Глава 1
Зима в Логове Волка была не временем года, а состоянием мира. Воздух становился хрустальным и режущим, снег скрипел под ногами с сухим, сердитым звуком, а короткие дни тонули в долгих, звёздных сумерках. Для Лиры, выросшей в каменных городах Граньи, где зиму смягчали морские ветра и тёплые очаги таверн, эта северная стужа всё ещё была вызовом. Но вызовом, который она училась принимать.
Её день начинался раньше, чем у многих. Старая привычка капитана. Она выходила из Дома Одиночек, когда небо на востоке лишь начинало сереть, окрашивая дым из труб в грязно-лиловый цвет. Она шла к общему колодцу, где уже толпились женщины — вирдиры с заспанными, суровыми лицами, закутанные в меха. При её появлении разговоры стихали, но ненадолго. Уже не было открытой враждебности, лишь лёгкая настороженность и молчаливая оценка. Лира брала свой деревянный жбан, кивала коротко и ждала своей очереди.
— Хальдра-вар, — позвала одна из женщин помоложе, с ребёнком на бедре. — Тот мазь от обветривания, что ты давала Сигрид… у тебя ещё есть?
— Есть, — кивнула Лира. — Зайди позже, я дам.
Женщина кивнула в ответ, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на благодарность. Маленькие победы.
После воды она шла на тренировочную площадку — замёрзшее поле за частоколом, утоптанное до состояния льда. Там уже ждали несколько молодых вирдиров, её «Острозубы». Их дыхание клубилось в морозном воздухе.
— Стойка! — скомандовала она, и они замерли, уже без прежнего ропота. Она поправляла осанку, проверяла хватку на тренировочных мечах, отрабатывала с ними простейшие, но смертоносные комбинации, заимствованные из гранньских мануалов. Её голос, чёткий и не терпящий возражений, резал утреннюю тишину.
Именно здесь он часто появлялся. Рорк.
Он приходил не как наблюдатель, а как участник. Молча присоединялся к строю, выполнял упражнения с невозмутимой, хищной грацией, которая всегда заставляла молодых воинов стараться вдвойне. Иногда он спарринговал с Лирой. Их поединки были немыми диалогами — слиянием её точной, экономичной техники и его подавляющей, звериной силы, управляемой железной волей. Они двигались в смертельном танце, где каждый знал шаги другого почти слишком хорошо. После, тяжело дыша, они стояли друг напротив друга, и в его глазах она читала не вызов, а… удовлетворение. Признание равного.
Но как только клинки опускались, стена возвращалась.
Они шли завтракать к общему костру, где уже варилась густая похлёбка из оленины и кореньев. Садились рядом — он как вождь, она как его советник. Говорили о делах: о поставках соли, о следах рыси на восточных тропах, о донесении от Элиаса о передвижениях «Возвращённых» (теперь уже просто людей) на юге. Разговор был деловым, уважительным, лишённым всего лишнего.
Однажды Сигрид, разливая похлёбку, сказала, глядя на них:
— Смотрите-ка, как два старых волка делят добычу. Вежливо. Аж скучно стало.
Рорк лишь хмыкнул. Лира почувствовала, как её щёки слегка вспыхнули, и сделала вид, что увлечённо изучает свой деревянный кубок.
Были и другие моменты. Когда она, чистя снег с порога своего дома, поскользнулась, и его рута мгновенно оказалась под её локтем, удержав от падения. Он не сказал ни слова, просто убедился, что она стоит твёрдо, и отпустил. Его прикосновение, даже сквозь слои одежды, было обжигающе тёплым.
Или, когда он, увидев, как она пытается точить клинок непривычным для вирдиров плоским камнем, молча протянул ей свой точильный брусок — длинный, отполированный руками.
— Попробуй. Лучше лежит в руке.
Она взяла. Камень сохранил тепло его ладони.
— Спасибо.
Он кивнул и ушёл.
Это было самое мучительное. Это почти-прикосновение, почти-забота. Но всегда с остановкой в одном шаге от чего-то настоящего. Между ними висела незримая, прозрачная стена. С одной стороны — её собственное смущение, её прошлое солдата, не знавшего, что делать с подобными… нежностями. С другой — его тень. Эльга.
Лира не видела её портретов. У вирдиров не было такой традиции. Но она видела её следы. В том, как старая Хейдра иногда вздыхала, глядя на Рорка. В том, как некоторые старейшины, одобряя решение Лиры, добавляли: «Эльга тоже была мудрой, но горячей». В молчаливом почитании, которым было окружено её имя.
И больше всего — в самом Рорке. В определённые дни он становился тише, уходил в себя. Его взгляд устремлялся куда-то вдаль, за стены Логова, в прошлое. Лира видела боль в уголках его глаз, тяжёлую, выношенную годами. Она не решалась спросить. Не её дело. Она была союзником, инструментом, Хальдра-вар. Не утешителем.
Вечером у костра, когда рассказывали саги, Рорк иногда смотрел на неё. Не на губы, рассказывающие историю о южном сражении, а просто на её профиль в свете пламени. Его взгляд был тяжёлым, задумчивым, полным какого-то невысказанного вопроса. Но когда она поворачивалась к нему, он уже смотрел в огонь.
Так и текли дни. Работа. Уважение. Тишина. И растущее, необъяснимое напряжение, похожее на ощущение перед грозой.
А потом начало приближаться полнолуние.
Лира заметила это по изменению в поведении вирдиров. Они стали беспокойнее. Взгляд чаще блуждал, движения — резче. На тренировках молодые воины быстрее выходили из себя, их ярость труднее было сдержать. В воздухе витало странное электричество, запах снега смешивался с чем-то более острым, животным.
— Что происходит? — спросила она у Хаакона, когда тот одёрнул двух молодых воинов, готовых вцепиться друг другу в глотку из-за едва заметной оплошности в строю.
Хаакон, обычно невозмутимый, выглядел напряжённым.
— Луна наливается. Кровь будит древние зовы. Все нервные. Лучше не попадаться на пути у тех, у кого нет пары в эти ночи.
— А что делают те, у кого есть пара? — спросила Лира, почувствовав лёгкий холодок под лопатками.
Хаакон бросил на неё быстрый взгляд, в котором было что-то от старого волка, знающего слишком много.
— Те находят друг друга. Или дерутся. Часто и то, и другое. Инстинкт — сложная штука. Он не спрашивает разрешения у разума.
Она увидела это и в Рорке. Его сдержанность начала давать трещины. Он стал более резким в решениях, чаще уходил в длительные, одинокие прогулки, возвращаясь с лицом, замкнутым, как крепостные ворота. Когда их взгляды встречались, в его глазах читалось не привычное уважение, а что-то более тёмное, тревожное — внутренняя борьба.
В ночь перед полнолунием, когда луна уже висела на небе почти круглым, бледным диском, Лира не могла уснуть. Беспокойство Логова передалось и ей. Она вышла из дома, кутаясь в меховую накидку. Поселение было непривычно тихим. Многие двери были заперты. Из леса доносились далёкие, протяжные волчьи вой — не сигналы беды, а что-то первобытное, полное тоски и невыразимой силы.
Она не планировала идти к его хижине. Ноги сами понесли её туда, к ручью, что протекал неподалёку. Окно светилось — он тоже не спал. Она остановилась в тени огромной сосны, её корни, покрытые инеем, были похожи на скрюченные пальцы.
И тогда дверь распахнулась.
Он стоял на пороге, залитый лунным светом. Он был без верхней одежды, только в штанах, его торс, покрытый шрамами и мощными мышцами, дышал часто и прерывисто. Он сжимал и разжимал кулаки, его плечи были напряжены до дрожи. Он что-то бормотал себе под нос — обрывки слов, проклятия. Потом ударил кулаком в косяк двери, и дерево треснуло.
Лира замерла. Она видела его в ярости, в бою, в сосредоточенной медитации. Но это было иное. Это была агония. Борьба не с внешним врагом, а с чем-то внутри. С памятью? С инстинктом? Со страхом?
И, движимая той же глупой, солдатской бравадой, что заставляла её бросаться под стрелы, чтобы вытащить раненого, она сделала шаг из тени.
— Рорк?
Он обернулся так быстро, что её взгляд едва успел зафиксировать движение. Его глаза, поймавшие лунный свет, светились не знакомым золотым отблеском, а тревожным, почти белым огнём. В них не было ни узнавания, ни уважения, ни той тяжёлой боли, которую она видела днём. Была только слепая, всепоглощающая потребность. И ярость на эту потребность.
— Уйди, — прошипел он. Голос был низким, хриплым, раздирающим горло. Звук раненого зверя.
— Что с тобой? Мне помочь… — она сделала ещё шаг, рука инстинктивно потянулась к нему.
Это была ошибка.
— Я сказал, УЙДИ! — его рык потряс тишину, заставив сонных птиц сорваться с ветвей.
Но было поздно. Запах её — чужой, но знакомой, сильной, женской — ударил ему в ноздри, смешавшись с его собственной яростью и болью. Последняя нить контроля, и так уже истончившаяся до предела, порвалась с тихим, душераздирающим звуком, который слышала только его собственная душа.
Он двинулся вперёд. Не как человек. Как стихия.
Для Лиры следующие минуты слились в каскад боли, ужаса и всепоглощающего унижения.
