Договорить не успел — вскрикнув, мальчишка бросился на него. Къятта увернулся, посадил паука на землю.
— Ты… я так ждал тебя! — со слезами ненависти выкрикнул Кайе. — Я ждал, я…
— Чтобы брат пришел и исправил все, что ты натворил? Как всегда, защитил тебя перед всеми и перед самим собой? Того, к чему обязывает кровь, я сделал уже вот столько, — провел рукой выше головы. — И мне надоели твои выкрутасы. Стоило бы вовсе развернуться и уехать сейчас.
— Зачем же тогда явился?
— Надеялся, может, ты сгорел и я наконец от тебя избавлюсь.
— Ты… тварь! — снова кинулся, на искаженном лице одно желание — вцепиться в горло.
Хоть и более опытным был Къятта, на короткий миг стало не по-себе. А потом потемнело в глазах — будто на него снаружи обрушилась базальтовая плита, а изнутри кипящий гейзер ударил. Чудом успел отразить большую часть удара; спасибо хоть не огонь.
— Совсем сдурел? — выдохнул Къятта, едва получился звук.
Мальчишка презрительно и гневно дернул головой. Опустился на траву, на одно колено, оперся на пальцы — вроде свободно так, мягко — а готов кинуться, снова ударить в любой миг. Вызов в каждой клеточке тела, вызов и ненависть… только к кому, не понять. Он бы сейчас убивал и своих, позволь ему Къятта очутиться в лагере. Так просто: убить в ответ на любую душевную боль… не на боль даже, на неудобство. Если сейчас его не связать, потом будет поздно.
— Всё, хватит! — отвлек внимание брата брошенным в сторону ножом, а сам метнулся за спину и цепко ухватил его за руки сзади. Дышать было тяжко и горячо, но об этом потом. Ступал на едва видимую тропинку, а младшего протащил через кусты, не заботясь, каково ему. Переживет. Тот пытался вывернуться, но не мог; еще раз несколько раз попробовал нанести удар Силой своей, но что-то, видно, еще соображал — поджечь кусты и сейчас не решился, оба сгорят. Бил прицельно по Къятте, желая сердце остановить, только сосредоточиться на сей раз не мог — то ветка чуть в глаз не попала, то шипы полоснули по шее.
И все же Къятта едва сумел отразить удары. В эти мгновения брата он ненавидел. Оказавшись возле ручья, бросил того в воду, лицом в глубокую выемку, и так держал изо всех сил, пока тело под ним не перестало выворачиваться, после и вздрагивать; не до атак, когда умираешь. Затем поднял, положил на колено, нажал на спину, выталкивая воду. Потом еще и еще. Наконец мальчишка закашлял, выплеснул воду из легких. Пальцы пару раз слабо царапнули землю, застыли.
— Честное слово, я буду так делать, если продолжишь сходить с ума, — сказал Къятта очень устало. Пальцы скользнули в густые короткие волосы, сухие лишь на затылке. Поглаживали голову, шею, прошлись вдоль всего позвоночника, пока младший наконец не зашевелился. Кашлянув еще пару раз, перетек на землю, свернулся на боку, бесцветный и тихий, похожий на уголь, который опустили в воду, а потом выбросили.
Еще бы Къятту самого не трясло, а так почти все в порядке. Но младший сейчас был важнее. Знал, как можно привести его в чувство; когда через час вернулись, для спутников был уже не опасен. Как раз успели — обоих уже собирались разыскивать.
Дорога обратно — длинна, а грис легко переступают раздвоенными копытами. Им все равно, кого ни везти. Даже энихи-оборотня — не чуют, глупые твари.
— Тебе придется давать объяснения. Я за тебя говорить не смогу. Без Совета здесь не обойдется, но прежде всего с тебя спросит дед.
— Скажу что-нибудь всем им, — угрюмо отозвался Кайе. Учащенное дыхание, лицо повернуто в сторону. Оставшийся путь молчал, становясь то белым, то пунцовым — страх боролся в нем с яростной гордостью. Мальчишка не опускал головы, не просил старшего о поддержке. Къятта наблюдал за братом удовлетворенно: отлично держится. Любовался им — тугие мышцы перекатываются под кожей, сама кожа упругая и золотится от солнечных бликов. Тело еще мальчишески легкое, но уже сильное. Он будет хорош…
Ахатта, узнав обо всем, никак не выразил своих чувств, лишь велел мальчишке следовать за собой. Сразу, не дав отдохнуть с долгой дороги.
Сел в любимое кресло — внук остался стоять, хоть никто не запрещал ему сесть, в свою очередь. Рассматривал лицо внука, подмечая каждую мелочь, стараясь почувствовать, что испытывает он сейчас. Глаза подростка покраснели от усталости, но подбородок упрямо вздернут. Стоит внешне свободно; только расслабленности в нем не больше, чем в висящем на скале человеке, который едва держится, пытаясь не сорваться.
— Сядь, — голос деда был ласков, лицо приветливо. — Устал?
— Нет, таньи.
— Врешь. Дорога никого не жалеет. Ничего. Возьми, съешь, — указал на блюдо с сочными плодами тамаль и виноградом.
— Не хочу.
— Разумеется, не заставляю. Я хотел бы поговорить с тобой. Можешь сейчас? Или хочешь отоспаться сначала?
— Да, дедушка, я могу, — голос чуть не подвел его. Кайе тронул языком вмиг пересохшие губы. Дед посмотрел ласково:
— Расскажи мне подробно, как это было.
Рассказал. Коротко, несмотря на повеление — не умел плести ажурную бахрому из слов. И оправдываться не умел.
Ахатта поигрывал шариками винограда, не сводя взгляда с внука.
— Нъенна мог бы не слушать тебя и не давать говорить. Как бы ты тогда поступил?
— Как считаю нужным. Это наша земля и наше золото.
— Считаешь, пара корзин так дорого стоят? У твоей сестры украшений больше.
— Они пришли красть на наши земли. Если это позволить, в другой раз возьмут всё.
Против ожиданий Кайе, Ахатта не сказал ни слова укора. Спросил:
— Теперь попробуй подумать, что с этого случая имеют север и юг. Сможешь?
— Смогу, — угрюмо отозвался подросток. — Они потребуют платы за это дело. Даже если сгорели и правда... бродяги.
— И что будет этой платой?
— Не знаю. Может, золото, или земля.
— И что же?
Мальчишка стиснул кулаки так, что побелели костяшки пальцев:
— А мы своего не отдадим.
— И только то? — удивленно-добродушный тон деда был как пощечина для подростка. Чуть хриплым голосом он сказал:
— Или они могут потребовать... выдать меня. Если узнают, кто это сделал.
— А они узнают?
— Да. Это же крысы, и даже в Астале у них...
— Довольно, про крыс ты наслушался от Къятты. В остальном… Сам додумался?
— У меня было время.
— Очень хорошо, малыш, — в глубоком голосе звучала ласка. — Ты умеешь думать. Хотя и чуть позже, чем надо.
Дед подошел вплотную, склонился к подростку. Заговорил все еще ласково, но голос его опалял. Тяжесть навалилась на мальчишку, капли выступили на лбу.
— Эсса — не значит ничтожества или глупцы. Они захотят получить тебя или убить, потому что понимают, как ты опасен для них. Хуже другое — против севера мы сумеем выступить единым существом, а вот внутри Асталы можем и не договориться. Тебя терпели, пока ты не показывал и трети того, что можешь. Думаешь, одному северу захочется от тебя избавиться? Я сделаю все, чтобы не допустить этого, когда будет Совет. В Совете нас шестнадцать. Вот и подумай, кто выскажется за и кто против, случись такая необходимость.
Положил руку на плечо, легко, не нажимая, продолжил тем же голосом, выжигающим изнутри:
— Я очень люблю тебя, мальчик. Даже не сомневайся, Астала тебя не отдаст. Но, если мы потерпим поражение на Совете, ты умрешь здесь, на Юге. Ты понимаешь, малыш?
— Да, дедушка, — он пытался дышать ровнее. Не удавалось. Словно расплавленное золото в глотку залили. Глотал воздух раскрытым ртом, перед глазами вертелись огненные колеса.
— Иди, мальчик. Отдохни с дороги.
Дед снял руку с плеча, погладил Кайе по голове. Подросток встал, покачнувшись, на негнущихся ногах вышел из комнаты.
Прислонился к стене, постоял немного, глядя в пространство. Обессиленный и опустошенный, словно сухая оболочка пустого осиного гнезда. Наконец нашел в себе силы шевелиться, доплелся до конца коридора, ведущего в зал.
— Кайе!
Старший брат сидел на каменной скамье у стены зала. Он улыбался.
— Иди сюда, братишка!
Подросток подошел — скованно, словно зверь, который не может ослушаться приказа, хоть и боится удара.
— Я был неправ, аши, — с легкой улыбкой проговорил Къятта. — Ты поступил опрометчиво, да, и потом вел себя как полная дрянь, но главное сделал верно — не дал северным крысам подпирать небо хвостами. Иного языка они не понимают.
— Ты… правда так думаешь? — отчаянная мольба полыхнула в голосе и глазах.
— Ну, иди же сюда! — выбросил вперед руку, ухватил брата за кисть, усадил рядом с собой. Обнял:
— Я в самом деле так думаю. Тебе несладко пришлось. Но ты умница… и держишься великолепно.
— Я… — уткнулся брату в плечо. Понимал, что ведет себя как ребенок, но казалось — умрет без поддержки, без того, кто скажет — все хорошо. Къятта сказал именно то, чего так безумно хотелось младшему:
— Ну, что ты! Не стоят того северяне. Подумаешь… — с нежностью добавил: — Ничего не бойся. Я сумею тебя защитить, если понадобится. Слушай сердце и собственную кровь. Ты лучше всех.
Настоящее. Астала
Огонек проснулся на рассвете, не больше часа проспал, выходит. Рядом с головой прыгала птица, поклевывая орех. Улыбнулся и свистнул ей. Та не обратила на мальчишку внимания. Сел; траву покрывала россыпь белесых шариков — роса, готовая засиять в лучах солнца. После реки его до сих пор била дрожь. Мошкара липла к телу. Оглядел себя — штаны остались целы после протискивания через прутья, а больше на нем и не было ничего.
Голод дал себя знать. Мальчишка нарвал себе орехов, собрал листья, зарылся в них и так лежал, разгрызал скорлупу и думал.
Невдалеке раскинулось высокое дерево с ветвями, на которых и спать можно было, не только забраться. Мальчишка вскарабкался повыше, осмотреться. Некстати вспомнил, как недавно еще смотрел на Асталу с Башни — а вот и она сама, возвышается ближе, чем бы ему хотелось, и, кажется, ищет его, водит невидимым глазам по сторонам. Стало дурно, чуть не разжались руки — тогда свалился бы с дерева, чего в своей жизни не помнил. Поплотнее прижался к стволу, уперся ногами в ветви. Теперь, с вершины дерева, иначе смотрел. Вся Астала словно ядовитые заросли или болото, хоть и потрясла его в первый раз, когда увидел со склона холма. А вон, похоже, и кедр, о котором шла речь... Да, здесь довольно пусто — не то что окраины, скорее, проплешина, каменный выброс из земли. Сараи какие-то, а вон там, подальше, еще лодки — чуть дальше проплыви, и наткнешься.
А вон там, на востоке, кварталы Тайау...
Стоит или не стоит туда возвращаться? Или идти к кедру? Ийа спас его, предложил помощь и дальше. То, что Къятта не любит его, скорее говорит в его пользу. Хотя лучше уж не доверять никому. Устал быть мячиком в чужих руках. Может, пойти, отыскать сразу Кайе? Тоже не выйдет, это в прошлый раз он сумел явиться прямо к дому, сейчас перехватят наверняка. А где Кайе может бывать один, полукровка не знает. Да и тот, верно, уже принял его исчезновение, что бы ни сделал в процессе; смысл затевать все заново. Все равно от старшего брата он не сможет защитить Огонька, теперь — не сможет.
Как он сейчас вообще? Оправился или нет? Должен, он сильный...
Слез наземь, зашагал прочь, стараясь не забрести опять в людное место. Скоро выбрался на тропинку, довольно широкую, утоптанную; чуть ли не сразу послышались голоса. Огонек насторожил уши, готовый упасть наземь и затаиться.
Голоса приближались, по склону, ранее не замеченному, поднялись несколько человек. Мужчины, одетые в старые холщовые штаны. Вряд ли эти люди были опасны — мастера, или просто рабочие, двое корзины несли. Может, заговорить с ними? Расспросить, вдруг случилось что-нибудь такое, о чем знает весь город? Но не решился.
И когда уже прошли мимо, занятые разговорами, встал, поспешно отступил глубже в густой кустарник — мало ли что. Посмотрел им вслед, перевел дух и двинулся дальше.
Вот и окраины предместья уже позади, а он все шарахался от любого звука. Конечно, столкнись он с людьми в лоб, имени Кайе Тайау довольно было бы, чтобы обеспечить безопасность себе; но вдруг привели бы прямо к дому, как тот стражник? А там… все равно там, где Къятта, он долго не протянет. Теперь полукровка не просто зверушка, в лесу подобранная — хоть мешает, но пусть. Къятта не простит Огоньку побега и того, в каком состоянии младший брат.
О прошлом старался не думать — только чудились все время либо чужая тень, либо стук копыт верхового животного… Вдруг его все же преследуют или ищут? Или и вовсе выследили, как тогда Кайе?
Но нет, обошлось.
Небольшую серую грис он обнаружил на пустыре, привязанную к забору. Судя по всему, на ней не очень-то ездили, скорее перевозили грузы — по крайней мере на спине громоздился вьюк.
Отвязывая добродушно фыркавшую грис, мальчишка невольно ежился, вспоминая, как тут поступают с ворами. Но понимал — на своих двоих никуда не уйдет, остановят раньше. И так-то везло, ни на кого не наткнулся.
Вьюк снял и оставил лежать на земле. Пожалел, что в нем нет еды — взял бы, чего уж там…
**
Настоящее. Лес.
Седой плохо ходил — нога так и не начала разгибаться. После стычки с тремя ихи он, лучший недавно, стал хромым. Зато шкуры двух напавших ихи в шалаше лежат. А Рыжебровый Седого боится — все еще слушают покалеченного охотника. Кто, кроме него, детей научит тайнам леса? Кто опасность умеет чуять?
Рыжебровый не любит его. Хочет его смерти. Чтобы ни один голос против не поднимался. Хочет сам решать. Хромой — и соперник? Так не бывает. А есть.
Седой переместился следом за тенью — солнце пекло.
Думал.
Хору страшны, но не трогают. Им все равно, чью кровь принимать — больного ребенка им отдают, и все ладно. А теперь плохо — харруохана пришел. Тот, кто приносит ночь. Рыжебровый сказал — ему не нужны больные дети. Ему нужны сильные, иначе всему племени плохо. Рыжебровый хочет Седого отдать харруохане. Люди испуганы. Могут и согласиться. Рыжебровый умеет убеждать, и он силен. Молодые охотники рядом с ним.
День пришел, а потом еще день. Страшно племени — видели следы. Харруохана ходит, смотрит. Выбирает, когда ударить.
Рыжебровый сказал — рууна должны отдать хорошего охотника, и указал на соперника. Никто не осмелился возразить — страшно.
Седого отвели на поляну за стойбищем. Не привязывали — харруохане нельзя противиться.
Седой знал — черный энихи скоро придет. Не сегодня, так завтра. Надежда теплилась — а вдруг просто зверь появился вблизи стоянки, и ошибается Тот, кто знает, и ошибается Рыжебровый? Зверя Седой может убить. Сильные руки, хоть и хромая нога.
Сумерки ползли, как змея-душитель. У Седого были чуткие уши — он ловил звуки стойбища. Женщина засмеялась. Ребенок заплакал. Стук камня о камень — наконечники делают. Седой слушал, принюхивался к дыму — корни черноголовки кто-то бросил в костер, отгонять мошкару.
Темнеет небо. Оглянулся резко, словно видна была его тень, и ее чужая тень коснулась. Зверь стоял на краю поляны. Черный. Большой. Молодой еще, но сильный. Зверь пошел мягким шагом к охотнику. Седой изготовился — вцепиться в пасть, задушить. А потом замер, словно йука при встрече с опасностью. Синими были глаза энихи, поблескивали, как у всех хищных зверей. Синие.
— Харруохана, — выдохнул Седой, и руки его опустились.
Зверь стоял рядом, и Седой видел — он смеется. Энихи не умеют смеяться. Зверь развернулся и мягкими длинными прыжками полетел над травой, к стойбищу.
— Ты… я так ждал тебя! — со слезами ненависти выкрикнул Кайе. — Я ждал, я…
— Чтобы брат пришел и исправил все, что ты натворил? Как всегда, защитил тебя перед всеми и перед самим собой? Того, к чему обязывает кровь, я сделал уже вот столько, — провел рукой выше головы. — И мне надоели твои выкрутасы. Стоило бы вовсе развернуться и уехать сейчас.
— Зачем же тогда явился?
— Надеялся, может, ты сгорел и я наконец от тебя избавлюсь.
— Ты… тварь! — снова кинулся, на искаженном лице одно желание — вцепиться в горло.
Хоть и более опытным был Къятта, на короткий миг стало не по-себе. А потом потемнело в глазах — будто на него снаружи обрушилась базальтовая плита, а изнутри кипящий гейзер ударил. Чудом успел отразить большую часть удара; спасибо хоть не огонь.
— Совсем сдурел? — выдохнул Къятта, едва получился звук.
Мальчишка презрительно и гневно дернул головой. Опустился на траву, на одно колено, оперся на пальцы — вроде свободно так, мягко — а готов кинуться, снова ударить в любой миг. Вызов в каждой клеточке тела, вызов и ненависть… только к кому, не понять. Он бы сейчас убивал и своих, позволь ему Къятта очутиться в лагере. Так просто: убить в ответ на любую душевную боль… не на боль даже, на неудобство. Если сейчас его не связать, потом будет поздно.
— Всё, хватит! — отвлек внимание брата брошенным в сторону ножом, а сам метнулся за спину и цепко ухватил его за руки сзади. Дышать было тяжко и горячо, но об этом потом. Ступал на едва видимую тропинку, а младшего протащил через кусты, не заботясь, каково ему. Переживет. Тот пытался вывернуться, но не мог; еще раз несколько раз попробовал нанести удар Силой своей, но что-то, видно, еще соображал — поджечь кусты и сейчас не решился, оба сгорят. Бил прицельно по Къятте, желая сердце остановить, только сосредоточиться на сей раз не мог — то ветка чуть в глаз не попала, то шипы полоснули по шее.
И все же Къятта едва сумел отразить удары. В эти мгновения брата он ненавидел. Оказавшись возле ручья, бросил того в воду, лицом в глубокую выемку, и так держал изо всех сил, пока тело под ним не перестало выворачиваться, после и вздрагивать; не до атак, когда умираешь. Затем поднял, положил на колено, нажал на спину, выталкивая воду. Потом еще и еще. Наконец мальчишка закашлял, выплеснул воду из легких. Пальцы пару раз слабо царапнули землю, застыли.
— Честное слово, я буду так делать, если продолжишь сходить с ума, — сказал Къятта очень устало. Пальцы скользнули в густые короткие волосы, сухие лишь на затылке. Поглаживали голову, шею, прошлись вдоль всего позвоночника, пока младший наконец не зашевелился. Кашлянув еще пару раз, перетек на землю, свернулся на боку, бесцветный и тихий, похожий на уголь, который опустили в воду, а потом выбросили.
Еще бы Къятту самого не трясло, а так почти все в порядке. Но младший сейчас был важнее. Знал, как можно привести его в чувство; когда через час вернулись, для спутников был уже не опасен. Как раз успели — обоих уже собирались разыскивать.
Дорога обратно — длинна, а грис легко переступают раздвоенными копытами. Им все равно, кого ни везти. Даже энихи-оборотня — не чуют, глупые твари.
— Тебе придется давать объяснения. Я за тебя говорить не смогу. Без Совета здесь не обойдется, но прежде всего с тебя спросит дед.
— Скажу что-нибудь всем им, — угрюмо отозвался Кайе. Учащенное дыхание, лицо повернуто в сторону. Оставшийся путь молчал, становясь то белым, то пунцовым — страх боролся в нем с яростной гордостью. Мальчишка не опускал головы, не просил старшего о поддержке. Къятта наблюдал за братом удовлетворенно: отлично держится. Любовался им — тугие мышцы перекатываются под кожей, сама кожа упругая и золотится от солнечных бликов. Тело еще мальчишески легкое, но уже сильное. Он будет хорош…
Ахатта, узнав обо всем, никак не выразил своих чувств, лишь велел мальчишке следовать за собой. Сразу, не дав отдохнуть с долгой дороги.
Сел в любимое кресло — внук остался стоять, хоть никто не запрещал ему сесть, в свою очередь. Рассматривал лицо внука, подмечая каждую мелочь, стараясь почувствовать, что испытывает он сейчас. Глаза подростка покраснели от усталости, но подбородок упрямо вздернут. Стоит внешне свободно; только расслабленности в нем не больше, чем в висящем на скале человеке, который едва держится, пытаясь не сорваться.
— Сядь, — голос деда был ласков, лицо приветливо. — Устал?
— Нет, таньи.
— Врешь. Дорога никого не жалеет. Ничего. Возьми, съешь, — указал на блюдо с сочными плодами тамаль и виноградом.
— Не хочу.
— Разумеется, не заставляю. Я хотел бы поговорить с тобой. Можешь сейчас? Или хочешь отоспаться сначала?
— Да, дедушка, я могу, — голос чуть не подвел его. Кайе тронул языком вмиг пересохшие губы. Дед посмотрел ласково:
— Расскажи мне подробно, как это было.
Рассказал. Коротко, несмотря на повеление — не умел плести ажурную бахрому из слов. И оправдываться не умел.
Ахатта поигрывал шариками винограда, не сводя взгляда с внука.
— Нъенна мог бы не слушать тебя и не давать говорить. Как бы ты тогда поступил?
— Как считаю нужным. Это наша земля и наше золото.
— Считаешь, пара корзин так дорого стоят? У твоей сестры украшений больше.
— Они пришли красть на наши земли. Если это позволить, в другой раз возьмут всё.
Против ожиданий Кайе, Ахатта не сказал ни слова укора. Спросил:
— Теперь попробуй подумать, что с этого случая имеют север и юг. Сможешь?
— Смогу, — угрюмо отозвался подросток. — Они потребуют платы за это дело. Даже если сгорели и правда... бродяги.
— И что будет этой платой?
— Не знаю. Может, золото, или земля.
— И что же?
Мальчишка стиснул кулаки так, что побелели костяшки пальцев:
— А мы своего не отдадим.
— И только то? — удивленно-добродушный тон деда был как пощечина для подростка. Чуть хриплым голосом он сказал:
— Или они могут потребовать... выдать меня. Если узнают, кто это сделал.
— А они узнают?
— Да. Это же крысы, и даже в Астале у них...
— Довольно, про крыс ты наслушался от Къятты. В остальном… Сам додумался?
— У меня было время.
— Очень хорошо, малыш, — в глубоком голосе звучала ласка. — Ты умеешь думать. Хотя и чуть позже, чем надо.
Дед подошел вплотную, склонился к подростку. Заговорил все еще ласково, но голос его опалял. Тяжесть навалилась на мальчишку, капли выступили на лбу.
— Эсса — не значит ничтожества или глупцы. Они захотят получить тебя или убить, потому что понимают, как ты опасен для них. Хуже другое — против севера мы сумеем выступить единым существом, а вот внутри Асталы можем и не договориться. Тебя терпели, пока ты не показывал и трети того, что можешь. Думаешь, одному северу захочется от тебя избавиться? Я сделаю все, чтобы не допустить этого, когда будет Совет. В Совете нас шестнадцать. Вот и подумай, кто выскажется за и кто против, случись такая необходимость.
Положил руку на плечо, легко, не нажимая, продолжил тем же голосом, выжигающим изнутри:
— Я очень люблю тебя, мальчик. Даже не сомневайся, Астала тебя не отдаст. Но, если мы потерпим поражение на Совете, ты умрешь здесь, на Юге. Ты понимаешь, малыш?
— Да, дедушка, — он пытался дышать ровнее. Не удавалось. Словно расплавленное золото в глотку залили. Глотал воздух раскрытым ртом, перед глазами вертелись огненные колеса.
— Иди, мальчик. Отдохни с дороги.
Дед снял руку с плеча, погладил Кайе по голове. Подросток встал, покачнувшись, на негнущихся ногах вышел из комнаты.
Прислонился к стене, постоял немного, глядя в пространство. Обессиленный и опустошенный, словно сухая оболочка пустого осиного гнезда. Наконец нашел в себе силы шевелиться, доплелся до конца коридора, ведущего в зал.
— Кайе!
Старший брат сидел на каменной скамье у стены зала. Он улыбался.
— Иди сюда, братишка!
Подросток подошел — скованно, словно зверь, который не может ослушаться приказа, хоть и боится удара.
— Я был неправ, аши, — с легкой улыбкой проговорил Къятта. — Ты поступил опрометчиво, да, и потом вел себя как полная дрянь, но главное сделал верно — не дал северным крысам подпирать небо хвостами. Иного языка они не понимают.
— Ты… правда так думаешь? — отчаянная мольба полыхнула в голосе и глазах.
— Ну, иди же сюда! — выбросил вперед руку, ухватил брата за кисть, усадил рядом с собой. Обнял:
— Я в самом деле так думаю. Тебе несладко пришлось. Но ты умница… и держишься великолепно.
— Я… — уткнулся брату в плечо. Понимал, что ведет себя как ребенок, но казалось — умрет без поддержки, без того, кто скажет — все хорошо. Къятта сказал именно то, чего так безумно хотелось младшему:
— Ну, что ты! Не стоят того северяне. Подумаешь… — с нежностью добавил: — Ничего не бойся. Я сумею тебя защитить, если понадобится. Слушай сердце и собственную кровь. Ты лучше всех.
Глава 12
Настоящее. Астала
Огонек проснулся на рассвете, не больше часа проспал, выходит. Рядом с головой прыгала птица, поклевывая орех. Улыбнулся и свистнул ей. Та не обратила на мальчишку внимания. Сел; траву покрывала россыпь белесых шариков — роса, готовая засиять в лучах солнца. После реки его до сих пор била дрожь. Мошкара липла к телу. Оглядел себя — штаны остались целы после протискивания через прутья, а больше на нем и не было ничего.
Голод дал себя знать. Мальчишка нарвал себе орехов, собрал листья, зарылся в них и так лежал, разгрызал скорлупу и думал.
Невдалеке раскинулось высокое дерево с ветвями, на которых и спать можно было, не только забраться. Мальчишка вскарабкался повыше, осмотреться. Некстати вспомнил, как недавно еще смотрел на Асталу с Башни — а вот и она сама, возвышается ближе, чем бы ему хотелось, и, кажется, ищет его, водит невидимым глазам по сторонам. Стало дурно, чуть не разжались руки — тогда свалился бы с дерева, чего в своей жизни не помнил. Поплотнее прижался к стволу, уперся ногами в ветви. Теперь, с вершины дерева, иначе смотрел. Вся Астала словно ядовитые заросли или болото, хоть и потрясла его в первый раз, когда увидел со склона холма. А вон, похоже, и кедр, о котором шла речь... Да, здесь довольно пусто — не то что окраины, скорее, проплешина, каменный выброс из земли. Сараи какие-то, а вон там, подальше, еще лодки — чуть дальше проплыви, и наткнешься.
А вон там, на востоке, кварталы Тайау...
Стоит или не стоит туда возвращаться? Или идти к кедру? Ийа спас его, предложил помощь и дальше. То, что Къятта не любит его, скорее говорит в его пользу. Хотя лучше уж не доверять никому. Устал быть мячиком в чужих руках. Может, пойти, отыскать сразу Кайе? Тоже не выйдет, это в прошлый раз он сумел явиться прямо к дому, сейчас перехватят наверняка. А где Кайе может бывать один, полукровка не знает. Да и тот, верно, уже принял его исчезновение, что бы ни сделал в процессе; смысл затевать все заново. Все равно от старшего брата он не сможет защитить Огонька, теперь — не сможет.
Как он сейчас вообще? Оправился или нет? Должен, он сильный...
Слез наземь, зашагал прочь, стараясь не забрести опять в людное место. Скоро выбрался на тропинку, довольно широкую, утоптанную; чуть ли не сразу послышались голоса. Огонек насторожил уши, готовый упасть наземь и затаиться.
Голоса приближались, по склону, ранее не замеченному, поднялись несколько человек. Мужчины, одетые в старые холщовые штаны. Вряд ли эти люди были опасны — мастера, или просто рабочие, двое корзины несли. Может, заговорить с ними? Расспросить, вдруг случилось что-нибудь такое, о чем знает весь город? Но не решился.
И когда уже прошли мимо, занятые разговорами, встал, поспешно отступил глубже в густой кустарник — мало ли что. Посмотрел им вслед, перевел дух и двинулся дальше.
Вот и окраины предместья уже позади, а он все шарахался от любого звука. Конечно, столкнись он с людьми в лоб, имени Кайе Тайау довольно было бы, чтобы обеспечить безопасность себе; но вдруг привели бы прямо к дому, как тот стражник? А там… все равно там, где Къятта, он долго не протянет. Теперь полукровка не просто зверушка, в лесу подобранная — хоть мешает, но пусть. Къятта не простит Огоньку побега и того, в каком состоянии младший брат.
О прошлом старался не думать — только чудились все время либо чужая тень, либо стук копыт верхового животного… Вдруг его все же преследуют или ищут? Или и вовсе выследили, как тогда Кайе?
Но нет, обошлось.
Небольшую серую грис он обнаружил на пустыре, привязанную к забору. Судя по всему, на ней не очень-то ездили, скорее перевозили грузы — по крайней мере на спине громоздился вьюк.
Отвязывая добродушно фыркавшую грис, мальчишка невольно ежился, вспоминая, как тут поступают с ворами. Но понимал — на своих двоих никуда не уйдет, остановят раньше. И так-то везло, ни на кого не наткнулся.
Вьюк снял и оставил лежать на земле. Пожалел, что в нем нет еды — взял бы, чего уж там…
**
Настоящее. Лес.
Седой плохо ходил — нога так и не начала разгибаться. После стычки с тремя ихи он, лучший недавно, стал хромым. Зато шкуры двух напавших ихи в шалаше лежат. А Рыжебровый Седого боится — все еще слушают покалеченного охотника. Кто, кроме него, детей научит тайнам леса? Кто опасность умеет чуять?
Рыжебровый не любит его. Хочет его смерти. Чтобы ни один голос против не поднимался. Хочет сам решать. Хромой — и соперник? Так не бывает. А есть.
Седой переместился следом за тенью — солнце пекло.
Думал.
Хору страшны, но не трогают. Им все равно, чью кровь принимать — больного ребенка им отдают, и все ладно. А теперь плохо — харруохана пришел. Тот, кто приносит ночь. Рыжебровый сказал — ему не нужны больные дети. Ему нужны сильные, иначе всему племени плохо. Рыжебровый хочет Седого отдать харруохане. Люди испуганы. Могут и согласиться. Рыжебровый умеет убеждать, и он силен. Молодые охотники рядом с ним.
День пришел, а потом еще день. Страшно племени — видели следы. Харруохана ходит, смотрит. Выбирает, когда ударить.
Рыжебровый сказал — рууна должны отдать хорошего охотника, и указал на соперника. Никто не осмелился возразить — страшно.
Седого отвели на поляну за стойбищем. Не привязывали — харруохане нельзя противиться.
Седой знал — черный энихи скоро придет. Не сегодня, так завтра. Надежда теплилась — а вдруг просто зверь появился вблизи стоянки, и ошибается Тот, кто знает, и ошибается Рыжебровый? Зверя Седой может убить. Сильные руки, хоть и хромая нога.
Сумерки ползли, как змея-душитель. У Седого были чуткие уши — он ловил звуки стойбища. Женщина засмеялась. Ребенок заплакал. Стук камня о камень — наконечники делают. Седой слушал, принюхивался к дыму — корни черноголовки кто-то бросил в костер, отгонять мошкару.
Темнеет небо. Оглянулся резко, словно видна была его тень, и ее чужая тень коснулась. Зверь стоял на краю поляны. Черный. Большой. Молодой еще, но сильный. Зверь пошел мягким шагом к охотнику. Седой изготовился — вцепиться в пасть, задушить. А потом замер, словно йука при встрече с опасностью. Синими были глаза энихи, поблескивали, как у всех хищных зверей. Синие.
— Харруохана, — выдохнул Седой, и руки его опустились.
Зверь стоял рядом, и Седой видел — он смеется. Энихи не умеют смеяться. Зверь развернулся и мягкими длинными прыжками полетел над травой, к стойбищу.
