ТЕНИ ИНЫХ МИРОВ
Это так далеко,
Что не хватит и жизни дойти,
Чтоб коснуться рукой,
Утонуть в твоей нежности…
Это так далеко,
Что не хватит и жизни забыть
Сердца странный закон:
Глаз твоих не суметь разлюбить…
Согнувшись над рабочим столом, Тася писала без остановки. Ручка легко скользила по бумаге и в голове, будто не мысли появлялись, но пробуждались воспоминания. Тени наполнялись силой и красками, становясь живыми и объемными. Это были уже выдуманные герои, а настоящие люди, за которых она переживала и волновалась. Никто не знал о странном увлечении тихой немолодой девушки – сотрудницы научной библиотеки университета. Никто, кроме ее мамы. Старушка слушала рассказы дочери, погружаясь в них с головой.
"До Раздольного табор добрался уже по темноте. Ворота каретного сарая были открыты, и в свете фонаря мерои разглядели роскошный экипаж с золочеными накладками на дверцах, которые начищали слуги. На вопрос баро, будет ли возможность переночевать, конюх лениво процедил:
– Тута местов полно... Господа все лучшие номера наверху заняли, да вам-то они всё одно без надобности.
– В чистой половине, отделенной от общего зала тяжелыми шторами, ужинала компания знати.
Гербы клана Энтильяр, – ахнула Долья, – Наследник ихний с друзьями! Ай-яй, слыхала, они до женского полу сильно охочи! Вот что, девонька, ступай-ка отсель, я тебе в комнату покушать принесу.
- Вы ужинайте, я сей момент на поднос всё соберу да с собой и прихватим, правда? Пошли, Айти, – Гальмо с готовностью поднялся с табурета.
Не тут-то было. Рыжая оттолкнула его и категорично заявила:
– Вот ещё! С места не двинусь!
Все попытки убедить девчонку одуматься оказались бесполезны. Она словно с ума сошла: хохотала громче всех и разговаривала, перекрикивая остальных, сама налила и выпила полный бокал крепкого вина. Не дожидаясь окончания ужина, потребовала, чтобы ей дали киару и - к изумлению таборных – заявила: петь буду!
– Ты ж не умеешь, – Дольяна совершенно потерялась, не понимая, что такое нашло на приемыша.
– С чего ты взяла?
– Так раньше…
– Мало ли, что было раньше!
Голос у Айтарэ оказался превосходным, не хуже, чем у Изры. А эдаких красивых песен никто и не слыхал прежде.
Молодые дворяне недолго оставались за занавеской. Учуяв, какое веселье идет по соседству, приказали убрать мешающий полог, хлопали да смеялись. Вскоре прислали несколько бутылок вина мужчинам и сласти девушкам.
Айтарэ сунулась к мешку, теребила бечеву, пытаясь развязать:
– Эй, Карьян, помоги!
Щеки её раскраснелись, глаза лихорадочно сверкали.
Гальмо со стесненным сердцем наблюдал за названной сестренкой. Боги, да что ж с ней делается!
Рыжая вытащила кусок яркой ткани, накинула на плечи, швырнув инструмент Изре, велела:
– А ну, играй! Да повеселее!
– Что творит девка, – еле слышно простонала Долья, – Ай, глупая, из огня да в полымя попадет!
Меллек Энтильяр – белокожий голубоглазый блондин пользовался огромным успехом у женщин, с легкостью меняя возлюбленных. Он не привык тратить время на долгие ухаживания. Зачем, когда достаточно поманить пальцем! Но эта чаровница... в ней было нечто, поразившее его в самое сердце. Молодой граф не мог отвести горящего взора от ослепительно красивого лица и точеной фигурки, птицей носящейся по комнате. Держа за концы алую с желтыми разводами шаль, девушка взмахивала ею, освещая всё кругом блеском шелка. Широкая юбка так и летала вокруг маленьких босых ножек, стройные колени то исчезали в пышных складках, то вновь обнажались!
На мгновение меройка остановилась, подошла к огромному очагу и, распустив волосы, встряхнула ими. Меллек так и подался вперед, пожирая её глазами. С насмешливой улыбкой танцовщица взглянула на юношу и, резким движением бросив ему свою шаль, всю пропитанную необычными экзотическими ароматами, вновь начала двигаться под аккорды киары — плавно, соблазнительно, грациозно...
Между тонких смуглых пальцев сверкали серебряные сагаты, отбивая ритм, длинные каштаново-золотые кудри развевались подобно языкам пламени. То отступая в тень, то выходя в центр зала и приближаясь к зрителям, она всё кружилась — гибкая и стремительная, напоминая сказочную огненную змейку – саламандру.
Ни баро, ни ведунья так и не смогли унять Айтарэ — куда там! Аж на стол дворянам запрыгнула, плясала среди тарелок, а захмелевший графчонок всё пытался ноги ей целовать.
– Они грязные, я ж босая! — рыжая хохотала, как шальная.
– Ничего, вылижу, — бормотал Энтильяр, в самом деле пытаясь схватить губами её ступни. — На возьми, — и стаскивал с собственных рук драгоценные кольца с огромными сверкающими камнями, — всё тебе, дарю!
– Да ну, большие, — пренебрежительно отпихивала его девчонка, — куда мне их!
– А сюда? – Он пытался надеть украшения на запылённые пальчики ног. — Сюда подходят? Пойдешь со мной, а?!
Подцепив ножкой подбородок парня, золотоглазая приподняла его:
– Посмотрим… завтра…
В приемыша знахарки словно демоны вселились. Дразнила наследника Энтильяров, а парень и не думал сопротивляться. Словно привязанный, ехал за табором, благо конечная цель была одна – Льярд. Горячил коня, красуясь перед меройкой, и без конца уговаривал Айтарэ по приезде в столицу поселиться у него дома. Раззадоренный неутоленным желанием и охотничьим азартом, графский отпрыск обещал золотые горы капризной девчонке, а та лишь заливалась смехом в ответ.
Ведунья только диву давалась, почему далеко не глупый молодой мужчина, притом избалованный женским вниманием, не видит, какая издевка играет в янтарных глазах, как зло улыбаются алые губки..."
Тася положила шариковую ручку на желтоватый лист, подвинула лампу немного ближе и задумалась: откуда в её благоразумной голове появились такие странные, прямо скажем, бредовые идеи? Зачем она вообще пишет все это, ведь все равно не напечатают... А если, не дай бог, заведующая увидит, чем она тут в рабочее время занимается!
Девушка вздрогнула и стиснула пластиковый корпус ручки так, что тот хрустнул. Тася испуганно разжала пальцы - ну так и есть, сломала… Придется идти просить новую к старшей кладовщице, а та будет ругаться. К черту, лучше самой купить.
В архив заглянула методист Клара Васильевна.
– Прохорова, ты закончила? Все старые книги переписала?
– Да, и в каталог внесла, — Тася угрюмо кивнула, складывая свой листок, исписанный мелким, почти бисерным почерком, и засовывая его в потрепанную черную сумку из кожзаменителя.
Из-за Клариной спины возникла круглая веселая физиономия лаборантки Альбины:
– Таська, ты днюху справлять будешь? Или опять зажилишь?
– Отстань, — неожиданно окрысилась Прохорова, — Какого черта мне справлять? Своему гребаному тридцатнику радоваться? Буду плясать и веселиться, а то как же! Счастья полные штаны – ура, я прожила в этом мире целых тридцать лет! И на какие шиши? Зарплату опять задерживают. А матери надо каждый месяц лекарства покупать, будто сама не знаешь! Может, ты мне подаришь штуки три? Как там говорила сова ослику Иа-Иа, «безвозбезд-до».
Альбина исчезла, обиженно поджав губы, между прочим, накрашенные замечательной французской помадой, на которую у архивариуса Таисии Ивановны Прохоровой денег отродясь не хватало. Да и откуда взять лишние? С её-то должностью и больной матерью впридачу.
Тася укутала горло шарфом и поглубже натянула берет – хороший, теплый, связанный ею самой из толстых шерстяных ниток, купленных на распродаже. Не хватало ещё заболеть, тогда с подработки точно вышибут. А там платят вполне сносно, и труда совсем немного – главное, стулья поднимать не надо: мыть только коридор и лестницу, а с этакой ерундой в два счета можно управиться.
Застегнув пуговицы драпового пальто и повесив на плечо сумку, Таисия Ивановна подошла к зеркалу. Оттуда, из темной таинственной глубины на неё смотрела чуть полноватая женщина среднего роста, среднего возраста и неопределенной внешности. Вроде, глаза и рот на месте, уши — тоже. Правда, сейчас под шапкой спрятаны, но вообще-то имеются и даже не торчат. Волосы… М-мда... Мышиного цвета, негустые, «зато мягкие, как шелк».
Это мамины слова, жаль, что никто больше и не подозревает об их мягкости. Собственно, а кому вообще известно о существовании архивариуса Прохоровой, кроме сотрудниц библиотеки? Фыркнув в лицо своему отражению, Тася решительно пересекла вестибюль, толкнула тяжелую металлическую дверь и вышла в промозглую осеннюю сырость.
В черноте далекого неба подрагивали тусклые звёзды, гнулись под порывами ветра голые ветви деревьев, желтый свет редких фонарей растекался на мокром асфальте. Откуда-то сверху на лоб упала холодная капля и, щекоча, стекла по носу. Неужели опять дождь? Женщина вытерлась ладонью и подняла глаза: нет, облака разошлись, и слава богу, а то старенькие сапоги ощутимо хлюпают... Озябшие люди пробегали мимо, прячась за поднятыми воротниками пуховиков и низко надвинутыми капюшонами. Тася тоже побежала, торопясь на маршрутку.
Поздним вечером, вымотанная, но довольная – наконец-то, дела окончены, она сидела на чистой теплой кухоньке двухкомнатной хрущёвки и пила горячий душистый чай с мятой и мамиными замечательными булочками — пышными, сдобными, тающими во рту.
– А картошечки ещё хочешь? Я лаврового листа положила в неё побольше, как ты любишь.
– Ма-ам, ну я уже варенье ем. Лучше налей ещё чаю.
– Я и душички положила, и смородиновый лист.
– Ага, чувствуется. Здорово, правда? И всё наше, и заварки меньше тратится.
– Какая ж ты умничка. А хорошо, что у нас дача есть. Все диву даются, как ты одна там управляешься, Таюшка.
– Ну ты же мне помогаешь.
– Да какая с меня помощь, — отмахнулась Валентина Петровна, с любовью глядя на дочь, — даже грядку прополоть, и то не могу толком, колени не сгибаются. Ирка-то соседская тебе завидует, говорит, у вашей Таси рука легкая, что ни посадит, всё само растет! А я ей отвечаю: если труда побольше вложить — рыхлить почаще да поливать вовремя, и у тебя порядок будет.
Молодая женщина кивнула с легким оттенком самодовольства — хоть в чем-то ей везет. И верно: даже когда у соседей неурожай, у Прохоровых полные грядки. И клубнику ведрами берут, и на картошке колорадского жука сроду нет.
– А тетя Маша говорит, — продолжала мать, — что ты ведьма, заговоры знаешь…
– Ерунда! — Тася захохотала, — от ведьм, наоборот, и скотине, и растениям один вред. Ты вот, Гоголя почитай — хочешь, из нашей библиотеки принесу? Эх, вот была б я ведьмой, — она на миг задумалась, — посимпатичней бы себя сделала!
– Ты и без того у меня красавица.
– Угу, только почему-то не замечает никто мою красу неописуемую. Ни в школе, ни в институте, ни на службе...
– Просто у вас одни женщины работают, — старушка успокаивающе погладила Тасину руку, — Ой, у тебя ж опять цыпки, погоди, сейчас мазь из холодильника достану, сама делала — на гусином жире.
– Да мам, знаешь, сколько к нам народу ходит: и студенты, и сотрудники, библиотека-то универовская! Мужчин, конечно, маловато, да и возраст у меня уже не очень, но наши девицы без кавалеров не страдают.
– Ничего, твое счастье от тебя не уйдет. Ты, главное, верь, — тут у Валентины Петровны задрожали губы, и Тася встревожилась.
– А ну, не реветь! Кто сказал, что нам вдвоем плохо? Вот зима пройдет, увезу тебя на дачу, и будешь там свежим воздухом дышать, кругом зелень, птички поют, красотища! Давай-ка лучше сейчас по телеку концерт включим.
– Нет, не надо, — мать не дала увести себя с темы, — ты за меня не опасайся, ничего с моим сердцем не будет. А я вот что хотела сказать, Ирка днем забегала, в гости зовет, может сходим?
– Ох, роднуля, все твои интриги шиты белыми нитками, опять пытаешься её старшего братца мне сосватать?
Мать не смутилась:
– А если и так? Мужчина непьющий, положительный, уже год как один, мымра-то его в Черногорию с новым хахалем укатила. Сын почти взрослый, алиментов платить не надо, живи и радуйся!
Тася подперлась рукой, тяжело вздохнула.
– Ну, зачем он мне, мам... Тоска от него смертная... Сидит весь вечер и молчит, только в телек пялится. Спросишь – буркнет что-то невнятное. Даже не знаю, о чем с ним говорить. Да и не вижу, чтобы нужна была ему.
Валентина Петровна удивилась:
– Почему же не нужна, если он сестру просит нас пригласить? А насчет бесед, так чего с мужем зря трепаться, он свою работу по дому делает, ты — свою. Степан мужик рукастый, и домик бы на участке нам отремонтировал, и забор — тоже покосился весь.
Тася ехидно ухмыльнулась:
– Так он тебе для работы нужен? Не беспокойся, прикоплю, и плотников наймем.
– Не выдумывай, я у соседей спрашивала, с них такие деньги содрали, ужас какой-то!
Тася молчала, глядя в окно, за которым темнела глухая осенняя ночь.
Старушка продолжала гнуть свое:
– Я ведь, доченька, не вечная. Отец рано ушел, меня пока господь на белом свете придержал, но все равно ведь помру, что станешь делать? А муж – вот он, при тебе будет.
– Не хочу я его, мама, лучше уж одной, чем вот так – без любви. Вы с папой небось…
– Ты на нас не оглядывайся, тоже всяко бывало.
– Неправда, вы всегда такие дружные были!
– Это мы после…
– ...Чего? А-а-а, помню, ты рассказывала. Как я в десять лет заболела, и врачи сказали – надежды нет. Вы с отцом меня с бабулей оставили, а сами в лавру поехали да там всю ночь на коленях простояли.
– И ведь отмолили. Утром ты глазки открыла, только никого не узнавала сперва, и даже говорила плохо.
Валентина Петровна задумалась, вспоминая, как первые дни после кризиса дочь была сама на себя не похожа, родных не узнавала, бормотала невесть что, вроде, даже на незнакомом языке. Они сильно перепугались тогда, бабушка вообще решила – внучка с глузду двинулась, но, слава богу, через пару месяцев всё почти пришло в норму. Правда язык у Таси с год еще заплетался, и слова девочка произносила как-то странно, точно чужие для неё они были.
– Мамуля, а давай, я лучше тебе почитаю?
Старушка встрепенулась:
– Свой рассказ?
– Ага, только скажи честно: тебе интересно?
– Очень! Сроду такого не слыхала, правда, беспокоюсь, как бы начальство твоё не заругалось. Может, дома лучше писать?
– Не переживай, сижу в этом архиве одна целыми днями, никто и не заглядывает.
– И откуда ты все это берешь, — слушая дочь, Валентина Петровна задумчиво качала головой. — Вот мне бы сроду такого не выдумать.
Тася нахмурилась — она вовсе не хотела волновать единственное родное существо, но на этот вопрос не могла найти ответа. Порой молодой женщине казалось – она и не сочиняет вовсе, а вспоминает. Нужно лишь отрешиться от окружающего мира, прикрыть глаза, и тогда, словно сквозь густую пелену, начинают проступать неясные тени людей и событий.
А мать, будто читая её мысли, проговорила:
– Ты ведь и раньше фантазировала, особенно после болезни, да потом перестала. И сны видела… всякие.
Тася вздрогнула.
– А вот я забыла, роднуля, расскажи!
Мать отрицательно качнула головой:
– Забыла, и ладно, доктора сказали — бред этот лучше не вспоминать. Если хочешь, чтобы голова ясной оставалась. А то ведь кричала, бывало, по ночам, всё кого-то звала...
– Кого?
– Да разве я запомню, имена-то все заковыристые, и не одно. Ну, закончила свой рассказ?
– Это все, что пока написала, там ещё продолжение будет, дальше не успела.
Это так далеко,
Что не хватит и жизни дойти,
Чтоб коснуться рукой,
Утонуть в твоей нежности…
Это так далеко,
Что не хватит и жизни забыть
Сердца странный закон:
Глаз твоих не суметь разлюбить…
Согнувшись над рабочим столом, Тася писала без остановки. Ручка легко скользила по бумаге и в голове, будто не мысли появлялись, но пробуждались воспоминания. Тени наполнялись силой и красками, становясь живыми и объемными. Это были уже выдуманные герои, а настоящие люди, за которых она переживала и волновалась. Никто не знал о странном увлечении тихой немолодой девушки – сотрудницы научной библиотеки университета. Никто, кроме ее мамы. Старушка слушала рассказы дочери, погружаясь в них с головой.
"До Раздольного табор добрался уже по темноте. Ворота каретного сарая были открыты, и в свете фонаря мерои разглядели роскошный экипаж с золочеными накладками на дверцах, которые начищали слуги. На вопрос баро, будет ли возможность переночевать, конюх лениво процедил:
– Тута местов полно... Господа все лучшие номера наверху заняли, да вам-то они всё одно без надобности.
– В чистой половине, отделенной от общего зала тяжелыми шторами, ужинала компания знати.
Гербы клана Энтильяр, – ахнула Долья, – Наследник ихний с друзьями! Ай-яй, слыхала, они до женского полу сильно охочи! Вот что, девонька, ступай-ка отсель, я тебе в комнату покушать принесу.
- Вы ужинайте, я сей момент на поднос всё соберу да с собой и прихватим, правда? Пошли, Айти, – Гальмо с готовностью поднялся с табурета.
Не тут-то было. Рыжая оттолкнула его и категорично заявила:
– Вот ещё! С места не двинусь!
Все попытки убедить девчонку одуматься оказались бесполезны. Она словно с ума сошла: хохотала громче всех и разговаривала, перекрикивая остальных, сама налила и выпила полный бокал крепкого вина. Не дожидаясь окончания ужина, потребовала, чтобы ей дали киару и - к изумлению таборных – заявила: петь буду!
– Ты ж не умеешь, – Дольяна совершенно потерялась, не понимая, что такое нашло на приемыша.
– С чего ты взяла?
– Так раньше…
– Мало ли, что было раньше!
Голос у Айтарэ оказался превосходным, не хуже, чем у Изры. А эдаких красивых песен никто и не слыхал прежде.
Молодые дворяне недолго оставались за занавеской. Учуяв, какое веселье идет по соседству, приказали убрать мешающий полог, хлопали да смеялись. Вскоре прислали несколько бутылок вина мужчинам и сласти девушкам.
Айтарэ сунулась к мешку, теребила бечеву, пытаясь развязать:
– Эй, Карьян, помоги!
Щеки её раскраснелись, глаза лихорадочно сверкали.
Гальмо со стесненным сердцем наблюдал за названной сестренкой. Боги, да что ж с ней делается!
Рыжая вытащила кусок яркой ткани, накинула на плечи, швырнув инструмент Изре, велела:
– А ну, играй! Да повеселее!
– Что творит девка, – еле слышно простонала Долья, – Ай, глупая, из огня да в полымя попадет!
Меллек Энтильяр – белокожий голубоглазый блондин пользовался огромным успехом у женщин, с легкостью меняя возлюбленных. Он не привык тратить время на долгие ухаживания. Зачем, когда достаточно поманить пальцем! Но эта чаровница... в ней было нечто, поразившее его в самое сердце. Молодой граф не мог отвести горящего взора от ослепительно красивого лица и точеной фигурки, птицей носящейся по комнате. Держа за концы алую с желтыми разводами шаль, девушка взмахивала ею, освещая всё кругом блеском шелка. Широкая юбка так и летала вокруг маленьких босых ножек, стройные колени то исчезали в пышных складках, то вновь обнажались!
На мгновение меройка остановилась, подошла к огромному очагу и, распустив волосы, встряхнула ими. Меллек так и подался вперед, пожирая её глазами. С насмешливой улыбкой танцовщица взглянула на юношу и, резким движением бросив ему свою шаль, всю пропитанную необычными экзотическими ароматами, вновь начала двигаться под аккорды киары — плавно, соблазнительно, грациозно...
Между тонких смуглых пальцев сверкали серебряные сагаты, отбивая ритм, длинные каштаново-золотые кудри развевались подобно языкам пламени. То отступая в тень, то выходя в центр зала и приближаясь к зрителям, она всё кружилась — гибкая и стремительная, напоминая сказочную огненную змейку – саламандру.
Ни баро, ни ведунья так и не смогли унять Айтарэ — куда там! Аж на стол дворянам запрыгнула, плясала среди тарелок, а захмелевший графчонок всё пытался ноги ей целовать.
– Они грязные, я ж босая! — рыжая хохотала, как шальная.
– Ничего, вылижу, — бормотал Энтильяр, в самом деле пытаясь схватить губами её ступни. — На возьми, — и стаскивал с собственных рук драгоценные кольца с огромными сверкающими камнями, — всё тебе, дарю!
– Да ну, большие, — пренебрежительно отпихивала его девчонка, — куда мне их!
– А сюда? – Он пытался надеть украшения на запылённые пальчики ног. — Сюда подходят? Пойдешь со мной, а?!
Подцепив ножкой подбородок парня, золотоглазая приподняла его:
– Посмотрим… завтра…
В приемыша знахарки словно демоны вселились. Дразнила наследника Энтильяров, а парень и не думал сопротивляться. Словно привязанный, ехал за табором, благо конечная цель была одна – Льярд. Горячил коня, красуясь перед меройкой, и без конца уговаривал Айтарэ по приезде в столицу поселиться у него дома. Раззадоренный неутоленным желанием и охотничьим азартом, графский отпрыск обещал золотые горы капризной девчонке, а та лишь заливалась смехом в ответ.
Ведунья только диву давалась, почему далеко не глупый молодой мужчина, притом избалованный женским вниманием, не видит, какая издевка играет в янтарных глазах, как зло улыбаются алые губки..."
Тася положила шариковую ручку на желтоватый лист, подвинула лампу немного ближе и задумалась: откуда в её благоразумной голове появились такие странные, прямо скажем, бредовые идеи? Зачем она вообще пишет все это, ведь все равно не напечатают... А если, не дай бог, заведующая увидит, чем она тут в рабочее время занимается!
Девушка вздрогнула и стиснула пластиковый корпус ручки так, что тот хрустнул. Тася испуганно разжала пальцы - ну так и есть, сломала… Придется идти просить новую к старшей кладовщице, а та будет ругаться. К черту, лучше самой купить.
В архив заглянула методист Клара Васильевна.
– Прохорова, ты закончила? Все старые книги переписала?
– Да, и в каталог внесла, — Тася угрюмо кивнула, складывая свой листок, исписанный мелким, почти бисерным почерком, и засовывая его в потрепанную черную сумку из кожзаменителя.
Из-за Клариной спины возникла круглая веселая физиономия лаборантки Альбины:
– Таська, ты днюху справлять будешь? Или опять зажилишь?
– Отстань, — неожиданно окрысилась Прохорова, — Какого черта мне справлять? Своему гребаному тридцатнику радоваться? Буду плясать и веселиться, а то как же! Счастья полные штаны – ура, я прожила в этом мире целых тридцать лет! И на какие шиши? Зарплату опять задерживают. А матери надо каждый месяц лекарства покупать, будто сама не знаешь! Может, ты мне подаришь штуки три? Как там говорила сова ослику Иа-Иа, «безвозбезд-до».
Альбина исчезла, обиженно поджав губы, между прочим, накрашенные замечательной французской помадой, на которую у архивариуса Таисии Ивановны Прохоровой денег отродясь не хватало. Да и откуда взять лишние? С её-то должностью и больной матерью впридачу.
Тася укутала горло шарфом и поглубже натянула берет – хороший, теплый, связанный ею самой из толстых шерстяных ниток, купленных на распродаже. Не хватало ещё заболеть, тогда с подработки точно вышибут. А там платят вполне сносно, и труда совсем немного – главное, стулья поднимать не надо: мыть только коридор и лестницу, а с этакой ерундой в два счета можно управиться.
Застегнув пуговицы драпового пальто и повесив на плечо сумку, Таисия Ивановна подошла к зеркалу. Оттуда, из темной таинственной глубины на неё смотрела чуть полноватая женщина среднего роста, среднего возраста и неопределенной внешности. Вроде, глаза и рот на месте, уши — тоже. Правда, сейчас под шапкой спрятаны, но вообще-то имеются и даже не торчат. Волосы… М-мда... Мышиного цвета, негустые, «зато мягкие, как шелк».
Это мамины слова, жаль, что никто больше и не подозревает об их мягкости. Собственно, а кому вообще известно о существовании архивариуса Прохоровой, кроме сотрудниц библиотеки? Фыркнув в лицо своему отражению, Тася решительно пересекла вестибюль, толкнула тяжелую металлическую дверь и вышла в промозглую осеннюю сырость.
В черноте далекого неба подрагивали тусклые звёзды, гнулись под порывами ветра голые ветви деревьев, желтый свет редких фонарей растекался на мокром асфальте. Откуда-то сверху на лоб упала холодная капля и, щекоча, стекла по носу. Неужели опять дождь? Женщина вытерлась ладонью и подняла глаза: нет, облака разошлись, и слава богу, а то старенькие сапоги ощутимо хлюпают... Озябшие люди пробегали мимо, прячась за поднятыми воротниками пуховиков и низко надвинутыми капюшонами. Тася тоже побежала, торопясь на маршрутку.
Поздним вечером, вымотанная, но довольная – наконец-то, дела окончены, она сидела на чистой теплой кухоньке двухкомнатной хрущёвки и пила горячий душистый чай с мятой и мамиными замечательными булочками — пышными, сдобными, тающими во рту.
– А картошечки ещё хочешь? Я лаврового листа положила в неё побольше, как ты любишь.
– Ма-ам, ну я уже варенье ем. Лучше налей ещё чаю.
– Я и душички положила, и смородиновый лист.
– Ага, чувствуется. Здорово, правда? И всё наше, и заварки меньше тратится.
– Какая ж ты умничка. А хорошо, что у нас дача есть. Все диву даются, как ты одна там управляешься, Таюшка.
– Ну ты же мне помогаешь.
– Да какая с меня помощь, — отмахнулась Валентина Петровна, с любовью глядя на дочь, — даже грядку прополоть, и то не могу толком, колени не сгибаются. Ирка-то соседская тебе завидует, говорит, у вашей Таси рука легкая, что ни посадит, всё само растет! А я ей отвечаю: если труда побольше вложить — рыхлить почаще да поливать вовремя, и у тебя порядок будет.
Молодая женщина кивнула с легким оттенком самодовольства — хоть в чем-то ей везет. И верно: даже когда у соседей неурожай, у Прохоровых полные грядки. И клубнику ведрами берут, и на картошке колорадского жука сроду нет.
– А тетя Маша говорит, — продолжала мать, — что ты ведьма, заговоры знаешь…
– Ерунда! — Тася захохотала, — от ведьм, наоборот, и скотине, и растениям один вред. Ты вот, Гоголя почитай — хочешь, из нашей библиотеки принесу? Эх, вот была б я ведьмой, — она на миг задумалась, — посимпатичней бы себя сделала!
– Ты и без того у меня красавица.
– Угу, только почему-то не замечает никто мою красу неописуемую. Ни в школе, ни в институте, ни на службе...
– Просто у вас одни женщины работают, — старушка успокаивающе погладила Тасину руку, — Ой, у тебя ж опять цыпки, погоди, сейчас мазь из холодильника достану, сама делала — на гусином жире.
– Да мам, знаешь, сколько к нам народу ходит: и студенты, и сотрудники, библиотека-то универовская! Мужчин, конечно, маловато, да и возраст у меня уже не очень, но наши девицы без кавалеров не страдают.
– Ничего, твое счастье от тебя не уйдет. Ты, главное, верь, — тут у Валентины Петровны задрожали губы, и Тася встревожилась.
– А ну, не реветь! Кто сказал, что нам вдвоем плохо? Вот зима пройдет, увезу тебя на дачу, и будешь там свежим воздухом дышать, кругом зелень, птички поют, красотища! Давай-ка лучше сейчас по телеку концерт включим.
– Нет, не надо, — мать не дала увести себя с темы, — ты за меня не опасайся, ничего с моим сердцем не будет. А я вот что хотела сказать, Ирка днем забегала, в гости зовет, может сходим?
– Ох, роднуля, все твои интриги шиты белыми нитками, опять пытаешься её старшего братца мне сосватать?
Мать не смутилась:
– А если и так? Мужчина непьющий, положительный, уже год как один, мымра-то его в Черногорию с новым хахалем укатила. Сын почти взрослый, алиментов платить не надо, живи и радуйся!
Тася подперлась рукой, тяжело вздохнула.
– Ну, зачем он мне, мам... Тоска от него смертная... Сидит весь вечер и молчит, только в телек пялится. Спросишь – буркнет что-то невнятное. Даже не знаю, о чем с ним говорить. Да и не вижу, чтобы нужна была ему.
Валентина Петровна удивилась:
– Почему же не нужна, если он сестру просит нас пригласить? А насчет бесед, так чего с мужем зря трепаться, он свою работу по дому делает, ты — свою. Степан мужик рукастый, и домик бы на участке нам отремонтировал, и забор — тоже покосился весь.
Тася ехидно ухмыльнулась:
– Так он тебе для работы нужен? Не беспокойся, прикоплю, и плотников наймем.
– Не выдумывай, я у соседей спрашивала, с них такие деньги содрали, ужас какой-то!
Тася молчала, глядя в окно, за которым темнела глухая осенняя ночь.
Старушка продолжала гнуть свое:
– Я ведь, доченька, не вечная. Отец рано ушел, меня пока господь на белом свете придержал, но все равно ведь помру, что станешь делать? А муж – вот он, при тебе будет.
– Не хочу я его, мама, лучше уж одной, чем вот так – без любви. Вы с папой небось…
– Ты на нас не оглядывайся, тоже всяко бывало.
– Неправда, вы всегда такие дружные были!
– Это мы после…
– ...Чего? А-а-а, помню, ты рассказывала. Как я в десять лет заболела, и врачи сказали – надежды нет. Вы с отцом меня с бабулей оставили, а сами в лавру поехали да там всю ночь на коленях простояли.
– И ведь отмолили. Утром ты глазки открыла, только никого не узнавала сперва, и даже говорила плохо.
Валентина Петровна задумалась, вспоминая, как первые дни после кризиса дочь была сама на себя не похожа, родных не узнавала, бормотала невесть что, вроде, даже на незнакомом языке. Они сильно перепугались тогда, бабушка вообще решила – внучка с глузду двинулась, но, слава богу, через пару месяцев всё почти пришло в норму. Правда язык у Таси с год еще заплетался, и слова девочка произносила как-то странно, точно чужие для неё они были.
– Мамуля, а давай, я лучше тебе почитаю?
Старушка встрепенулась:
– Свой рассказ?
– Ага, только скажи честно: тебе интересно?
– Очень! Сроду такого не слыхала, правда, беспокоюсь, как бы начальство твоё не заругалось. Может, дома лучше писать?
– Не переживай, сижу в этом архиве одна целыми днями, никто и не заглядывает.
– И откуда ты все это берешь, — слушая дочь, Валентина Петровна задумчиво качала головой. — Вот мне бы сроду такого не выдумать.
Тася нахмурилась — она вовсе не хотела волновать единственное родное существо, но на этот вопрос не могла найти ответа. Порой молодой женщине казалось – она и не сочиняет вовсе, а вспоминает. Нужно лишь отрешиться от окружающего мира, прикрыть глаза, и тогда, словно сквозь густую пелену, начинают проступать неясные тени людей и событий.
А мать, будто читая её мысли, проговорила:
– Ты ведь и раньше фантазировала, особенно после болезни, да потом перестала. И сны видела… всякие.
Тася вздрогнула.
– А вот я забыла, роднуля, расскажи!
Мать отрицательно качнула головой:
– Забыла, и ладно, доктора сказали — бред этот лучше не вспоминать. Если хочешь, чтобы голова ясной оставалась. А то ведь кричала, бывало, по ночам, всё кого-то звала...
– Кого?
– Да разве я запомню, имена-то все заковыристые, и не одно. Ну, закончила свой рассказ?
– Это все, что пока написала, там ещё продолжение будет, дальше не успела.
