Глава 1
Зима в Логове Волка была не временем года, а состоянием мира. Воздух становился хрустальным и режущим, снег скрипел под ногами с сухим, сердитым звуком, а короткие дни тонули в долгих, звёздных сумерках. Для Лиры, выросшей в каменных городах Граньи, где зиму смягчали морские ветра и тёплые очаги таверн, эта северная стужа всё ещё была вызовом. Но вызовом, который она училась принимать.
Её день начинался раньше, чем у многих. Старая привычка капитана. Она выходила из Дома Одиночек, когда небо на востоке лишь начинало сереть, окрашивая дым из труб в грязно-лиловый цвет. Она шла к общему колодцу, где уже толпились женщины — вирдиры с заспанными, суровыми лицами, закутанные в меха. При её появлении разговоры стихали, но ненадолго. Уже не было открытой враждебности, лишь лёгкая настороженность и молчаливая оценка. Лира брала свой деревянный жбан, кивала коротко и ждала своей очереди.
— Хальдра-вар, — позвала одна из женщин помоложе, с ребёнком на бедре. — Тот мазь от обветривания, что ты давала Сигрид… у тебя ещё есть?
— Есть, — кивнула Лира. — Зайди позже, я дам.
Женщина кивнула в ответ, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на благодарность. Маленькие победы.
После воды она шла на тренировочную площадку — замёрзшее поле за частоколом, утоптанное до состояния льда. Там уже ждали несколько молодых вирдиров, её «Острозубы». Их дыхание клубилось в морозном воздухе.
— Стойка! — скомандовала она, и они замерли, уже без прежнего ропота. Она поправляла осанку, проверяла хватку на тренировочных мечах, отрабатывала с ними простейшие, но смертоносные комбинации, заимствованные из гранньских мануалов. Её голос, чёткий и не терпящий возражений, резал утреннюю тишину.
Именно здесь он часто появлялся. Рорк.
Он приходил не как наблюдатель, а как участник. Молча присоединялся к строю, выполнял упражнения с невозмутимой, хищной грацией, которая всегда заставляла молодых воинов стараться вдвойне. Иногда он спарринговал с Лирой. Их поединки были немыми диалогами — слиянием её точной, экономичной техники и его подавляющей, звериной силы, управляемой железной волей. Они двигались в смертельном танце, где каждый знал шаги другого почти слишком хорошо. После, тяжело дыша, они стояли друг напротив друга, и в его глазах она читала не вызов, а… удовлетворение. Признание равного.
Но как только клинки опускались, стена возвращалась.
Они шли завтракать к общему костру, где уже варилась густая похлёбка из оленины и кореньев. Садились рядом — он как вождь, она как его советник. Говорили о делах: о поставках соли, о следах рыси на восточных тропах, о донесении от Элиаса о передвижениях «Возвращённых» (теперь уже просто людей) на юге. Разговор был деловым, уважительным, лишённым всего лишнего.
Однажды Сигрид, разливая похлёбку, сказала, глядя на них:
— Смотрите-ка, как два старых волка делят добычу. Вежливо. Аж скучно стало.
Рорк лишь хмыкнул. Лира почувствовала, как её щёки слегка вспыхнули, и сделала вид, что увлечённо изучает свой деревянный кубок.
Были и другие моменты. Когда она, чистя снег с порога своего дома, поскользнулась, и его рута мгновенно оказалась под её локтем, удержав от падения. Он не сказал ни слова, просто убедился, что она стоит твёрдо, и отпустил. Его прикосновение, даже сквозь слои одежды, было обжигающе тёплым.
Или, когда он, увидев, как она пытается точить клинок непривычным для вирдиров плоским камнем, молча протянул ей свой точильный брусок — длинный, отполированный руками.
— Попробуй. Лучше лежит в руке.
Она взяла. Камень сохранил тепло его ладони.
— Спасибо.
Он кивнул и ушёл.
Это было самое мучительное. Это почти-прикосновение, почти-забота. Но всегда с остановкой в одном шаге от чего-то настоящего. Между ними висела незримая, прозрачная стена. С одной стороны — её собственное смущение, её прошлое солдата, не знавшего, что делать с подобными… нежностями. С другой — его тень. Эльга.
Лира не видела её портретов. У вирдиров не было такой традиции. Но она видела её следы. В том, как старая Хейдра иногда вздыхала, глядя на Рорка. В том, как некоторые старейшины, одобряя решение Лиры, добавляли: «Эльга тоже была мудрой, но горячей». В молчаливом почитании, которым было окружено её имя.
И больше всего — в самом Рорке. В определённые дни он становился тише, уходил в себя. Его взгляд устремлялся куда-то вдаль, за стены Логова, в прошлое. Лира видела боль в уголках его глаз, тяжёлую, выношенную годами. Она не решалась спросить. Не её дело. Она была союзником, инструментом, Хальдра-вар. Не утешителем.
Вечером у костра, когда рассказывали саги, Рорк иногда смотрел на неё. Не на губы, рассказывающие историю о южном сражении, а просто на её профиль в свете пламени. Его взгляд был тяжёлым, задумчивым, полным какого-то невысказанного вопроса. Но когда она поворачивалась к нему, он уже смотрел в огонь.
Так и текли дни. Работа. Уважение. Тишина. И растущее, необъяснимое напряжение, похожее на ощущение перед грозой.
А потом начало приближаться полнолуние.
Лира заметила это по изменению в поведении вирдиров. Они стали беспокойнее. Взгляд чаще блуждал, движения — резче. На тренировках молодые воины быстрее выходили из себя, их ярость труднее было сдержать. В воздухе витало странное электричество, запах снега смешивался с чем-то более острым, животным.
— Что происходит? — спросила она у Хаакона, когда тот одёрнул двух молодых воинов, готовых вцепиться друг другу в глотку из-за едва заметной оплошности в строю.
Хаакон, обычно невозмутимый, выглядел напряжённым.
— Луна наливается. Кровь будит древние зовы. Все нервные. Лучше не попадаться на пути у тех, у кого нет пары в эти ночи.
— А что делают те, у кого есть пара? — спросила Лира, почувствовав лёгкий холодок под лопатками.
Хаакон бросил на неё быстрый взгляд, в котором было что-то от старого волка, знающего слишком много.
— Те находят друг друга. Или дерутся. Часто и то, и другое. Инстинкт — сложная штука. Он не спрашивает разрешения у разума.
Она увидела это и в Рорке. Его сдержанность начала давать трещины. Он стал более резким в решениях, чаще уходил в длительные, одинокие прогулки, возвращаясь с лицом, замкнутым, как крепостные ворота. Когда их взгляды встречались, в его глазах читалось не привычное уважение, а что-то более тёмное, тревожное — внутренняя борьба.
В ночь перед полнолунием, когда луна уже висела на небе почти круглым, бледным диском, Лира не могла уснуть. Беспокойство Логова передалось и ей. Она вышла из дома, кутаясь в меховую накидку. Поселение было непривычно тихим. Многие двери были заперты. Из леса доносились далёкие, протяжные волчьи вой — не сигналы беды, а что-то первобытное, полное тоски и невыразимой силы.
Она не планировала идти к его хижине. Ноги сами понесли её туда, к ручью, что протекал неподалёку. Окно светилось — он тоже не спал. Она остановилась в тени огромной сосны, её корни, покрытые инеем, были похожи на скрюченные пальцы.
И тогда дверь распахнулась.
Он стоял на пороге, залитый лунным светом. Он был без верхней одежды, только в штанах, его торс, покрытый шрамами и мощными мышцами, дышал часто и прерывисто. Он сжимал и разжимал кулаки, его плечи были напряжены до дрожи. Он что-то бормотал себе под нос — обрывки слов, проклятия. Потом ударил кулаком в косяк двери, и дерево треснуло.
Лира замерла. Она видела его в ярости, в бою, в сосредоточенной медитации. Но это было иное. Это была агония. Борьба не с внешним врагом, а с чем-то внутри. С памятью? С инстинктом? Со страхом?
И, движимая той же глупой, солдатской бравадой, что заставляла её бросаться под стрелы, чтобы вытащить раненого, она сделала шаг из тени.
— Рорк?
Он обернулся так быстро, что её взгляд едва успел зафиксировать движение. Его глаза, поймавшие лунный свет, светились не знакомым золотым отблеском, а тревожным, почти белым огнём. В них не было ни узнавания, ни уважения, ни той тяжёлой боли, которую она видела днём. Была только слепая, всепоглощающая потребность. И ярость на эту потребность.
— Уйди, — прошипел он. Голос был низким, хриплым, раздирающим горло. Звук раненого зверя.
— Что с тобой? Мне помочь… — она сделала ещё шаг, рука инстинктивно потянулась к нему.
Это была ошибка.
— Я сказал, УЙДИ! — его рык потряс тишину, заставив сонных птиц сорваться с ветвей.
Но было поздно. Запах её — чужой, но знакомой, сильной, женской — ударил ему в ноздри, смешавшись с его собственной яростью и болью. Последняя нить контроля, и так уже истончившаяся до предела, порвалась с тихим, душераздирающим звуком, который слышала только его собственная душа.
Он двинулся вперёд. Не как человек. Как стихия.
Для Лиры следующие минуты слились в каскад боли, ужаса и всепоглощающего унижения.
Глава 2
Боль пришла не сразу. Сначала был шок — ледяной, парализующий, заставляющий мир сузиться до тактильных ощущений. Грубый камень под лопаткой. Острая ветка, впившаяся в ладонь. Чудовищная тяжесть на ней, сдавливающая рёбра, вытесняющая воздух из лёгких.
Он не целовал её. Не ласкал. Его действия были не любовью и не страстью, а актом захвата, утверждения, слома. Его губы были оскалены, обнажая клыки, которые слишком близко мелькали перед её лицом. Его руки — не инструменты нежности, а капканы из плоти и кости. Одной он пригвоздил её запястья к земле над головой. Хватка была железной, не оставляющей надежды. Она услышала, как хрустнули её кости, не ломаясь, но протестуя. Боль пронзила предплечья, острая и ясная.
— Рорк, нет! — её крик был резким, командирским, последней попыткой достучаться до разума.
В ответ — лишь низкое рычание где-то в его груди, звук, не имеющий ничего общего с человеком. Его свободная рука рванула ворот её рубахи. Прочная льняная ткань не порвалась — она с треском разошлась по шву, обнажив плечо и часть груди. Ледяной ночной воздух обжёг кожу. Стыд, жгучий и всепоглощающий, ударил в голову, смешавшись с адреналином.
Она боролась. Не как жертва, а как воин. Высвободила ногу и ударила коленом в бок. Удар, который мог бы сломать ребро обычному человеку, лишь заставил его взвыть от ярости и придавить её всей массой сильнее. Она извивалась, пытаясь применить болевой приём, но его положение и её скованные запястья делали это невозможным. Её движения были отчаянными, неэффективными, звериными — ровно такими, какими она всегда презирала.
Его рука опустилась ниже, к поясу её штанов. Кожаная застёжка поддалась с одним грубым рывком. Звук разрывающейся кожи прозвучал громче, чем её собственное прерывистое дыхание. Холод ударил по оголённому животу и бёдрам. И тогда её накрыла новая, первобытная волна ужаса — страх не просто унижения, а необратимого вторжения.
— Перестань! Остановись! — она уже не кричала, а хрипела, царапая его спину свободными пальцами второй руки, которую на мгновение удалось выдернуть. Ногти скользнули по твердым, как камень, мышцам, не оставляя и царапины.
Он не остановился. Его движения стали целеустремлёнными, настойчивыми, лишёнными всякой деликатности. Боль, когда он вошёл в неё, была такой ослепительной и оглушительной, что она на секунду перестала дышать. Это был не просто физический разрыв. Это было ощущение того, как ломается нечто внутри, какая-то последняя внутренняя крепость, которую она считала неприступной. Звук, вырвавшийся из её горла, был беззвучным стоном, задушенным собственным шоком.
Он двигался грубо, ритмично, полностью поглощённый слепым инстинктом. Его дыхание было хриплым у неё в ухе. Его глаза, которые она мельком видела, были затянуты белой пеленой, в них не было ни капли осознания. Он видел не её. Он видел мишень для своей боли, своей ярости, своей невыносимой внутренней борьбы. Каждый толчок был актом насилия, от которого сжимался желудок и подступала тошнота. Она перестала бороться. Её тело обмякло, предав её, подчинившись неизбежному. Она уставилась поверх его плеча на чёрное небо, усеянное ледяными, равнодушными звёздами, пытаясь отключиться, уйти из своего тела, из этого момента. Запах его пота, дикий и терпкий, смешивался с запахом размятого снега и её собственного страха.
Казалось, это длилось вечность. Но, наконец, его тело содрогнулось в последнем, напряжённом спазме. Он замер, его вес полностью придавил её к земле. В ушах стоял звон. Её собственное тело пульсировало болью — глубокой, постыдной, всепроникающей.
И только тогда безумие начало отступать из его глаз. Белая пелена рассеялась, открывая знакомую, но теперь искажённую ужасом темноту. Он оторвался от неё, отпрянул, как от раскалённого железа. Его взгляд метнулся к её лицу, к синякам на запястьях, к разорванной одежде, к снегу под ними, тронутому алым — её девственной кровью и, возможно, ссадинами.
— Лира… — его голос был хриплым шёпотом, полным такого недоумения и само отвращения, что это прозвучало почти фальшиво. — Что… что…
Она не ответила. Медленно, с нечеловеческим усилием, она подтянула ноги, почувствовав, как по внутренней стороне бедра стекает что-то тёплое. Она встала. Колени подкосились, но она упёрлась ладонями в холодную землю и заставила их выпрямиться. Каждое движение отзывалось свежей волной боли и стыда. Она не смотрела на него. Её глаза нашли на земле разорванный пояс. Механически, пальцами, которые странно не слушались, она подняла его и натянула поверх разорванных штанов. Рубаху было не спасти. Она просто стянула её остатки с плеча и швырнула в сторону, оставаясь в одной тонкой, порванной нижней сорочке, не заботясь о том, что он видит.
— Не трогай меня, — её голос был тихим, ровным и смертельно холодным. В нём не было ни истерики, ни слёз. Была только пустота, которая грозит проглотить её целиком.
— Я не помню… — он бормотал, сжимая голову руками, его могучие плечи содрогались. — Полнолуние…
— Хватит, — она перебила его, и это слово прозвучало как приговор.
Она наконец посмотрела на него. В её взгляде не было прощения, не было даже ненависти. Было лишь ледяное, бездонное презрение:
— Ты всё помнишь. Твоё тело помнит. Ты просто прячешься за «особенностью», чтобы не видеть, кто ты на самом деле. Теперь отойди.
Она развернулась и пошла прочь, не к людям, а в глушь, к старой бане. Каждый шаг был пыткой. Хруст снега под её босыми ногами, холод, обжигающий раны, и всепроникающая, унизительная боль внутри. Она чувствовала его взгляд, пригвождённый к её спине, полный такого отчаяния, что оно казалось почти осязаемым. Но она не обернулась. Она просто ушла, оставив его одного наедине с лунным светом, разорванной одеждой и невыносимой правдой о том, на что он был способен.
Глава 3
Баня была ледяной гробницей. Лира прислонилась спиной к шершавым брёвнам, медленно сползла на земляной пол и закуталась в вонючую овечью шкуру до подбородка. Дрожь била её, судорожная и неконтролируемая, сотрясая челюсть, стуча зубами. Но это была не дрожь от холода. Это был шок. Тело отказывалось принимать то, что с ним только что произошло. Разум метались, пытаясь найти логику, оправдание, хоть какую-то точку опоры — и не находил ничего, кроме обжигающего стыда и животного ужаса.
Она осмотрела себя при слабом свете, пробивавшемся сквозь щели в двери. На запястьях уже проступали синяки — тёмно-багровые отпечатки его пальцев.
