"Бабье лето» кончалось. Где-то в глубине сентябрьского неба Ярило катил огненный шар. Ветер играл кронами деревьев, мимоходом касаясь смуглой, переливающейся миллионами искорок, кожи Миели.
Древесница [1]
Уютно примостившись в корнях старого дуба, Миеля с любопытством вглядывалась в дрожащий между клёнами и молодыми дубками воздух. Поляна наполнилась фиолетовым сиянием. Деревья заволновались, зашумели, чуя приближение повелителя.
Вопреки ожиданиям, лесной царь не стал обременять себя человеческим обликом. Из мерцающей дымки появился огромный бурый медведь. Он бесшумно подошёл к Миеле и недовольно заворчал, обнюхивая воспитанницу.
Гаруну не понравились её зелёные косы, девичьи руки и ноги выглядели хрупко и беззащитно.
— Не гневайтесь, тата. Поживу я немного в теле лесного духа, ладно? Любо мне купаться на заре в студёной реке, ткать пряжу с пауками-бокоходами. А красота здесь какая, гляньте — Миеля протянула таёжному владыке ладошку с яркими лепестками отцветающего иван-чая.
Медведь насмешливо фыркнул, разметав дыханием находку, заурчал сердито, скаля жёлтые клыки:
— Замуж тебе пора. Совсем в девках засиделась, уж третью сотню лет разменяла. Маешься от безделья, а в нашем миру работы непочатый край.
Миеля согласилась с попечителем, лишь выпросив у него ещё вольного времени.
— Неделю даю, — взревел медведь, встав на дыбы и махнув когтями у ног древесницы. — Как срок наступит, Великий Полоз заберёт тебя, будешь ему женой.
Миеля увидела глубокую рану на лодыжке и вздохнула, владыка шутить не любил, раз сказал надо, значит быть посему. В предстоящем браке она дурного не видела и приняла весть безропотно, отдавая должное мудрости лесного царя.
Вдруг среди ясного неба грянул гром. Гарун растворился в фиолетовом тумане, оставив недоумевающую Миелю на потребу желанному ей местному миру.
Из зарослей можжевельника вывалился мужик с ружьём. Ветер беспокойно заюлил по опушке, пытаясь забросать Миелю листвой, спрятать от чужого глаза. Древесница властным жестом остановила переполох, разглядывая подбегающего человека.
Мужик, годов так пяти десятков, рослый и крепкий телом, с виду был незлой. Бабахнул из старого ружьишка, токмо для острастки. Не в силах распознать заступника леса, думал дядька, что спасает её, Миелю, от хищника лютого. Веяло от человека недюжинной силой и живучестью таёжного обитателя...
Медвежья отметина давала о себе знать, древесница безвольно сползала к подножию дуба, цепляясь слабеющими руками за его шершавую кожу. Она слышала, как волновался лесной великан, надрывно вздыхал и шумел кроной, но в присутствии человека он не смел помочь царевне. Закон тайги запрещал её обитателям выказывать свои умения перед людьми.
— Угораздило же тебя, — пророкотал густой бас, — понаедут городяне-художники, спасай их потом.
Миеля приоткрыла глаза, прошептав:
— Я сама кого хошь спасу, мне просто пообвыкнуть надо в этой Яви. Ты кто, такой шумный?
Мужик остолбенел:
— Егерь... Митрич я. Ежли не пугнул бы косолапого, порвал бы он тебя, милая. Дай-ка ногу посмотрю.
Егерь снял рубаху, укутал ею хрупкое тело обнажённой путешественницы, лицо которой приняло землистый оттенок. Осмотрев рану незнакомки, Митрич озадаченно поскрёб давно небритый подбородок. Он на своём веку немало повидал травм, но мгновенно заживающую видел впервые.
— А меня Миеля зовут, — воспрянула дева, нежно улыбаясь егерю, — возьми свою одежду, мне она без надобности.
— Нельзя, нехорошо это, — покачал головой Митрич, рассматривая чудачку. Экстравагантная особа с зелёными косами сначала натолкнула его на мысль, что перед ним — художница, ищущая вдохновения и полного слияния с природой. Но затем егерь пришёл к выводу, что это — Молёбкинский морок.
Ещё подростком, Митрич любил слушать байки своего деда, бывалого охотника. Пропустив рюмку-другую забористой настойки, родственник, обычно суровый и молчаливый, светлел лицом, и текли тогда небылицы лениво: с чувством, с толком, с расстановкой. Рассказывал интересно, всякий раз приплетая новые детали к историям о лесных духах. У Змеиной горки он встречал странно одетых, либо совсем обнажённых, людей, которые появлялись из ниоткуда и пропадали неизвестно куда. Дед описывал их, как смуглокожих людей с зелёными волосами и диковинными глазами.
«Мать честная, уйти бы живым!», — подумалось егерю, когда он заглянул в лицо неведомого существа.
Выразительные глаза цвета тёмного янтаря, были бы красивыми, если бы не кошачьи зрачки. Миеля, в свою очередь, со всем вниманием изучала иномирного представителя. Он показался забавным и до удивления родным, излучал жгучее любопытство, замешанное на здоровом страхе перед неизведанным. Сполох человеческих эмоций будоражил, разжигал интерес, безудержно тянул Миелю прильнуть любознательной душою к бурлящему источнику чужой жизни. Лесная царевна позволила себе коснуться мыслей и воспоминаний мужчины, а увидев его смятение, спешно заверила:
— Не бойся, Митрич, я тебе зла не сделаю.
Егерь застыл, сложив ружьё под дубом и следя за девушкой. Она кружилась, играя полами великой для неё рубахи, приплясывала, напевала тягучую песню на неведомом языке. Голова у Митрича потяжелела. Он смежил веки, а распахнув глаза, задохнулся от радостного удивления:
— Полинушка, ты?
Миеля обойдя вековой дуб, показалась егерю в образе его давно умершей супруги. Русые волосы до плеч, серые улыбчивые глаза, статная фигура, памятное для мужчины голубое платье в белый горох, в нём Полина ходила с Митричем расписываться в ЗАГС. Нелегко древеснице далось превращение, но огонь прежнего чувства стоил того. Она трепетала от волн почти невыносимой нежности мужчины, истосковавшегося по ненаглядной Полине.
Егерь сгрёб притворщицу в охапку, тычась подрагивающими губами в непослушные кудри, вдыхая почти забытый аромат ромашки, чабреца и мёда. Супруга когда-то была знатной травницей, даже кожа её пахла растениями, которые она собирала.
— Пропал я, — простонал Митрич, не в силах бороться с мороком, сминая в пальцах шелковистую ткань платья, покрывая жадными поцелуями раскрасневшееся от счастья лицо любимой женщины.
Седьмой день срока, отпущенного Гаруном, был тих и по-особенному светел. Митрич с Миелей сидели на узловатых корнях дуба, под сенью которого встретились будто вчера. Егерь вспоминал наполненные чудесными событиями дни, а Миеля вновь их переживала, окунаясь в образы, нарисованные цепкой памятью человека, наслаждаясь каждым лучистым мгновением.
Митрич хмыкнул, почесав затылок: вспомнил, как они с Миелей в первую встречу оконфузились. Пока они целовались, всё было ладно да складно. Когда же зачарованный егерь возжелал прелестницу, его настойчивые пальцы не нашли ни малейшего намёка на изящные подробности любимого женского тела.
Не вдаваясь в детали, лесная царевна создала лишь подобие той, которую боготворил когда-то Митрич.
— Морок, он и есть морок, — вздохнул тогда мужчина, смущённо улыбаясь. Гладкое тело Миели было слишком идеальным, чтобы быть правдой. Наваждение пропало, страсть утихла, но осталось любопытство и желание узнать тайны Змеиной горки, рядом с которой повстречались два существа из совершенно разных миров.
Митрич попросил царевну больше не притворяться Полиной, не бередить старые раны, на что чаровница согласилась с неохотой. Очень уж полюбились ей воспоминания егеря.
Миеля так и ходила в рубашке Митрича, путаясь за ним хвостиком, осматривая лесные угодья вместе с их суровым стражем, с тайным трепетом касалась закрытых зубьев браконьерского капкана, напитанного болью и смертным ужасом. Пара уликов около крепкой егерской избушки особенно интересовала Миелю. Сочный дух уходящего лета вскружил голову царевне, когда егерь позволил заглянуть в улей, предложил угоститься мёдом. Древесница мёд не ела, но долго изучала его, черпая ложкой из банки и выливая тоненькой струйкой обратно.
Егерь удивлялся, почему Миеля не ест, на что та отвечала, лукаво улыбаясь:
— Не надобно мне этого. Вот, вспомнил Полинушку, а мне — услада. Дело любишь своё, душа у тебя поёт, а мне — радость. Больше и не надо дочери Геи.
— И много вас, таких, ходит по земле.
— Много, только вы нас не видите.
— Тебя же я вижу, — возражал Митрич.
— Это Гарун расстарался, оцарапал ногу. Полозу, жениху моему, легче меня искать будет.
Митрич надолго замолкал, однако, продолжал следить краем глаза за гостьей из неведомого мира. Древесница была любознательна и добродушна, говорила мало, смотрела во все глаза и слушала лесные звуки за двоих. Однажды, во время обхода, крупная сойка села на макушку застывшей Миели. Услышав скрежет и посвисты беспокойной птицы, Митрич обернулся и обомлел. Сойка, устроившись у древесницы на голове, улетать не собиралась, даже звала себе пару, а Миеля, счастливая, замерла, лишь хлопая пушистыми ресницами, взглядом умоляя оторопевшего егеря не шевелиться. Кто знает, что привиделось лесной певунье в тот солнечный денёк?
Последний день Гарунова срока тоже был солнечным. Над поляной торжественно плыли переливающиеся нити паутин, в центре её занимался фиолетовым вход в другой мир.
— Пора мне, — произнесла дрогнувшим голосом лесная царевна, удивляясь непривычному томлению своей волшебной сути.
Надо же, до чего быстро приросла она к обычному человеку. Теперь вот жаль расставаться... Кое-как справившись с нахлынувшими эмоциями, древесница бесшумно двинулась к порталу.
Егерь сиднем сидел, не в его власти было даже пальцем пошевелить. «Останься, прошу, останься», — думал Митрич, тоскливо глядя вслед уходящей, постепенно превращавшейся в фиолетовый туман. В эту неделю, промелькнувшую хвостом падучей звезды, душа человека была, как никогда, спокойна и благостна, ему хотелось продлить знакомство с волшебной гостьей. В груди егеря заболело, словно кусочек сердца растворялся вместе с исчезающей дивой.
— Останься, говоришь? Эвоно как. Я уж решила, что мне блазнится, — Миеля оглянулась на мужчину.
— А я — что? Я — молчок, — Митрич удивлённо моргнул, неловко привстал, пытаясь совладать с одеревеневшим телом.
— Думаешь громко, — рассмеялась царевна и повернула назад.
Она приблизилась к смущённому, но тайно ликующему, егерю, поднялась на цыпочки и поцеловала его в колючий подбородок:
— Так уж и быть, погощу ещё немного, хорошо привечаешь гостью. Приятны мне твои думки.
Древесница обняла человека, счастливо вздохнув, положила голову на его крепкое плечо. Неожиданно подул холодный ветер, сойки на краю поляны устроили переполох. Миеля крепче прижалась к егерю, упрямо твердя:
— Не хочу уходить, хочу быть с ним. Не пойду!
Митрич крутил головой, пытаясь разглядеть, с кем же ведётся разговор, но, кроме мерцающего тумана посреди поляны, ничего не видел. Царевна же понимала, что сил её древесницы-чаровницы не хватит, противостоять жениху. Великий Полоз кружил, сжимая вокруг обнимающихся призрачные кольца своего золотистого тела.
— Не моя, значит — ничья, — шипел змей несостоявшейся невесте в лицо, произнося заклятие на древнем, до-славянском языке.
— Ого, сколько! Пап, смотри! — юный грибник, совсем ещё мальчишка, аккуратно срезал и укладывал в корзину семейство белых грибов, росших под огромным дубом.
К дереву неторопливо подошёл мужчина, разглядывая не находку сына, а ствол лесного великана:
— Странно, в прошлом году у него не было таких наростов.
Дуб был огромен и стар, но не возраст и не величина поразили любителя «тихой охоты». С одного боку у дерева появились наросты, напоминающие обнимающуюся пару.
— Жаль, фотоаппарат не взяли, красотень-то какая, — бормотал мужчина, обходя векового исполина и рассматривая со всех сторон природное зодчество.
Паренёк любовался собранными грибами, взяв самый большой из них, понюхал и даже попробовал на зуб:
— Запах от них какой, да, пап? Ну что, дальше двинем?
Мужчина прислушался к тревожному крику пёстрой птахи, устроившейся на макушке дерева, посмотрел в небо, прикрывая глаза ладонью, покачал головой и ответил:
— Пошли-ка обратно, и так забрели далеко.
Шурша сухой травой, грибники покинули поляну, на краю которой стоял диковинный дуб. Сойка всё трещала и металась по ветвям лесного великана, ей печально вторил ветер, перебирая листву, уже изменившую свой цвет на коричневый. Серебристые нити паутины плыли над поляной, сверкая в воздухе прощальным осенним салютом. «Бабье лето» кончилось.
Древесница [1]
Закрыть
звонко рассмеялась, прислушалась к ворчанию матери Геи, сладко зажмурилась, зарывшись в ворох опавшей листвы. Земля сетовала на неспокойный нрав младшей дочери, ласково журила её за неразумное желание побыть в ином обличье, призывала в явный мир покровителя Миели — грозного хозяина вековой тайги Гаруна.древесница (славянская мифология) - дух, оберегающий дерево
Уютно примостившись в корнях старого дуба, Миеля с любопытством вглядывалась в дрожащий между клёнами и молодыми дубками воздух. Поляна наполнилась фиолетовым сиянием. Деревья заволновались, зашумели, чуя приближение повелителя.
Вопреки ожиданиям, лесной царь не стал обременять себя человеческим обликом. Из мерцающей дымки появился огромный бурый медведь. Он бесшумно подошёл к Миеле и недовольно заворчал, обнюхивая воспитанницу.
Гаруну не понравились её зелёные косы, девичьи руки и ноги выглядели хрупко и беззащитно.
— Не гневайтесь, тата. Поживу я немного в теле лесного духа, ладно? Любо мне купаться на заре в студёной реке, ткать пряжу с пауками-бокоходами. А красота здесь какая, гляньте — Миеля протянула таёжному владыке ладошку с яркими лепестками отцветающего иван-чая.
Медведь насмешливо фыркнул, разметав дыханием находку, заурчал сердито, скаля жёлтые клыки:
— Замуж тебе пора. Совсем в девках засиделась, уж третью сотню лет разменяла. Маешься от безделья, а в нашем миру работы непочатый край.
Миеля согласилась с попечителем, лишь выпросив у него ещё вольного времени.
— Неделю даю, — взревел медведь, встав на дыбы и махнув когтями у ног древесницы. — Как срок наступит, Великий Полоз заберёт тебя, будешь ему женой.
Миеля увидела глубокую рану на лодыжке и вздохнула, владыка шутить не любил, раз сказал надо, значит быть посему. В предстоящем браке она дурного не видела и приняла весть безропотно, отдавая должное мудрости лесного царя.
Вдруг среди ясного неба грянул гром. Гарун растворился в фиолетовом тумане, оставив недоумевающую Миелю на потребу желанному ей местному миру.
Из зарослей можжевельника вывалился мужик с ружьём. Ветер беспокойно заюлил по опушке, пытаясь забросать Миелю листвой, спрятать от чужого глаза. Древесница властным жестом остановила переполох, разглядывая подбегающего человека.
Мужик, годов так пяти десятков, рослый и крепкий телом, с виду был незлой. Бабахнул из старого ружьишка, токмо для острастки. Не в силах распознать заступника леса, думал дядька, что спасает её, Миелю, от хищника лютого. Веяло от человека недюжинной силой и живучестью таёжного обитателя...
Медвежья отметина давала о себе знать, древесница безвольно сползала к подножию дуба, цепляясь слабеющими руками за его шершавую кожу. Она слышала, как волновался лесной великан, надрывно вздыхал и шумел кроной, но в присутствии человека он не смел помочь царевне. Закон тайги запрещал её обитателям выказывать свои умения перед людьми.
— Угораздило же тебя, — пророкотал густой бас, — понаедут городяне-художники, спасай их потом.
Миеля приоткрыла глаза, прошептав:
— Я сама кого хошь спасу, мне просто пообвыкнуть надо в этой Яви. Ты кто, такой шумный?
Мужик остолбенел:
— Егерь... Митрич я. Ежли не пугнул бы косолапого, порвал бы он тебя, милая. Дай-ка ногу посмотрю.
Егерь снял рубаху, укутал ею хрупкое тело обнажённой путешественницы, лицо которой приняло землистый оттенок. Осмотрев рану незнакомки, Митрич озадаченно поскрёб давно небритый подбородок. Он на своём веку немало повидал травм, но мгновенно заживающую видел впервые.
— А меня Миеля зовут, — воспрянула дева, нежно улыбаясь егерю, — возьми свою одежду, мне она без надобности.
— Нельзя, нехорошо это, — покачал головой Митрич, рассматривая чудачку. Экстравагантная особа с зелёными косами сначала натолкнула его на мысль, что перед ним — художница, ищущая вдохновения и полного слияния с природой. Но затем егерь пришёл к выводу, что это — Молёбкинский морок.
Ещё подростком, Митрич любил слушать байки своего деда, бывалого охотника. Пропустив рюмку-другую забористой настойки, родственник, обычно суровый и молчаливый, светлел лицом, и текли тогда небылицы лениво: с чувством, с толком, с расстановкой. Рассказывал интересно, всякий раз приплетая новые детали к историям о лесных духах. У Змеиной горки он встречал странно одетых, либо совсем обнажённых, людей, которые появлялись из ниоткуда и пропадали неизвестно куда. Дед описывал их, как смуглокожих людей с зелёными волосами и диковинными глазами.
«Мать честная, уйти бы живым!», — подумалось егерю, когда он заглянул в лицо неведомого существа.
Выразительные глаза цвета тёмного янтаря, были бы красивыми, если бы не кошачьи зрачки. Миеля, в свою очередь, со всем вниманием изучала иномирного представителя. Он показался забавным и до удивления родным, излучал жгучее любопытство, замешанное на здоровом страхе перед неизведанным. Сполох человеческих эмоций будоражил, разжигал интерес, безудержно тянул Миелю прильнуть любознательной душою к бурлящему источнику чужой жизни. Лесная царевна позволила себе коснуться мыслей и воспоминаний мужчины, а увидев его смятение, спешно заверила:
— Не бойся, Митрич, я тебе зла не сделаю.
Егерь застыл, сложив ружьё под дубом и следя за девушкой. Она кружилась, играя полами великой для неё рубахи, приплясывала, напевала тягучую песню на неведомом языке. Голова у Митрича потяжелела. Он смежил веки, а распахнув глаза, задохнулся от радостного удивления:
— Полинушка, ты?
Миеля обойдя вековой дуб, показалась егерю в образе его давно умершей супруги. Русые волосы до плеч, серые улыбчивые глаза, статная фигура, памятное для мужчины голубое платье в белый горох, в нём Полина ходила с Митричем расписываться в ЗАГС. Нелегко древеснице далось превращение, но огонь прежнего чувства стоил того. Она трепетала от волн почти невыносимой нежности мужчины, истосковавшегося по ненаглядной Полине.
Егерь сгрёб притворщицу в охапку, тычась подрагивающими губами в непослушные кудри, вдыхая почти забытый аромат ромашки, чабреца и мёда. Супруга когда-то была знатной травницей, даже кожа её пахла растениями, которые она собирала.
— Пропал я, — простонал Митрич, не в силах бороться с мороком, сминая в пальцах шелковистую ткань платья, покрывая жадными поцелуями раскрасневшееся от счастья лицо любимой женщины.
Седьмой день срока, отпущенного Гаруном, был тих и по-особенному светел. Митрич с Миелей сидели на узловатых корнях дуба, под сенью которого встретились будто вчера. Егерь вспоминал наполненные чудесными событиями дни, а Миеля вновь их переживала, окунаясь в образы, нарисованные цепкой памятью человека, наслаждаясь каждым лучистым мгновением.
Митрич хмыкнул, почесав затылок: вспомнил, как они с Миелей в первую встречу оконфузились. Пока они целовались, всё было ладно да складно. Когда же зачарованный егерь возжелал прелестницу, его настойчивые пальцы не нашли ни малейшего намёка на изящные подробности любимого женского тела.
Не вдаваясь в детали, лесная царевна создала лишь подобие той, которую боготворил когда-то Митрич.
— Морок, он и есть морок, — вздохнул тогда мужчина, смущённо улыбаясь. Гладкое тело Миели было слишком идеальным, чтобы быть правдой. Наваждение пропало, страсть утихла, но осталось любопытство и желание узнать тайны Змеиной горки, рядом с которой повстречались два существа из совершенно разных миров.
Митрич попросил царевну больше не притворяться Полиной, не бередить старые раны, на что чаровница согласилась с неохотой. Очень уж полюбились ей воспоминания егеря.
Миеля так и ходила в рубашке Митрича, путаясь за ним хвостиком, осматривая лесные угодья вместе с их суровым стражем, с тайным трепетом касалась закрытых зубьев браконьерского капкана, напитанного болью и смертным ужасом. Пара уликов около крепкой егерской избушки особенно интересовала Миелю. Сочный дух уходящего лета вскружил голову царевне, когда егерь позволил заглянуть в улей, предложил угоститься мёдом. Древесница мёд не ела, но долго изучала его, черпая ложкой из банки и выливая тоненькой струйкой обратно.
Егерь удивлялся, почему Миеля не ест, на что та отвечала, лукаво улыбаясь:
— Не надобно мне этого. Вот, вспомнил Полинушку, а мне — услада. Дело любишь своё, душа у тебя поёт, а мне — радость. Больше и не надо дочери Геи.
— И много вас, таких, ходит по земле.
— Много, только вы нас не видите.
— Тебя же я вижу, — возражал Митрич.
— Это Гарун расстарался, оцарапал ногу. Полозу, жениху моему, легче меня искать будет.
Митрич надолго замолкал, однако, продолжал следить краем глаза за гостьей из неведомого мира. Древесница была любознательна и добродушна, говорила мало, смотрела во все глаза и слушала лесные звуки за двоих. Однажды, во время обхода, крупная сойка села на макушку застывшей Миели. Услышав скрежет и посвисты беспокойной птицы, Митрич обернулся и обомлел. Сойка, устроившись у древесницы на голове, улетать не собиралась, даже звала себе пару, а Миеля, счастливая, замерла, лишь хлопая пушистыми ресницами, взглядом умоляя оторопевшего егеря не шевелиться. Кто знает, что привиделось лесной певунье в тот солнечный денёк?
Последний день Гарунова срока тоже был солнечным. Над поляной торжественно плыли переливающиеся нити паутин, в центре её занимался фиолетовым вход в другой мир.
— Пора мне, — произнесла дрогнувшим голосом лесная царевна, удивляясь непривычному томлению своей волшебной сути.
Надо же, до чего быстро приросла она к обычному человеку. Теперь вот жаль расставаться... Кое-как справившись с нахлынувшими эмоциями, древесница бесшумно двинулась к порталу.
Егерь сиднем сидел, не в его власти было даже пальцем пошевелить. «Останься, прошу, останься», — думал Митрич, тоскливо глядя вслед уходящей, постепенно превращавшейся в фиолетовый туман. В эту неделю, промелькнувшую хвостом падучей звезды, душа человека была, как никогда, спокойна и благостна, ему хотелось продлить знакомство с волшебной гостьей. В груди егеря заболело, словно кусочек сердца растворялся вместе с исчезающей дивой.
— Останься, говоришь? Эвоно как. Я уж решила, что мне блазнится, — Миеля оглянулась на мужчину.
— А я — что? Я — молчок, — Митрич удивлённо моргнул, неловко привстал, пытаясь совладать с одеревеневшим телом.
— Думаешь громко, — рассмеялась царевна и повернула назад.
Она приблизилась к смущённому, но тайно ликующему, егерю, поднялась на цыпочки и поцеловала его в колючий подбородок:
— Так уж и быть, погощу ещё немного, хорошо привечаешь гостью. Приятны мне твои думки.
Древесница обняла человека, счастливо вздохнув, положила голову на его крепкое плечо. Неожиданно подул холодный ветер, сойки на краю поляны устроили переполох. Миеля крепче прижалась к егерю, упрямо твердя:
— Не хочу уходить, хочу быть с ним. Не пойду!
Митрич крутил головой, пытаясь разглядеть, с кем же ведётся разговор, но, кроме мерцающего тумана посреди поляны, ничего не видел. Царевна же понимала, что сил её древесницы-чаровницы не хватит, противостоять жениху. Великий Полоз кружил, сжимая вокруг обнимающихся призрачные кольца своего золотистого тела.
— Не моя, значит — ничья, — шипел змей несостоявшейся невесте в лицо, произнося заклятие на древнем, до-славянском языке.
— Ого, сколько! Пап, смотри! — юный грибник, совсем ещё мальчишка, аккуратно срезал и укладывал в корзину семейство белых грибов, росших под огромным дубом.
К дереву неторопливо подошёл мужчина, разглядывая не находку сына, а ствол лесного великана:
— Странно, в прошлом году у него не было таких наростов.
Дуб был огромен и стар, но не возраст и не величина поразили любителя «тихой охоты». С одного боку у дерева появились наросты, напоминающие обнимающуюся пару.
— Жаль, фотоаппарат не взяли, красотень-то какая, — бормотал мужчина, обходя векового исполина и рассматривая со всех сторон природное зодчество.
Паренёк любовался собранными грибами, взяв самый большой из них, понюхал и даже попробовал на зуб:
— Запах от них какой, да, пап? Ну что, дальше двинем?
Мужчина прислушался к тревожному крику пёстрой птахи, устроившейся на макушке дерева, посмотрел в небо, прикрывая глаза ладонью, покачал головой и ответил:
— Пошли-ка обратно, и так забрели далеко.
Шурша сухой травой, грибники покинули поляну, на краю которой стоял диковинный дуб. Сойка всё трещала и металась по ветвям лесного великана, ей печально вторил ветер, перебирая листву, уже изменившую свой цвет на коричневый. Серебристые нити паутины плыли над поляной, сверкая в воздухе прощальным осенним салютом. «Бабье лето» кончилось.
