Англичане говорят: время деньги. Русские говорили: жизнь копейка.
Петр Вяземский
Сундук
Моя бабушка умерла. Я очень любила ее и не верила, что это когда-нибудь произойдет. Смерть родного человека стала большим потрясением, и даже спустя неделю, слоняясь по опустевшему дому, я ревела в голос и никак не могла успокоиться. Трогая дорогие ей вещи, вспоминала время, когда мы были вместе. Нас объединяло без малого сорок пять лет. Иногда я задумывалась, а что происходило с бабушкой в те непростые советские годы, когда она была молода? Как встретила деда, любила ли его, справляли ли они свадьбу? Узнаю ли я когда-нибудь, ведь постаревшая Евдокия Горбатовская упорно уходила от ответа и переводила разговор на другую тему? Я чувствовала, что в ее жизни происходило что-то, что она хранила в самом укромном уголке сердца.
Собирая вещи, которые никому не пригодятся, я наткнулась на небольшой старинный сундук, стоявший на чердаке. Замок поржавел и не открывался, и мне не пришло в голову ничего лучшего, чем взять в руки ломик. Петля легко разломилась пополам, и я, затаив дыхание, откинула крышку. В темном нутре обнаружилось несколько свертков. Лежащее в них явно оберегали: ткани, в которые бабушка завернула свои «богатства», выглядели опрятными, хотя несли некий отпечаток времени, угадывающийся по незначительным, иногда весьма милым деталям.
Вытащив первый сверток, я осторожно развернула его. В моих руках оказалось детское одеяльце с ручной вышивкой и пожелтевшими от времени кружевами. Монограмма на уголке, расшитом с особой любовью (было заметно, что вышивальщица тщательно подбирала цвета нитей), состояла из инициалов имени моей бабушки "Е. Г.". Внутри одеяльца хранились крошечные пинетки. Они были сделаны из тончайшей зеленой кожи, с искусно вырезанным узором по канту и шелковыми тесемками, заканчивающимися цветочками из той же кожи. Более прелестной детской вещицы я никогда не видела.
В другом свертке, представляющем из себя шелковый цветастый платок, находились сандалики. И опять же про них можно было сказать, что они необыкновенно хороши: красного цвета, с золотой пряжкой и бантиками в черный горошек по центру.
Мои догадки, что каждый сверток хранит в себе обувь, вскоре подтвердились: в сером пуховом платке обнаружились валенки. В сравнении с детскими башмачками они сильно проигрывали: валенки были простыми и изрядно поношенными. Но следующий узелок, оказавшийся свадебной фатой, заставил затаить дыхание. В нем лежали белые туфли с изящным каблуком и ремешком, застегивающимся вокруг лодыжки. Пятый сверток поразил больше всех: в грубую мешковину были завернуты искореженные от длительной носки мужские ботинки из кожи плохого качества.
Облокотившись на сундук, я рассеянно рассматривала находки, разложенные на полу, и не понимала, почему бабушка прятала их от меня. Мне было обидно.
Стемнело, и сверчок завел свою бесконечную песню. Старый дом зашуршал мышами за стенами, заскрипел рассохшимися ступенями, будто решил пожаловаться, что теперь он никому не нужен. Летний ветерок, влетающий в слуховое окно, беззаботно шелестел страницами пожелтевших газет. А меня охватила такая истома, что я едва успела подтянуть к себе пачку журналов, чтобы уложить на нее тяжелую голову. Я и не заметила, как уснула.
История пинеток
Нас принесли от сапожника, который мастерил обувь только для богатых. Мы шились с любовью для маленькой девочки, родившейся в семье зажиточного пана Горбатовского. Дуся была младшенькой и единственной девочкой после двух мальчиков, возрастом гораздо старше ее: Петру той зимой исполнилось одиннадцать, а Павла ждало шестнадцатилетие. Они и близко не подходили к крохе, поэтому она наблюдала за ними издалека, пуская пузыри своим непослушным ртом. Нас одели на ее пухлые ножки, и вместе с Дусей мы делали первые шаги, сначала от мамы к папе, потом вдоль стенки к кровати, богато украшенной выбеленными простынями с кружевной каймой и кружевной же накидкой на пирамиде сложенных пуховых подушек.
Потом мы стали выходить во двор, где под ногами Дуси, держащейся за мамину руку, бегали безумные куры. Вне дома было шумно: гоготали неповоротливые гуси, а из загона доносилось мычание коров и ржание лошадей. В тот день батраки пана Горбатовского носились по двору словно угорелые, помогая собирать в бричку хозяина вещи, необходимые ему в дороге. Со стороны кухни к ней несли жирные колбасы, завернутые в тряпицу, из погреба бутыли вина, установленные в плетеную корзину, а из дома, в аккурат мимо нас с Дусей, проплыл каравай свежеиспеченного хлеба. Дуся потянулась к нему и мама, остановив батрачку, отломила хрустящую корочку. Хлебные кусочки падали на нас и мы переступали с места на место, чтобы пухлая ручка малышки могла их собрать и кинуть курам.
Когда мы стали малы, нас завернули в дусечкино одеяльце и спрятали в темноте сундука.
История сандаликов
Нас сшил тот же мастер, и мы были преподнесены Дусеньке на пятилетие. На девочку надели длинное бархатное платье с большим кружевным воротником, заплели косы в корзинку и украсили шелковыми ленточками в тон платья. Дусе принесли много подарков и сладостей. Папа подарил любимой дочке деревянную лошадку-качалку, на которой мы катались до тех пор, пока Дусю на нас не стошнило. Нас быстро помыли и положили греться у теплой печки.
Ночью, когда мы совсем высохли, в горницу ворвались вооруженные люди с красными звездами на шапках и вывели Дусечкиного папу во двор. Через некоторое время оттуда послышались выстрелы. Мама в это время прижимала испуганную босую Дусю к себе и пыталась воспротивиться, чтобы из дома вывели среднего брата Дуси. Потом, когда Петра все-таки забрали, она опустила дочку на пол и велела одеваться. Дуся тут же схватила нас и стала застегивать на своей ножке трясущимися пальчиками.
Потом мама позвала девочку, и мы выбежали на улицу. Там уже светало, мы прошли огромные кованые ворота, отделяющие усадьбу от садов, а на дороге у цветущего жасмина увидели лежащего в луже крови мужчину. Это был пан Горбатовский. Он не двигался, а рядом с ним на коленях стоял Петр и к его голове был приставлен маузер. Мама истошно закричала, а Дуся упала в пыль и захныкала. Люди со звездами ударили Петра оружием по голове, из которой тут же полилась кровь, а сами сели в телеги, доверху нагруженные скарбом из усадьбы, и уехали в сторону восходящего солнца. Больше нас Дуся не надевала.
История валенок
Мы достались Дусе от другого ребенка, который ехал в том же вагоне, но однажды ночью умер от испанки. Дусенька не хотела нас надевать, но ее мама сказала, что там, куда их везут, очень холодно. Девочка заплакала, но натянула нас на худенькую ножку.
Находились мы в вагоне уже больше месяца, а конца не было видно. О младшей сестре, когда мама выбегала на полустанках, чтобы обменять нехитрые пожитки на что-нибудь съестное, заботился Петр, правда, он совсем не мог говорить. Мама Дуси объяснила женщинам в теплушке, что ее сын онемел после того, как его несколько раз выводили на расстрел.
Но однажды железнодорожный путь все-таки закончился. Людей выгрузили на станции, где под порывами ветра качалась одинокая лампочка, и рассадили по телегам, которые растянулись в ночи длинным караваном. На земле лежал снег, и только укатанная колея говорила о том, что мы не единственные, кто в бескрайней степи прошел этой же дорогой.
Разместили Дусю и ее семью в бараке, где мы долго сушились у печки со странным названием буржуйка. Но печка не спасала от холода, со всех щелей задувало стылым ветром. Дуся почти не выходила из барака. Иногда ее брал на руки Петр и выносил на тусклое солнце. Девочка куталась в пуховый платок и просилась назад к маме. Однажды, когда мы вернулись после очень длинной прогулки, Дусиной мамы на деревянном настиле, где она в последнее время лежала, не оказалось. Дуся закричала, когда ей соседка рассказала, что мама умерла, и ее унесли хоронить. Мы слышали, как за спиной плачущего Петра шептались, что мама зачахла от того, что недоедала и кашляла кровью.
В этот же день Дусю забрали какие-то женщины и на чихающем грузовике отвезли в детский дом, где девочка была до тех пор, пока за ней не пришел старший брат Павел, на голове которого красовалась фуражка с красной звездой. На нем ладно сидела кожаная куртка, а в кобуре затаился пистолет.
В доме, куда мы пришли вместе с Павлом, нас уже ждал радостный Петр. Он снял нас с девочки и, завернув в старенький пуховый платок, уложил в сундук.
- Больше никто не умрет, все будет хорошо, - сказал старший брат. Это были последние слова, что мы услышали, прежде чем погрузились в темноту. Павел хороший.
История белых туфелек
Нас надели с утра на Дусины ножки, обтянутые шелковыми чулками, и наши носы едва высовывались из-под длинного белоснежного платья, поэтому мы не могли хорошо рассмотреть, что происходит вокруг. Иногда, когда подол задирался, нам удавалось увидеть край кружевной фаты. Нам было так хорошо! Ровно до тех пор, пока к нам не подошли лакированные штиблеты. Их хозяин говорил не по-русски, и его туфли страшно гордились, что их шили руки знаменитых итальянских мастеров. Гремела музыка, и мы весело порхали вокруг штиблет-зазнаек, а позже, когда другие красивые туфли и башмаки разошлись, мы вдруг взлетели вверх. Это нашу Дусю хозяин штиблет понес на руках. А Дуся смеялась, смеялась и смеялась.
Вечером нас бережно сняли мужские руки, следом на нас упали чулочки, прошуршало кружевом белое платье, и невесомо приземлилась фата. Что происходило в темноте, мы не знаем. Как бы ни старались рассмотреть, под таким ворохом одежды мы и со светом не справились бы. Нас разбудил стук в дверь гостиничного номера. Послышались гортанные торопливые голоса, потом крик Дуси, ее плач, уговаривающие интонации в голосе уже не жениха, а мужа, и стук закрывающейся двери. Дусины руки достали нас и стали заворачивать в фату, окропив напоследок слезами.
Руками Петра мы были уложены в сундук.
История грубых башмаков
Нас выдали Дусе в темном бараке, за стенами которого дул холодный северный ветер, а с неба сыпалась ледяная крупка, секущая лицо и руки, прикрывающие ее большой живот. Мы месили грязь, медленно передвигаясь от барака к бараку для того, чтобы Дуся могла раздать еду из тяжелых ведер таким же серым женщинам, как и она.
Потом мы стояли под кроватью, на которой лежала рожающая Дуся, и слышали первый плач девочки, названной в честь отца Александрой.
Мы почти разваливались, когда проделали последний путь от барака до металлических ворот, продолжающихся колючей проволокой, где Дусю ждал ее старший брат Павел. Наша хозяйка хлюпала по грязному снегу, и мы чувствовали, как ей тяжело нести спящую девочку и небольшой узел, связанный из куска мешковины.
Хмурый Павел, пряча слезы, взял Шурочку на руки и помог забраться в грузовик Дусе. В кабине она сняла нас, поменяв на красивые ботиночки на меху, которые вытащил из сверкающей глянцем коробки Павел. А нас брат Дуси завернул в мешковину, вытряхнув из нее нехитрый скарб хозяйки на сиденье машины.
Потом мы оказались в сундуке рядом с другими свертками.
Нас по очереди извлекали на свет. Как рассказывали сандалики и валенки, у Дуси когда-то были нежные руки, но многие из нас в это с трудом верят. Все, что мы сейчас бережно храним в своих воспоминаниях - это руки Евдокии Васильевны: пусть морщинистые и с распухшими суставами, но такие ласковые. Она разворачивала тряпицы и гладила нас непослушными пальцами.
Дусечка часто с нами разговаривала, иногда пела. И в последний раз это было за неделю до того, как нас достали молодые руки, но уже другой женщины, чье сопение который час мы слышим у сундука.
Уснула что ли?
Петр Вяземский
Сундук
Моя бабушка умерла. Я очень любила ее и не верила, что это когда-нибудь произойдет. Смерть родного человека стала большим потрясением, и даже спустя неделю, слоняясь по опустевшему дому, я ревела в голос и никак не могла успокоиться. Трогая дорогие ей вещи, вспоминала время, когда мы были вместе. Нас объединяло без малого сорок пять лет. Иногда я задумывалась, а что происходило с бабушкой в те непростые советские годы, когда она была молода? Как встретила деда, любила ли его, справляли ли они свадьбу? Узнаю ли я когда-нибудь, ведь постаревшая Евдокия Горбатовская упорно уходила от ответа и переводила разговор на другую тему? Я чувствовала, что в ее жизни происходило что-то, что она хранила в самом укромном уголке сердца.
Собирая вещи, которые никому не пригодятся, я наткнулась на небольшой старинный сундук, стоявший на чердаке. Замок поржавел и не открывался, и мне не пришло в голову ничего лучшего, чем взять в руки ломик. Петля легко разломилась пополам, и я, затаив дыхание, откинула крышку. В темном нутре обнаружилось несколько свертков. Лежащее в них явно оберегали: ткани, в которые бабушка завернула свои «богатства», выглядели опрятными, хотя несли некий отпечаток времени, угадывающийся по незначительным, иногда весьма милым деталям.
Вытащив первый сверток, я осторожно развернула его. В моих руках оказалось детское одеяльце с ручной вышивкой и пожелтевшими от времени кружевами. Монограмма на уголке, расшитом с особой любовью (было заметно, что вышивальщица тщательно подбирала цвета нитей), состояла из инициалов имени моей бабушки "Е. Г.". Внутри одеяльца хранились крошечные пинетки. Они были сделаны из тончайшей зеленой кожи, с искусно вырезанным узором по канту и шелковыми тесемками, заканчивающимися цветочками из той же кожи. Более прелестной детской вещицы я никогда не видела.
В другом свертке, представляющем из себя шелковый цветастый платок, находились сандалики. И опять же про них можно было сказать, что они необыкновенно хороши: красного цвета, с золотой пряжкой и бантиками в черный горошек по центру.
Мои догадки, что каждый сверток хранит в себе обувь, вскоре подтвердились: в сером пуховом платке обнаружились валенки. В сравнении с детскими башмачками они сильно проигрывали: валенки были простыми и изрядно поношенными. Но следующий узелок, оказавшийся свадебной фатой, заставил затаить дыхание. В нем лежали белые туфли с изящным каблуком и ремешком, застегивающимся вокруг лодыжки. Пятый сверток поразил больше всех: в грубую мешковину были завернуты искореженные от длительной носки мужские ботинки из кожи плохого качества.
Облокотившись на сундук, я рассеянно рассматривала находки, разложенные на полу, и не понимала, почему бабушка прятала их от меня. Мне было обидно.
Стемнело, и сверчок завел свою бесконечную песню. Старый дом зашуршал мышами за стенами, заскрипел рассохшимися ступенями, будто решил пожаловаться, что теперь он никому не нужен. Летний ветерок, влетающий в слуховое окно, беззаботно шелестел страницами пожелтевших газет. А меня охватила такая истома, что я едва успела подтянуть к себе пачку журналов, чтобы уложить на нее тяжелую голову. Я и не заметила, как уснула.
История пинеток
Нас принесли от сапожника, который мастерил обувь только для богатых. Мы шились с любовью для маленькой девочки, родившейся в семье зажиточного пана Горбатовского. Дуся была младшенькой и единственной девочкой после двух мальчиков, возрастом гораздо старше ее: Петру той зимой исполнилось одиннадцать, а Павла ждало шестнадцатилетие. Они и близко не подходили к крохе, поэтому она наблюдала за ними издалека, пуская пузыри своим непослушным ртом. Нас одели на ее пухлые ножки, и вместе с Дусей мы делали первые шаги, сначала от мамы к папе, потом вдоль стенки к кровати, богато украшенной выбеленными простынями с кружевной каймой и кружевной же накидкой на пирамиде сложенных пуховых подушек.
Потом мы стали выходить во двор, где под ногами Дуси, держащейся за мамину руку, бегали безумные куры. Вне дома было шумно: гоготали неповоротливые гуси, а из загона доносилось мычание коров и ржание лошадей. В тот день батраки пана Горбатовского носились по двору словно угорелые, помогая собирать в бричку хозяина вещи, необходимые ему в дороге. Со стороны кухни к ней несли жирные колбасы, завернутые в тряпицу, из погреба бутыли вина, установленные в плетеную корзину, а из дома, в аккурат мимо нас с Дусей, проплыл каравай свежеиспеченного хлеба. Дуся потянулась к нему и мама, остановив батрачку, отломила хрустящую корочку. Хлебные кусочки падали на нас и мы переступали с места на место, чтобы пухлая ручка малышки могла их собрать и кинуть курам.
Когда мы стали малы, нас завернули в дусечкино одеяльце и спрятали в темноте сундука.
История сандаликов
Нас сшил тот же мастер, и мы были преподнесены Дусеньке на пятилетие. На девочку надели длинное бархатное платье с большим кружевным воротником, заплели косы в корзинку и украсили шелковыми ленточками в тон платья. Дусе принесли много подарков и сладостей. Папа подарил любимой дочке деревянную лошадку-качалку, на которой мы катались до тех пор, пока Дусю на нас не стошнило. Нас быстро помыли и положили греться у теплой печки.
Ночью, когда мы совсем высохли, в горницу ворвались вооруженные люди с красными звездами на шапках и вывели Дусечкиного папу во двор. Через некоторое время оттуда послышались выстрелы. Мама в это время прижимала испуганную босую Дусю к себе и пыталась воспротивиться, чтобы из дома вывели среднего брата Дуси. Потом, когда Петра все-таки забрали, она опустила дочку на пол и велела одеваться. Дуся тут же схватила нас и стала застегивать на своей ножке трясущимися пальчиками.
Потом мама позвала девочку, и мы выбежали на улицу. Там уже светало, мы прошли огромные кованые ворота, отделяющие усадьбу от садов, а на дороге у цветущего жасмина увидели лежащего в луже крови мужчину. Это был пан Горбатовский. Он не двигался, а рядом с ним на коленях стоял Петр и к его голове был приставлен маузер. Мама истошно закричала, а Дуся упала в пыль и захныкала. Люди со звездами ударили Петра оружием по голове, из которой тут же полилась кровь, а сами сели в телеги, доверху нагруженные скарбом из усадьбы, и уехали в сторону восходящего солнца. Больше нас Дуся не надевала.
История валенок
Мы достались Дусе от другого ребенка, который ехал в том же вагоне, но однажды ночью умер от испанки. Дусенька не хотела нас надевать, но ее мама сказала, что там, куда их везут, очень холодно. Девочка заплакала, но натянула нас на худенькую ножку.
Находились мы в вагоне уже больше месяца, а конца не было видно. О младшей сестре, когда мама выбегала на полустанках, чтобы обменять нехитрые пожитки на что-нибудь съестное, заботился Петр, правда, он совсем не мог говорить. Мама Дуси объяснила женщинам в теплушке, что ее сын онемел после того, как его несколько раз выводили на расстрел.
Но однажды железнодорожный путь все-таки закончился. Людей выгрузили на станции, где под порывами ветра качалась одинокая лампочка, и рассадили по телегам, которые растянулись в ночи длинным караваном. На земле лежал снег, и только укатанная колея говорила о том, что мы не единственные, кто в бескрайней степи прошел этой же дорогой.
Разместили Дусю и ее семью в бараке, где мы долго сушились у печки со странным названием буржуйка. Но печка не спасала от холода, со всех щелей задувало стылым ветром. Дуся почти не выходила из барака. Иногда ее брал на руки Петр и выносил на тусклое солнце. Девочка куталась в пуховый платок и просилась назад к маме. Однажды, когда мы вернулись после очень длинной прогулки, Дусиной мамы на деревянном настиле, где она в последнее время лежала, не оказалось. Дуся закричала, когда ей соседка рассказала, что мама умерла, и ее унесли хоронить. Мы слышали, как за спиной плачущего Петра шептались, что мама зачахла от того, что недоедала и кашляла кровью.
В этот же день Дусю забрали какие-то женщины и на чихающем грузовике отвезли в детский дом, где девочка была до тех пор, пока за ней не пришел старший брат Павел, на голове которого красовалась фуражка с красной звездой. На нем ладно сидела кожаная куртка, а в кобуре затаился пистолет.
В доме, куда мы пришли вместе с Павлом, нас уже ждал радостный Петр. Он снял нас с девочки и, завернув в старенький пуховый платок, уложил в сундук.
- Больше никто не умрет, все будет хорошо, - сказал старший брат. Это были последние слова, что мы услышали, прежде чем погрузились в темноту. Павел хороший.
История белых туфелек
Нас надели с утра на Дусины ножки, обтянутые шелковыми чулками, и наши носы едва высовывались из-под длинного белоснежного платья, поэтому мы не могли хорошо рассмотреть, что происходит вокруг. Иногда, когда подол задирался, нам удавалось увидеть край кружевной фаты. Нам было так хорошо! Ровно до тех пор, пока к нам не подошли лакированные штиблеты. Их хозяин говорил не по-русски, и его туфли страшно гордились, что их шили руки знаменитых итальянских мастеров. Гремела музыка, и мы весело порхали вокруг штиблет-зазнаек, а позже, когда другие красивые туфли и башмаки разошлись, мы вдруг взлетели вверх. Это нашу Дусю хозяин штиблет понес на руках. А Дуся смеялась, смеялась и смеялась.
Вечером нас бережно сняли мужские руки, следом на нас упали чулочки, прошуршало кружевом белое платье, и невесомо приземлилась фата. Что происходило в темноте, мы не знаем. Как бы ни старались рассмотреть, под таким ворохом одежды мы и со светом не справились бы. Нас разбудил стук в дверь гостиничного номера. Послышались гортанные торопливые голоса, потом крик Дуси, ее плач, уговаривающие интонации в голосе уже не жениха, а мужа, и стук закрывающейся двери. Дусины руки достали нас и стали заворачивать в фату, окропив напоследок слезами.
Руками Петра мы были уложены в сундук.
История грубых башмаков
Нас выдали Дусе в темном бараке, за стенами которого дул холодный северный ветер, а с неба сыпалась ледяная крупка, секущая лицо и руки, прикрывающие ее большой живот. Мы месили грязь, медленно передвигаясь от барака к бараку для того, чтобы Дуся могла раздать еду из тяжелых ведер таким же серым женщинам, как и она.
Потом мы стояли под кроватью, на которой лежала рожающая Дуся, и слышали первый плач девочки, названной в честь отца Александрой.
Мы почти разваливались, когда проделали последний путь от барака до металлических ворот, продолжающихся колючей проволокой, где Дусю ждал ее старший брат Павел. Наша хозяйка хлюпала по грязному снегу, и мы чувствовали, как ей тяжело нести спящую девочку и небольшой узел, связанный из куска мешковины.
Хмурый Павел, пряча слезы, взял Шурочку на руки и помог забраться в грузовик Дусе. В кабине она сняла нас, поменяв на красивые ботиночки на меху, которые вытащил из сверкающей глянцем коробки Павел. А нас брат Дуси завернул в мешковину, вытряхнув из нее нехитрый скарб хозяйки на сиденье машины.
Потом мы оказались в сундуке рядом с другими свертками.
Нас по очереди извлекали на свет. Как рассказывали сандалики и валенки, у Дуси когда-то были нежные руки, но многие из нас в это с трудом верят. Все, что мы сейчас бережно храним в своих воспоминаниях - это руки Евдокии Васильевны: пусть морщинистые и с распухшими суставами, но такие ласковые. Она разворачивала тряпицы и гладила нас непослушными пальцами.
Дусечка часто с нами разговаривала, иногда пела. И в последний раз это было за неделю до того, как нас достали молодые руки, но уже другой женщины, чье сопение который час мы слышим у сундука.
Уснула что ли?
