Глава 1. Последнее задание
Холод в Трайне был иным. Не тот, что у меня на севере — яростный, чистый, сшибающий с ног ураганным ветром, зато честный. Нет, здешний холод был коварным. Он подкрадывался тихо, просачивался сквозь самые мелкие щели в старых стенах Академии Нерейд, цеплялся острыми кристалликами за плащ, пробирался под шерстяную подкладку и кусал кожу тоскливой, назойливой сыростью. Он был придворным — вежливым и убийственным.
Я затянула шнуровку на своем протертом дорожном сапоге, последний раз окинула взглядом келью, где провела шесть лет. Голая койка, стол, испещренный царапинами от чертёжных циркулей, полка с аккуратно упакованными свитками по биомантии и гербалистике. Ничего лишнего. Ничего, что говорило бы, что здесь жила Раннануэльтан Снегобуйная, кроме, пожалуй, горсти засушенных морозных ягод в мешочке из оленьего меха, висевшего у изголовья. Пахло пылью, пергаментом и прощанием.
Путевка, тяжелая от сургучной печати с гербом королевского двора, жгла карман. Моя награда. Мой приговор. Практика в Королевской оранжереи. Высшая честь для выпускницы факультета Магии Земли и Жизни. И самый страшный вызов. Все знали, что Северная оранжерея, та самая, что примыкала к старому крылу дворца, — позор садовников Трайна. Её доверили то ли в насмешку, то ли в отчаянии. Мне. Чужой с севера, с магией, которую здесь считали «грубой» и «неотёсанной».
Дорога до дворца была пыткой. Ветер, хоть и не северный, но злой, бил в лицо колючими иглами снега. Повозки проезжали редко, и большую часть пути я шла пешком, утопая по колено в рыхлой, неубранной снежной каше городских улиц. Пар от дыхания тут же замерзал на ресницах, превращая мир в сияющее, размытое пятно. Я шла, повторяя про себя заклинания стабилизации, согревая изнутри едва тлеющее пламя своего дара. Моя магия всегда была тихой, глубокой, как спящая подо льдом река. Она не горела ярко, как у пироманов, не ревела, как у геомантов. Она терпеливо ждала, копила силу, чтобы одним точным, сконцентрированным усилием заставить жизнь пробиться сквозь камень, через мерзлоту, вопреки всему.
Королевский дворец возник из снежной пелены внезапно, как мираж. Не просто большое здание — гора, вырезанная из светлого камня, увенчанная остроконечными шпилями, которые терялись в низкой серой пелене облаков. Он подавлял. Не красотой, а немым, давящим величием. Я почувствовала себя букашкой у подножия ледяного утеса.
Меня провели через боковые ворота, мимо гвардейцев в синих плащах, смотревших сквозь меня с холодным безразличием. Дальше — лабиринт служебных коридоров, где пахло щелоком, воском и стариной. И наконец, огромная, в рост десяти человек, дубовая дверь с запотевшими стеклянными вставками. Стражник-придворный, щеголявший усами, более ухоженными, чем любое растение в моей будущей вотчине, лениво кивнул.
— Северная оранжерея. Входи, практикантка. Ключ на столе у входа. График полива и отчёты — в конторке. Не сломай ничего.
Он зевнул, демонстрируя полное отсутствие интереса к тому, что происходило за этой дверью. Я вдохнула полной грудью, толкнула тяжелое полотно.
И замерла.
Тишина. Гулкая, ледяная, почти осязаемая. И холод — ещё более пронизывающий, чем на улице. Воздух стоял неподвижный, густой, как студень. Я сделала шаг внутрь, и скрип снега под подошвой отдался гулким эхом под высоким-высоким куполом из стекла и ажурного металла.
Оранжерея. Это слово рисовало в воображении буйство зелени, влажное тепло, пьянящий аромат цветущих тропиков. То, что открылось моим глазам, было склепом.
Длинная центральная галерея, уходящая в полумрак. По обе стороны — грядки, кадки, каменные колонны, увитые… ничем. Лозами сухих, ломких лиан, похожих на скелеты исполинских змей. Деревца с голыми, чёрными, скрюченными ветвями, простиравшими к стеклянному потолку мольбы, до которых никому не было дела. Земля в кадках была серой, спекшейся, покрытой белесой коркой солевого налёта. На некоторых растениях ещё держались жалкие, побуревшие листья, но они висели, как похоронные флаги, без намёка на жизненную силу.
Стеклянные панели потолка и стен были мутными от пыли и наледи. Слабый декабрьский свет пробивался сквозь них тускло, рассеиваясь в пространстве безрадостным сизым сиянием. Кое-где на стёклах расцветали причудливые узоры мороза — красивые, смертоносные кружева.
Я прошла дальше, глубже в эту застывшую печаль. Сапоги отстукивали по каменной плитке. Где-то капала вода — медленно, размеренно, словно отсчитывая последние секунды. Я подошла к одной из кадок, прикоснулась пальцами к коре древнего карликового кедра. Древесина была холодной и безжизненной, как камень. Я закрыла глаза, позволила тонкой струйке магии — нежной, как дыхание, — коснуться его сердцевины.
Тишина. Пустота. Лишь далёкое, едва уловимое эхо былой мощи, глухой отзвук, как память о летней грозе. Растение не умерло. Оно впало в такой глубокий анабиоз, так отчаялось, что почти забыло, как быть живым.
Открыв глаза, я увидела на земле табличку с выцветшей надписью:
«Кедр Плакучий, привезён с вершин Хребта Вечных Снов, 312 г. от Осн. Кор».
Сто тридцать лет он стоял здесь. И, возможно, последние двадцать просто ждал конца.
Комок подступил к горлу. Но это не была жалость. Это был гнев. Белый, ярый, северный гнев. Как они смели? Как они могли допустить такое? Это же не просто растения. Это — наследие. Это — история, застывшая в кольцах на срезе. Это — магия в её самой чистой, незамутнённой форме. И они довели её до такого состояния своим равнодушием, своей глупой верой в то, что красота существует сама по себе.
Я сжала кулаки, и ногти впились в ладони. Пахло здесь не землёй и жизнью. Пахло тленом, плесенью и пылью. И острее всего — пахло вызовом.
В конце галереи, в нише, слабо мерцал одинокий магический светильник. Под ним стоял простой деревянный стол, заваленный кипами пожелтевших бумаг, и стул с надломленной ножкой. Моя штаб-квартира.
Я повесила свой потрёпанный рюкзак на спинку стула, сняла плащ и накинула его поверх. Холод немедленно обнял плечи. Хорошо. Пусть будет холодно. Я знала, как с ним работать.
Первым делом я обошла всё пространство, даже самые тёмные углы. Каждое растение, каждый горшок, каждую табличку. Я не трогала их, только смотрела. Запоминала. Читала их немой крик. Азалия Огненная, поблекла… Орхидея-призрак, в коме… Папоротник Лунный, последний спорангий два года назад…
Затем я подошла к главной беде — системе обогрева. Магические руны, выбитые по периметру фундамента, были потускневшими, их силовой контур почти разорван. Энергокристаллы в нишах потухли, покрытые толстым слоем инея. Я положила ладонь на одну из рун. Лёд обжёг кожу. Нужны были не просто садовники. Нужен был инженер-маг и тонна свежих кристаллов. А у меня были только мои две руки и запас воли.
Вернувшись к столу, я развернула самый свежий свиток — инвентарную опись. Список того, что должно было цвести к Новогоднему балу. Через три недели. Мне стало дурно. «Инейный первоцвет, символ надежды, должен образовывать живую арку у входа… Пламенный зимоцвет, пять штук, для украшения тронного зала… Снежная роза, не менее двадцати бутонов…»
Я опустила голову на руки. За окном, вернее, за грязным стеклом оранжереи, медленно сгущались зимние сумерки. Синий свет сменился фиолетовым, потом чёрным. В темноте оранжерея казалась ещё более огромной и враждебной.
Но потом, в полной тишине, я уловила едва слышный звук. Не каплю. Не скрип. Что-то вроде… вздоха. Очень слабого, протяжного, полного такой тоски, что у меня по спине побежали мурашки.
Я медленно подняла голову, вслушиваясь. Магия внутри меня, та самая тихая река, дрогнула. Она отозвалась. Кто-то здесь ещё не сдался.
Я встала и пошла на звук, гася шаги. Мой внутренний компас, всегда указывавший на жизнь, вёл меня в самый дальний, забытый угол, за груду пустых горшков. Там, в маленькой, низкой каменной чаше, почти полностью засыпанной опавшими листьями и пылью, росло… нечто. Маленькое, чахлое, с серебристыми, покрытыми инеем листочками, свернувшимися в тугой, дрожащий комочек. Инейный первоцвет. Тот самый, что должен был стать аркой надежды. Он был жив. Чудом. И он плакал. Тихим, магическим плачем отчаяния и холода.
Я опустилась перед ним на колени, не чувствуя ледяного камня. Осторожно, чтобы не дышать на него, сдула пыль с листочков. Они были ледяными на ощупь, но под тонкой корочкой инея чувствовалась упругость. Жизнь.
— Привет, — прошептала я, и мой голос прозвучал грубо после долгого молчания. — Красавчик. Ты держался, да?
Я не стала лезть к нему с магией. Не сейчас. Он был слишком слаб. Вместо этого я сняла с шеи свой мешочек с морожеными ягодами, развязала его и аккуратно рассыпала тёмно-сизые бусины вокруг стебля. Не как подкормку. Как обет. Как знак.
— Я здесь теперь, — сказала я ему, и уже не только ему, а всей этой спящей каменной пустоши вокруг. — Я Ранн. И мы с тобой выживем. Обещаю.
Я просидела так ещё долго, пока холод не начал проедать до костей. Потом поднялась, зажгла светильник на столе и развернула чистый свиток. Первым делом я написала заголовок: «План экстренной реанимации Северной оранжереи. Этап первый: диагностика и срочные меры».
Снаружи завыла вьюга, забрасывая стеклянные стены новыми порциями снега. Но внутри, в круге жёлтого света от моего светильника, уже теплилась крошечная, непокорная искра. Искра гнева, решимости и того самого, честного северного упрямства.
Они хотели дать мне вызов? Что ж. Я его принимаю.
Глава 2. Язык корней и шепот льда
Проснулась я от собственного стука зубов о зуб. Воздух в каморке, отведённой мне под жильё в служебном флигеле оранжереи, был густым и ледяным, как желе. Снаружи, сквозь заиндевевшее окошко, лился не свет, а какое-то свинцовое сияние — предвестник снегопада. Я натянула на себя всё, что было: толстые шерстяные рейтузы, две пары носков, рабочую рубаху, поверх — поношенный, пропитанный запахами земли и трав свитер. Волосы цвета потускневшего аметиста, спутанные за ночь, я с силой стянула в тугой узел на затылке. Больно, зато не будут лезть в глаза.
Первым делом — печь. Маленькая, жарового типа, она едва обогревала пространство вокруг себя. Я разожгла её остатками угля, сунула в огонь жестяной чайник и села на скрипящую койку, растирая окоченевшие пальцы. Мысли крутились вокруг вчерашнего списка.
«Инейный первоцвет… Пламенный зимоцвет…»
Невозможное. Вызов.
С первым глотком горячего, горького чая из тех самых северных ягод, что я рассыпала у первоцвета, в жилах потеплело. Не улыбнуться было нельзя: вот мой завтрак. Подкормка для растения и подкормка для меня. Символично.
Дверь в оранжерею открылась с тяжёлым стоном. Тот же леденящий душу покой, тот же тусклый свет. Но сегодня я смотрела на это не как на склеп, а как на поле боя. Мой план был прост: диагностика. Не глазами, а магией. Нужно было понять, кто ещё здесь борется, кто в коме, а кого уже не спасти.
Я начала с ближайшего ряда. Присела на корточки перед первым пациентом — тем самым карликовым кедром. Ладони, ещё не до конца отогревшиеся, я положила на холодную землю у его основания. Закрыла глаза. Отбросила суету, страх, список дел. Вдох. Выдох.
И отпустила тонкую, как паутинка, нить своего сознания вглубь. В темноту, в холод, в спящую землю.
Сначала — ничего. Пустота, окаменевшая от времени и равнодушия. Потом… едва уловимая вибрация. Глухой, замедленный стук. Не сердцебиение, а эхо сердцебиения. Тук… пауза… тук… Я углубилась, позволила магии обвить крошечные, усохшие корешки. И тогда до меня донеслось чувство. Не слово, не образ. Чувство. Одиночество. Такое долгое и глубокое, что оно стало частью существа дерева. Оно забыло солнце. Забыло дождь. Помнило только холод стекла над головой и тишину.
Моё собственное сердце сжалось в ответ. Я не стала лезть с грубой силой, с попытками вдохнуть жизнь. Это было бы насилием. Я просто… осталась там. Направила вместе с магией тихий, беззвучный сигнал: «Я здесь. Я слышу».
Прошло несколько минут. Час? Я потеряла счёт времени. Когда я открыла глаза, в них стояли слёзы — от напряжения, от холода, от этой всепоглощающей тоски. Но на одной из ближайших к стволу веточек, там, где раньше была лишь сморщенная почка, показался крошечный, не больше булавочной головки, намёк на зелёный цвет.
Это был не прорыв. Это был шёпот. Еле слышный ответ: «И я тебя слышу».
Эйфория, острая и пьянящая, ударила в голову. Я перешла к следующему растению. И к следующему. Каждое было своей вселенной боли. Азалия, чья магия когда-то рождала тепло, теперь была заперта в коконе внутреннего льда. Папоротник, чьи споры должны были светиться лунным светом, хранил последние искры, как умирающий человек — последнее дыхание.
Я работала до ломоты в спине и до онемения в ногах. Просто слушала. Составляла в ухе не список названий, а карту тихих стонов и слабых пульсаций. Некоторые растения были слишком далеко. Их сигналы угасли, превратившись в статичный, безжизненный гул. Эти я помечала в своём свитке чёрным углём. Остальных — зелёной охрой, с пометками: «критично», «тяжело», «есть отклик».
Так я и не заметила, как прошло полдня. Осознала я это только тогда, когда живот заурчал, напоминая о чае, выпитом на рассвете.
Я потянулась, костяшки позвоночника хрустнули. И в этот момент мой взгляд упал на центральную грядку, где вчера ещё полуживой держался куст так называемой «Снежной розы».
Теперь он был однозначно мёртв.
Я подошла ближе, не веря глазам. Вчера ещё серые, но цельные стебли сегодня почернели, обвисли, будто их ошпарили кипятком. Листья рассыпались в пыль при малейшем прикосновении. Но не мороз сделал это. Мороз убивает иначе — медленно, иссушая. Это было быстро. Яростно. И… неестественно.
Я осторожно ткнула пальцем в почву у корней. Земля была не просто холодной. Она была ледяной на несколько дюймов вглубь, хотя система обогрева, пусть и разбитая, всё же поддерживала плюсовую температуру у корней. Я соскребла верхний слой. И увидела то, от чего кровь отхлынула от лица.
В землю были аккуратно, по кругу, воткнуты мелкие, острые осколки синего льда. Не природного. Магического. Они образовывали примитивный, но злобный круг — чару заморозки, который не просто охлаждал, а высасывал остатки тепла и жизни, направляя их… в никуда. В саморазрушение.
Саботаж. Чистой воды.
Гнев пришёл не сразу. Сначала пришло леденящее спокойствие. Кто-то не просто хотел, чтобы я провалилась. Кто-то хотел уничтожить то, что я должна была спасти. Намеренно. Злонамеренно.
Я вытащила осколки один за другим, заворачивая их в тряпицу. Руки дрожали, но не от страха. От ярости. Такой концентрированной и тихой, что она жгла изнутри лучше любой печки. Я осмотрела другие растения поблизости. Нашла ещё два таких же ледяных «подарочка» — у основания молодой ели и в кадке с вьюнком.
Уборка и диагностика были забыты. Теперь это было расследование.
Я уже собиралась бежать к главному садовнику, грозя свитком с печатью и этими ледяными доказательствами, когда тяжёлая дверь в оранжерею скрипнула и распахнулась.
В проёме, на фоне слепящей белизны двора, возникла мощная, тёмная фигура. Он внёс с собой вихрь холодного воздуха и запах снега, сосны и… чего-то металлического, чистого.
