай его и заканчивай. Я не первая сломанная игрушка.
Кайе вскинул руку; кулак пролетел у головы Огонька и впечатался в стену, проехал по каменным сколам. Мальчишка невольно дернулся, видя, что с ребра ладони содрана кожа, и кровь обильно капает.
С чего он будет жалеть чужую жизнь и чужое тело, если так относится к своему? А рука заболела, словно сам сделал то же.
— Ну чего ты от меня хочешь? — спросил Огонек почти умоляюще.
— С чего ты взял, что хочу?
— Иначе я бы уже лежал мертвым.
— Да. Нет, — он зло мотнул головой, челка хлестнула по глазам. — Заткнись уже совсем!!
— Как скажешь… — тихо ответил мальчишка. Так трудно было дышать, будто на грудь плиту положили. И угли тлеют внутри.
Он глянул на собственный бок, прикрытый безрукавкой-околи. Кайе поймал этот взгляд, протянул руку, дотронулся до невидимых под одеждой шрамов; Огонек чуть дернулся в сторону — назад мешала стена.
— С огнем ты смирился, а со зверем не можешь? — спросил юноша гораздо тише, чем раньше.
— Да нет. Тогда, у дерева... я был в ужасе, но потом подумал, что оболочка зверя — не твой выбор, ты родился таким, и все это — с рабочими Атуили, с девочкой — вспышка гнева, случайность. Ты тогда сказал "какая разница" про нее, я подумал — в запале. Я был готов тебя принять. Но тебе нравится таким быть. Убивать. Я видел... радость.
— Они... заслужили. Тем, что воровали, противились страже, тем, как обращались с тобой.
— Но мне ты эту справедливость решил не показывать.
— Я пугать тебя не хотел. После Атуили...
— Я не испуган.
— Они бы все равно умерли. Тех, что не пытались бежать, уже нет, и это сделал не я.
— Твоего мне хватило.
— Разве тебя я тронул?
— Меня нет. Шрамы не в счет, я сам... Но я не хочу больше быть здесь.
— Боишься?
Огонек глянул из-под растрепавшихся прядей и снова уставился в никуда.
— Нет. Просто увидел, что ты делаешь с другими. И ведь наверное не всё еще знаю? Это со мной ты решил... быть добрым.
— Что же ты собираешься делать? Умереть? Или бродить по дому бледной тенью, изображая страдальца?
Не последовало ответа.
— Что я могу... — теперь голос Кайе был неуверенным.
— Ничего мне не нужно. От тебя — точно.
— Ты ненавидишь меня?
— Нет... — Огонек понял, что ужасно устал. Еще немного, и сядет прямо тут, у стены.
Кайе отступил на шаг. Потом еще немного. Невидимую плиту на груди Огонька приподняли, стало полегче. И жар спадал.
— Ты сказал, что ничего от меня не хочешь. Но вернулся же.
— Просто взять и сбежать я не смог. Понадеялся, может, поймешь... Я сказал, что ради домашних, но... не только поэтому. Ты меня спас, защищал даже от своих. За это я благодарен, неважно, что... Ты просто играл все эти дни, но заботился обо мне искренне. За это спасибо.
Он не сразу отозвался, и сделал вид, что не слышал слов Огонька:
— Хочешь уйти?
— Да... если отпустишь.
Кайе молчал, потом вытер руку о штаны, теперь пятно крови было и на них. Глухо сказал:
— Но куда тебе идти? Снова в лес?
— Да куда угодно. Придумаю что-нибудь, — наклонился — голова закружилась. Поднял платок, который теперь висел на листьях у самых камней мостовой. Посмотрел бездумно и протянул бывшему приятелю: — Возьми. Не хочу волосы прятать.
— Значит, напрасно все? А я-то решил...
— Что я вернулся к тебе? Ты привык получать что хочешь, что ты еще мог подумать.
Кайе вздрогнул, будто на осу наступил. Глаза вспыхнули — и погасли.
— Не говори о том, чего не знаешь.
Развернулся и ушел. Огонек слышал — у ворот он окликнул стражу и велел забрать полукровку в дом.
Глава 8
Чуть больше одной весны назад
В последнее время дед часто направлял Кайе послушать, как старейшины и судьи Кварталов решают дела. Не мелкие, вроде свадеб, выделения молодоженам земельных наделов и семейных склок, а более крупные, мошенничество, например. И когда к Ахатте лично приходили за распоряжениями — строить ли новую дамбу, как быть с невольной порчей дорогого товара, назначеного к обмену между Родами, — тоже звал младшего внука. Привыкай, говорил. Присматривайся. Это твои люди, ты в ответе за них. И нет, одним страхом держать бесполезно.
— Не много ли чести, возиться с ними? — из-под разлохмаченной челки мальчишка смотрел, не скрывая недовольства. — Ты столько времени тратишь, разбирая их склоки! И старейшины тоже. Не хочешь заставлять — да выгони, пусть кормятся, где хотят. Пусть бы искали себе других покровителей.
— Если эти люди уйдут от нас, богаче и сильнее станет кто-то другой.
— Пусть и возятся, нам же проще. Новых легко найдем, вдвое больше.
— Больше — надо где-то селить. Для них понадобятся новые земли... земли придется защищать и обустраивать.
Дед был само терпение. Кого выгонять, лишать защиты? Те, кто ни на что не способен, кроме простого труда, и так не открывают рот. А мастера и мастерицы искусны, кто же возьмет плохих. Их Род из самых богатых, и не благодаря грубой силе.
— Возглавишь Род, и выгоняй на здоровье. А пока забудь. Если же захочешь кого-то привести к нам привести — сначала скажи мне, я решу.
Внуку было скучно, вертелся на месте и думал невесть о чем, оживлялся лишь когда дело касалось серьезных проступков или крупных ссор. Безнадежен, думал Ахатта. Что он не сможет управлять, было ясно чуть ли не при его рождении, но все же хоть что-то вложить бы в эту голову! И ведь далеко не дурак — но неинтересно ему.
Будь все, как он, Круг превратился бы в сплошное поле битвы, причем всерьез. Когда-то так и было. Сейчас же схватки там больше стали забавой, способом показать свою силу и ловкость, напомнить зрителям, в чьих руках власть — и почему. Состязания любили в Астале, разные, а в этих участвовать — признание равных, Сильнейших.
Недавно за одного чеканщика Къятта выходил в Круг. Работы его — загляденье, почему не взять? Икиари сильно его обидели — а после рассердились, что тот попросил Тайау принять его под свою руку, и отказались решить дело к собственной выгоде. Могли бы, им предлагали хорошую плату. Къятта решил развлечься, бросил вызов, а не ответить — вся Астала смеяться будет.
От Икиари вышел хороший боец, племянник Халлики. Къятта позволил ему дойти до второго круга, позволил выбрать не только ножи, но и дротик. У самого был только нож. Мальчишку-противника пожалел, оставил неглубокую царапину, и все — тот хорошо держался. А чеканщик с сестрой и маленькой дочерью переселился в квартал Тайау. А его сестра ненадолго в крыло старшего внука... сейчас уже вернулась домой.
Но к таким поединкам — они предстоят младшему через пару весен — готовит Къятта. Ахатта же учит взвешенно принимать решения.
— Не понимаю я тебе, — пренебрежительно фыркает внук. — Если Сильнейшие Юга — это пламя, стоит ли его успокаивать, запирать в клетки правил? Пусть себе полыхает как хочет!
— И вся история Асталы закончится за год самое большее. Вспомни наших предков на побережье. По-твоему этого стоит желать?
— Все равно, договоры ваши... словно паутин понавешали, но первый же крупный зверь их порвет и не заметит.
— Тебе жить не в лесу. И еще. Не думай, что сможешь только брать. Когда-нибудь придется и отдавать — скорее всего, совсем не то, что захочешь. Не другим Родам — судьбе.
— А если я не отдам?
— Ох, помолчи. Подрастешь — может, поймешь, а пока рассуждаешь... как дикари, даже хуже, — этот мальчишка мог и гранитное изваяние довести.
...Он и не рассуждал. Нравилось — жить, ловить кожей ветер и солнечные лучи. Нравилось плавать через стремнину — не помнил уже, что едва не погиб. А зачем помнить плохое, если вся Астала — его, если никто на тень его ступить не посмеет?
Порой юные отпрыски остальных семи Родов пытались ему показать, что и у них есть зубы. Им научился серьезного вреда не причинять, хоть на том спасибо.
Ловким зверем бродил по лесам, удовольствие было — дать себя выследить и перекинуться прямо перед носом охотников, прямо перед натянутой тетивой или готовыми полететь дротиками. Смеялся, чувствуя страх незадачливых звероловов. Не думал, что могут убить — полно, разве сумеют? В обличье энихи нет у него Силы, но есть клыки, когти и чутье хищника.
Четырнадцать весен — все в Астале его.
По праву Сильнейших.
Незадолго перед тем, как сравнялось четырнадцать, завершился очередной сезон дождей. Время Широкой воды подошло — птицы вили гнезда, вблизи рек стоял особенный птичий гомон: захлебывающийся, радостный. После дождей еще не успокоившаяся вода мчалась, не разбирая дороги, крутила в водоворотиках всякий сор. Даже из каналов вода выплескивалась, настолько полноводные, что уж говорить о самих реках! Наступило время самое любимое всеми, и не льет, и не жарко еще, и все ударяется в рост. Еще примерно одну луну короткие ливни будут омывать землю, но не каждый день, а потом и они иссякнут.
Кайе неторопливо шел, разглядывая дома из камня и обожженной глины. Тут жили не бедняки, но и не богачи. Плоские крыши из связанных прутьев, глиняные глухие заборы — где выше, где ниже. Дверные проемы, закрытые тяжелым кожаным пологом. Тесновато, но Астала людная — по многу места не хватит всем.
Долговязый подросток что-то мастерил в пыли — Кайе увидел конструкцию из колеса и палок с веревками. Стало интересно — подошел и присел рядом. Колесо вращалось, тянуло за собой игрушечную платформу.
— Это что? — протянул руку, коснуться колеса.
— Подъемник. Убери лапы! — неожиданно рявкнул парнишка. Кайе растерялся настолько, что руку опустил и замер. Дар речи вернулся к нему несколько мгновений спустя.
— Чего ты кричишь?
— Я строил не для того, чтобы первый встречный разломал тут все вдребезги.
— Я не первый встречный.
— Да ну? — смерил его скептическим взглядом, внимательно рассмотрел знак. Тот мягко переливался в утренних лучах. Тронул пальцем губу, похоже, в задумчивости. И спросил:
— Давно хотел понять… что они делают, чтобы линии всю жизнь оставались четкими? Ты же растешь.
