Незваный гость
Коростышевская Татьяна
в коей некий сыскарь с разбитым сердцем прибывает в провинциальный Крыжовень
«Карта Всадник описывает общительного и активного человека. Он интеллектуален, независим, с ним никогда не бывает скучно. Такой человек легко входит в контакт, находит знакомых и друзей. Ему не чужды любезность и тактичность. Он уверен в себе и готов проявлять инициативу».
Таро Марии Ленорман. «Руководство для гадания и предсказания судьбы»
Расклад нынче выпадал странный, что так что эдак. Захария Митрофановна даже кликнула Дуньку, девку свою, чтоб колоду , значит, сняла.
— Чегой это, барыня? — спросила Дунька, щурясь на расписные картинки. — Никак сызнова повешенный?
— Дура, — ругнулась старуха беззлобно, — дерево это, значит, про родню вспомнить надобно.
— Племяш в столицах чудит? Али в гости вашего соколика ждать?
— То-то и оно, что по картам иного полу гость получается, гляди, к дереву всадник притулился, а к нему карта женская легла.
— Дык, а баба откуда? Из родни то у вас только Митрофанушка брата покойного сыночек и остался.
— Поживем увидим, — решила мещанка Губёшкина, более известная в Крыжовене как провидица Зара, и аккуратно собрала колоду в резной ларчик. Инструменты свои она предпочитала содержать в порядке.
Гость, а точнее гостья, явилась в дом на Архиерейской улице под вечер. Тренькнули колокольцы извозчичьих саней, грубый мужской голос пробасил под окнами:
— Туточки, барышня, ваша тетушка проживают.
Дунька, прилипшая к заиндевелым стеклам, сообщила барыне:
— Девица, шубка на ей, шапочка. «Ванька» сундук с саней тащит, сейчас в дверь колотить примется.
— Отворяй, — велела Захария Митрофановна, кутаясь в расписную неклюдскую шаль.
Девка выскользнула в сени, завозилась, обувая валенки. Раздался уверенный стук в дверь, скрипнули петли, в комнату потянуло морозцем.
— Гостью вам, Дуняша, привез, — басил «ванька», — из самого Мокошь-града барышня, тетушку, говорит, проведать желаю любезную.
Губешкина выглянула в сени:
— Сундук сюда, мил человек, да снег допрежь с ног обколоти, не неси в дом.
Девица потопала за порогом, обувка у нее была не особо по погоде, кожаная, тонкая, вошла, прищурилась над запотевшими стеклышками очков, зыркнула на нетопырье чучело над столом, на шар хрустальный, высмотрела в красном углу икону и чинно на нее перекрестилась.
— Дражайшая моя Захария Митрофановна, — прожурчала приветливо, с протяжным столичным «а», — неужто забыли Гелюшку свою непутевую?
Извозчик, поставив багаж в гостиной, мялся теперь в сенях, ожидая за услугу. Старуха молчала, ей было интересно, как «непутевая Гелюшка» дальше выкрутится. Она не подвела, вынула из муфты денежку, с поклоном протянула Ваньке, да не забыла носочком ботильончика на порожек ступить, чтоб, значит, через порог не передавать, плохих примет не множить:
— Спасибо, мил человек, куда надо доставил. Моя родственница, как сей час помню эти очи черные с родительской заботой на наши шалости с кузеном Митрофанушкой взирающие.
Извозчик бормотал «спасибо на спасибо».
— Вы, барышня, как нужда в санях будет, меня кличьте, Антип меня звать, любому уличному постреленку велите, или вот Дуняше тутошней, сразу примчусь и доставлю, куда скажете. А к Кузьме не садитесь, ненадежный он человек.
— Буду иметь в виду, — пообещала девица, скидывая на руки Дуньке лисью шубку, муфту придержала, ловко перекладывая ее из руки в руку. — Ступай, Антип, может успеешь со станции еще пассажиров взять. У вас в Крыжовене, тетушка, оказывается спрос на гужевой транспорт опережает предложение. В форменную баталию пришлось с каким-то неучтивым господином за сани вступить.
Платьице на гостье было ладное шерстяное, серое со шнуровой витой отделкой, на плечи из-под лисьей папахи свисали ярко-рыжие локоны. Экая модница. Столичная штучка.
Зеленые глазищи остановились на Губешкиной и старуха громко велела:
— Дунька, дура, двери-то запри, чтоб, значит, любимую племянницу не морозить. Да чаю поставь с дороги.
Пока «ванька» Антип уходил, а девка возилась в сенях, рыжая медленно пересекла комнату:
— Простите, — выдохнула она тяжело, — этот маскарад, Захария Митрофановна.
— Все развлечение, — решила старуха и быстро спросила. — В муфте что прячешь?
— Заметили? — девица села, положила на стол глухо стукнувший меховой цилиндрик. — Митрофан Митрофанович предупреждал меня о том, что его тетушка обладает быстрым умом. Мы с вашим племянником коллеги, в одном присутствии службу несем.
Вернувшаяся в комнату Дунька испуганно ахнула, когда из муфты появился черный вороненый револьвер.
— Позвольте отрекомендоваться, — девица стянула перчатки, ее пальцы быстро отщелкивали что-то в смертельном механизме, — чиновник седьмого класса чародейского приказа надворный советник Евангелина Романовна Попович.
Дунька ахнула сызнова, баб-чиновниц ей раньше видеть не приходилось, как и баб-сыскарей.
— На кухню ступай, — велела старуха, — чаю спроворь, да чего еще к чаю, баранок там, варенья брусничного… Что еще? Буженины. Третьего дня от Старуновых занесли. А прознаю, что ты с этому Антипу-лошадному хозяйские разговоры передаешь, накажу.
Девка ушла. Сыскарка отложила револьвер.
— Спасибо, Захария Митрофановна.
— Давай уж по-простому, без отчеств, — хмыкнула Губешкина. — Родичи как никак. Тетушкой кличь. А я тебя, значит, Гелюшкой.
Попович улыбнулась и сняла очки:
— Митрофан уверял, что есть у вас авантюрная жилка.
— Письмо-то от племянничка доставила?
— А как же, — она достала из поясного кармашка запечатанный конвертик, — только там о деле моем ничего не сказано.
Губешкина поддела сургуч кончиком изогнутого жертвенного кинжала:
— Оно и понятно.
«Тетушка Захарочка, — писал Митрофан своим каллиграфическим почерком, — прости меня непутевого, что давно тебя корреспонденцией не баловал. Весь в делах, весь в заботах. Начальство по самую маковку работой завалило. Даже четверти часа, чтоб на почтамт забежать, не находится. Хорошо хоть оказия с Гелей образовалась…»
Пока хозяйка читала, Дуняша накрывала на стол. Сыскарка, заметив опасливые взгляды прислуги, револьвер убрала.
— Значит, вольская родня? — уточнила Губешкина, сворачивая письмо.
— Седьмая вода на киселе, — кивнула барышня. — Вы уж и думать о нас забыли.
— В столицу зачем приехала?
— Кузена разыскать. На родине мне оставаться было никак невозможно.
— Скандал?
— Перфектно, — одобрила Попович, не чинясь, налила из самовара, придвинула блюдо с бужениной. — Незамужние барышни обычно от скандалов бегают.
— Несчастная любовь. А про подробности ты говорить не желаешь.
— Ну да. И сам скандал тоже не обсуждаем. Предположим, по официальной легенде, сиротка явилась за пожилой тетушкой присмотреть. В это, разумеется, не поверит никто, а вот в тщательно скрываемые и случайно выясненные обстоятельства бегства — с удовольствием.
— В вашем чародейском приказе все такие хитрые? — усмехнулась Губешкина. — Тогда племяннику карьеру у вас в жизни не сделать.
Геля прожевала и сообщила серьезно:
— Митрофан прекрасный секретарь, сметливый, скромный, аккуратный. Может, его взлет не будет молниеносным, но по ступенькам он поднимется основательно.
— Утешай старуху.
— Не вижу тут старух, тетушка, — притворно удивилась рыжая льстица. — Наблюдаю лишь симпатичную женщину и добропорядочную берендийку, содействующую силам правопорядка.
Дунька переминалась у порога, прислушиваясь. Захария Митрофановна велела ей исчезнуть и обернулась к гостье.
— Самое время о содействии поговорить. За какой надобностью в Крыжовень из столицы целого надворного советника отрядили?
Попович сложила перед собой руки, на мизинце правой чернело пятнышко ружейной смазки:
— Надобность прозывается Блохин Степан Фомич.
— Пристав покойный? Так он в начале груденя еще… — Губешкина поискала подходящее слово, — в петлю полез.
— Берендийские почтовые службы оставляют желать лучшего, — кивнула девушка, — сообщение о его кончине было получено нами только третьего дня. Меня прислали выяснить обстоятельства смерти.
— Целого надворного советника? — недоверчиво переспросила хозяйка.
— У покойного господина Блохина в столице кое-какие связи имелись, в регулярной переписке он состоял. Досадно, но его послание от пятого груденя в чародейский приказ доставили одновременно с вестью о самоубийстве.
Губешкина о персоне, с коей покойник корреспондировал, спросить хотела, но передумала. Меньше знаешь, крепче спишь. Эх, Митрофан, удружил тетушке, ничего не скажешь. Казалось, похоронили пристава за оградой погостной, как самоубийц и положено, да и забыли. Ан нет, вон оно как. Чиновник седьмого класса, это вам не ежик чхнул. Девка неглупая, с револьвером управляется, слова правильные говорит. Но девка. Небось, если б в столицах к Блохину с большим вниманием отнеслись, мужика бы прислали. А Геля эта что? Ну поживет с неделю, носик свой любопытный куда-нибудь посует, да и отбудет восвояси. А Захарии за помощь — почет и благодарности, да, может, Митрофану по службе вспоможение малое.
— Понятно, — протянула наконец старуха, вызвав у собеседнице грустную и не относящуюся к разговору улыбку, будто это «понятно» о другом человеке ей напомнило, — спрашивай, Евангелина Романовна, обо всем без утайки тебе поведаю и обо всех.
На столе будто по волшебству появился блокнотик в кожаном переплете, а в руке надворного советника — свинцовый карандашик.
— Погоди писать, — хозяйка откинула крышку резного ларца. — Давай, для начала, на тебя картишки раскину, барышня Попович. А ну, колоду сдвинь, да не этой рукой, левой, к себе… правильно. Сейчас тебе провидица Зара всю правду скажет, что было, что будет, на чем сердце успокоится.
Начальник чародейского приказа Семен Аристархович Крестовский смотрел на соломинку в своей руке с таким видом, будто она в любой момент могла выстрелить.
— И у тебя длинная, — сообщил Эльдар в пространство, — значит, в Крыжовень ехать Геле.
Я кивнула, сжала кулак, разламывая свою соломинку, и бросила сор под столешницу, в корзину для бумаг.
— Судьба, — пожал плечами Иван Иванович.
Чардеи! (Никак не получалось от Вольского просторечия окончательно избавиться, вот я их так мысленно и называла — чардеи.) Каждый из них в этой жеребьевке подколдовывал, к гадалке не ходи. Но, к счастью, против простого шулерства колдовства еще не изобрели. Только и требовалось, самой банк держать, то есть четыре абсолютно одинаковых соломинки в сжатой ладони, да позволить коллегам прежде меня вытянуть.
— Значит так, — сказал Крестовский деловито, — сыскарики, жребий этот мы сейчас обнулим, и назначим…
— Протестую! — перебила я начальство. — Вы, шеф, своим обнулением выказываете обидное недоверие своей подчиненной.
— И что? — сверкнул Семен синими глазищами.
Взгляд я выдержала, и даже не разревелась.
— А то, ваше превосходительство, что прочие ваши подчиненные могут начать то же самое выказывать. Правильно-де, нечего женщин в провинцию откомандировывать, не женское это дело. А от этого всего шаг до мысли, что в приказе слабому полу не место. Мысли, заметьте, крамольной, высочайшему указу нашего императорского величества противоречащей.
Уголком глаза я отметила недоверчивое внимание, с которым на меня уставились Зорин с Мамаевым. Мой верноподданнический тон обмануть их не мог.
— Уж не собираетесь ли вы, Евангелина Романовна, — сказал Крестовский самым неприятным своим голосом, — в следующем пассаже упрекнуть меня в том, что-де не умею службу от личной жизни отделять?
Честно говоря, подобная тирада у меня к финалу была припасена, так сказать, на погоны. Поэтому я замотала головой, выражая лицом незамутненную придурковатость, столь ценимую любым начальством:
— Как можно, Семен Аристархович?
Зорин по обыкновению выступил примирителем.
— Сдается мне, дама и господа, не с того начинаем. Ты, Семен, сперва нас в дело посвяти, а после решим, кого на него отправить.
— Протестую! — повторила я в который раз за день. — То есть, против последней части, Иван Иванович. Исполнитель избран жребием, и теперь именно его , то есть меня ввести в курс надо.
Шеф отвернулся, оседлал стул в центре ковра, обвел присутствующих взглядом:
— Неужели название Крыжовень вас ни на какие идеи не натолкнуло?
Меня натолкнуло на мысли о варении с последующим слюноотделением, но я их озвучивать этого не стала.
— Да не томи уже, — Эльдар придвинул стул поближе к моему столу, чтоб Крестовскому не приходилось вертеть головой из стороны в сторону.
— Степка Блохин? — вдруг спросил Зорин. — Ординарец твой? Ты ему, кажется в этом Крыжовене местечко околоточного выхлопотал?
— Семушка никого заботами не оставляет, — шепнул мне смешливо Мамаев, — особливо из братьев по оружию, денщика даже к должности пристроил. Крыжопень, надо же! Ох, прости, Гелюшка, все забываю, что ты дама.
— Я все слышу, Эльдар,— сообщил Крестовский кисло. — Продолжишь над начальством потешаться, сам в эту тьмутаракань поедешь, да не просто так, а занять освободившееся место тамошнего пристава.
— Не околоточный? — уточнила я, черкая в блокноте. — Пристав? Блохин Степан… Как по батюшке?
— Фомич. Блохин Степан Фомич, отставной прапорщик.
— Женат? Дети есть?
Как бы шеф не был на меня зол, деловитость ему очень нравилась. Я же писала, чтоб смотреть на строчки, а не на львиногривого своего действительного статского советника. Служба и личная жизнь, как вас разделить? Эх, Геля, решать тебе что-то пора. Потому что не делится оно, хоть тресни.
— Нет, — ответил Крестовский. — Блохин холост и бездетен, а с груденя шестого числа еще и мертв.
Я обвела первую строчку траурной рамкой.
— Когда узнали?
Шеф хмыкнул:
— Нынче утром, когда запросы из Змеевичской управы разбирал.
Начало груденя, а сегодня у нас двадцать пятое число лютаго. Три месяца. Однако, работа нашей почты оставляет желать. Дождутся ироды конкурентов, гнумы давно в сенат предложение о частных письмодоставках внесли. Глядишь, к осени вопрос и решится.
Я записала дату и «уезд Змеевичи», к которому относился упоминаемый Крыжовень.
— Причина смерти?
— Официально — самоубийство.
— Наследники имеются?
— Дальние родственники, но им, по понятным причинам, ничего не перепадет. Сам Степан богатств не нажил.
Ну да, если бы этот Блохин на службе жизни лишился, то и пенсия его и что-нибудь за выслугу перешли бы по наследству, а так… Кошмарная ситуация. И позор.
— Ну ведь господин пристав не сам руки на себя наложил? — спросил Мамаев. — Иначе мы бы сейчас не заседали.
— Давай, Семен, — Зорин поглядел на часы, — карты на стол. Ты со Степкой, земля ему пухом, явно письмами обменивался.
Выхватить замусоленный конверт я успела первой. Мокошь-град, Кресты, его превосходительству… лично в руки… Ну и почерк!
— Пятое груденя? — Цифры на штемпеле оказались отчетливы. — За день до смерти? Когда пришло?
— Нынче, — вздохнул шеф.
Чтоб как-то утешить начальство я сообщила ему о гнумах и частных инициативах, кои непременно придут на смену берендийскому почтовому ведомству, одновременно извлекая и разворачивая на столешнице листок в косую линейку, исписанный с одной (я проверила) стороны казенными синими чернилами.
Мамаев заглядывал мне через плечо, скрип стула возвестил, что Иван Иванович покинул насиженное местечко, чтоб полюбопытствовать.
Коростышевская Татьяна
Глава первая,
в коей некий сыскарь с разбитым сердцем прибывает в провинциальный Крыжовень
«Карта Всадник описывает общительного и активного человека. Он интеллектуален, независим, с ним никогда не бывает скучно. Такой человек легко входит в контакт, находит знакомых и друзей. Ему не чужды любезность и тактичность. Он уверен в себе и готов проявлять инициативу».
Таро Марии Ленорман. «Руководство для гадания и предсказания судьбы»
Расклад нынче выпадал странный, что так что эдак. Захария Митрофановна даже кликнула Дуньку, девку свою, чтоб колоду , значит, сняла.
— Чегой это, барыня? — спросила Дунька, щурясь на расписные картинки. — Никак сызнова повешенный?
— Дура, — ругнулась старуха беззлобно, — дерево это, значит, про родню вспомнить надобно.
— Племяш в столицах чудит? Али в гости вашего соколика ждать?
— То-то и оно, что по картам иного полу гость получается, гляди, к дереву всадник притулился, а к нему карта женская легла.
— Дык, а баба откуда? Из родни то у вас только Митрофанушка брата покойного сыночек и остался.
— Поживем увидим, — решила мещанка Губёшкина, более известная в Крыжовене как провидица Зара, и аккуратно собрала колоду в резной ларчик. Инструменты свои она предпочитала содержать в порядке.
Гость, а точнее гостья, явилась в дом на Архиерейской улице под вечер. Тренькнули колокольцы извозчичьих саней, грубый мужской голос пробасил под окнами:
— Туточки, барышня, ваша тетушка проживают.
Дунька, прилипшая к заиндевелым стеклам, сообщила барыне:
— Девица, шубка на ей, шапочка. «Ванька» сундук с саней тащит, сейчас в дверь колотить примется.
— Отворяй, — велела Захария Митрофановна, кутаясь в расписную неклюдскую шаль.
Девка выскользнула в сени, завозилась, обувая валенки. Раздался уверенный стук в дверь, скрипнули петли, в комнату потянуло морозцем.
— Гостью вам, Дуняша, привез, — басил «ванька», — из самого Мокошь-града барышня, тетушку, говорит, проведать желаю любезную.
Губешкина выглянула в сени:
— Сундук сюда, мил человек, да снег допрежь с ног обколоти, не неси в дом.
Девица потопала за порогом, обувка у нее была не особо по погоде, кожаная, тонкая, вошла, прищурилась над запотевшими стеклышками очков, зыркнула на нетопырье чучело над столом, на шар хрустальный, высмотрела в красном углу икону и чинно на нее перекрестилась.
— Дражайшая моя Захария Митрофановна, — прожурчала приветливо, с протяжным столичным «а», — неужто забыли Гелюшку свою непутевую?
Извозчик, поставив багаж в гостиной, мялся теперь в сенях, ожидая за услугу. Старуха молчала, ей было интересно, как «непутевая Гелюшка» дальше выкрутится. Она не подвела, вынула из муфты денежку, с поклоном протянула Ваньке, да не забыла носочком ботильончика на порожек ступить, чтоб, значит, через порог не передавать, плохих примет не множить:
— Спасибо, мил человек, куда надо доставил. Моя родственница, как сей час помню эти очи черные с родительской заботой на наши шалости с кузеном Митрофанушкой взирающие.
Извозчик бормотал «спасибо на спасибо».
— Вы, барышня, как нужда в санях будет, меня кличьте, Антип меня звать, любому уличному постреленку велите, или вот Дуняше тутошней, сразу примчусь и доставлю, куда скажете. А к Кузьме не садитесь, ненадежный он человек.
— Буду иметь в виду, — пообещала девица, скидывая на руки Дуньке лисью шубку, муфту придержала, ловко перекладывая ее из руки в руку. — Ступай, Антип, может успеешь со станции еще пассажиров взять. У вас в Крыжовене, тетушка, оказывается спрос на гужевой транспорт опережает предложение. В форменную баталию пришлось с каким-то неучтивым господином за сани вступить.
Платьице на гостье было ладное шерстяное, серое со шнуровой витой отделкой, на плечи из-под лисьей папахи свисали ярко-рыжие локоны. Экая модница. Столичная штучка.
Зеленые глазищи остановились на Губешкиной и старуха громко велела:
— Дунька, дура, двери-то запри, чтоб, значит, любимую племянницу не морозить. Да чаю поставь с дороги.
Пока «ванька» Антип уходил, а девка возилась в сенях, рыжая медленно пересекла комнату:
— Простите, — выдохнула она тяжело, — этот маскарад, Захария Митрофановна.
— Все развлечение, — решила старуха и быстро спросила. — В муфте что прячешь?
— Заметили? — девица села, положила на стол глухо стукнувший меховой цилиндрик. — Митрофан Митрофанович предупреждал меня о том, что его тетушка обладает быстрым умом. Мы с вашим племянником коллеги, в одном присутствии службу несем.
Вернувшаяся в комнату Дунька испуганно ахнула, когда из муфты появился черный вороненый револьвер.
— Позвольте отрекомендоваться, — девица стянула перчатки, ее пальцы быстро отщелкивали что-то в смертельном механизме, — чиновник седьмого класса чародейского приказа надворный советник Евангелина Романовна Попович.
Дунька ахнула сызнова, баб-чиновниц ей раньше видеть не приходилось, как и баб-сыскарей.
— На кухню ступай, — велела старуха, — чаю спроворь, да чего еще к чаю, баранок там, варенья брусничного… Что еще? Буженины. Третьего дня от Старуновых занесли. А прознаю, что ты с этому Антипу-лошадному хозяйские разговоры передаешь, накажу.
Девка ушла. Сыскарка отложила револьвер.
— Спасибо, Захария Митрофановна.
— Давай уж по-простому, без отчеств, — хмыкнула Губешкина. — Родичи как никак. Тетушкой кличь. А я тебя, значит, Гелюшкой.
Попович улыбнулась и сняла очки:
— Митрофан уверял, что есть у вас авантюрная жилка.
— Письмо-то от племянничка доставила?
— А как же, — она достала из поясного кармашка запечатанный конвертик, — только там о деле моем ничего не сказано.
Губешкина поддела сургуч кончиком изогнутого жертвенного кинжала:
— Оно и понятно.
«Тетушка Захарочка, — писал Митрофан своим каллиграфическим почерком, — прости меня непутевого, что давно тебя корреспонденцией не баловал. Весь в делах, весь в заботах. Начальство по самую маковку работой завалило. Даже четверти часа, чтоб на почтамт забежать, не находится. Хорошо хоть оказия с Гелей образовалась…»
Пока хозяйка читала, Дуняша накрывала на стол. Сыскарка, заметив опасливые взгляды прислуги, револьвер убрала.
— Значит, вольская родня? — уточнила Губешкина, сворачивая письмо.
— Седьмая вода на киселе, — кивнула барышня. — Вы уж и думать о нас забыли.
— В столицу зачем приехала?
— Кузена разыскать. На родине мне оставаться было никак невозможно.
— Скандал?
— Перфектно, — одобрила Попович, не чинясь, налила из самовара, придвинула блюдо с бужениной. — Незамужние барышни обычно от скандалов бегают.
— Несчастная любовь. А про подробности ты говорить не желаешь.
— Ну да. И сам скандал тоже не обсуждаем. Предположим, по официальной легенде, сиротка явилась за пожилой тетушкой присмотреть. В это, разумеется, не поверит никто, а вот в тщательно скрываемые и случайно выясненные обстоятельства бегства — с удовольствием.
— В вашем чародейском приказе все такие хитрые? — усмехнулась Губешкина. — Тогда племяннику карьеру у вас в жизни не сделать.
Геля прожевала и сообщила серьезно:
— Митрофан прекрасный секретарь, сметливый, скромный, аккуратный. Может, его взлет не будет молниеносным, но по ступенькам он поднимется основательно.
— Утешай старуху.
— Не вижу тут старух, тетушка, — притворно удивилась рыжая льстица. — Наблюдаю лишь симпатичную женщину и добропорядочную берендийку, содействующую силам правопорядка.
Дунька переминалась у порога, прислушиваясь. Захария Митрофановна велела ей исчезнуть и обернулась к гостье.
— Самое время о содействии поговорить. За какой надобностью в Крыжовень из столицы целого надворного советника отрядили?
Попович сложила перед собой руки, на мизинце правой чернело пятнышко ружейной смазки:
— Надобность прозывается Блохин Степан Фомич.
— Пристав покойный? Так он в начале груденя еще… — Губешкина поискала подходящее слово, — в петлю полез.
— Берендийские почтовые службы оставляют желать лучшего, — кивнула девушка, — сообщение о его кончине было получено нами только третьего дня. Меня прислали выяснить обстоятельства смерти.
— Целого надворного советника? — недоверчиво переспросила хозяйка.
— У покойного господина Блохина в столице кое-какие связи имелись, в регулярной переписке он состоял. Досадно, но его послание от пятого груденя в чародейский приказ доставили одновременно с вестью о самоубийстве.
Губешкина о персоне, с коей покойник корреспондировал, спросить хотела, но передумала. Меньше знаешь, крепче спишь. Эх, Митрофан, удружил тетушке, ничего не скажешь. Казалось, похоронили пристава за оградой погостной, как самоубийц и положено, да и забыли. Ан нет, вон оно как. Чиновник седьмого класса, это вам не ежик чхнул. Девка неглупая, с револьвером управляется, слова правильные говорит. Но девка. Небось, если б в столицах к Блохину с большим вниманием отнеслись, мужика бы прислали. А Геля эта что? Ну поживет с неделю, носик свой любопытный куда-нибудь посует, да и отбудет восвояси. А Захарии за помощь — почет и благодарности, да, может, Митрофану по службе вспоможение малое.
— Понятно, — протянула наконец старуха, вызвав у собеседнице грустную и не относящуюся к разговору улыбку, будто это «понятно» о другом человеке ей напомнило, — спрашивай, Евангелина Романовна, обо всем без утайки тебе поведаю и обо всех.
На столе будто по волшебству появился блокнотик в кожаном переплете, а в руке надворного советника — свинцовый карандашик.
— Погоди писать, — хозяйка откинула крышку резного ларца. — Давай, для начала, на тебя картишки раскину, барышня Попович. А ну, колоду сдвинь, да не этой рукой, левой, к себе… правильно. Сейчас тебе провидица Зара всю правду скажет, что было, что будет, на чем сердце успокоится.
Начальник чародейского приказа Семен Аристархович Крестовский смотрел на соломинку в своей руке с таким видом, будто она в любой момент могла выстрелить.
— И у тебя длинная, — сообщил Эльдар в пространство, — значит, в Крыжовень ехать Геле.
Я кивнула, сжала кулак, разламывая свою соломинку, и бросила сор под столешницу, в корзину для бумаг.
— Судьба, — пожал плечами Иван Иванович.
Чардеи! (Никак не получалось от Вольского просторечия окончательно избавиться, вот я их так мысленно и называла — чардеи.) Каждый из них в этой жеребьевке подколдовывал, к гадалке не ходи. Но, к счастью, против простого шулерства колдовства еще не изобрели. Только и требовалось, самой банк держать, то есть четыре абсолютно одинаковых соломинки в сжатой ладони, да позволить коллегам прежде меня вытянуть.
— Значит так, — сказал Крестовский деловито, — сыскарики, жребий этот мы сейчас обнулим, и назначим…
— Протестую! — перебила я начальство. — Вы, шеф, своим обнулением выказываете обидное недоверие своей подчиненной.
— И что? — сверкнул Семен синими глазищами.
Взгляд я выдержала, и даже не разревелась.
— А то, ваше превосходительство, что прочие ваши подчиненные могут начать то же самое выказывать. Правильно-де, нечего женщин в провинцию откомандировывать, не женское это дело. А от этого всего шаг до мысли, что в приказе слабому полу не место. Мысли, заметьте, крамольной, высочайшему указу нашего императорского величества противоречащей.
Уголком глаза я отметила недоверчивое внимание, с которым на меня уставились Зорин с Мамаевым. Мой верноподданнический тон обмануть их не мог.
— Уж не собираетесь ли вы, Евангелина Романовна, — сказал Крестовский самым неприятным своим голосом, — в следующем пассаже упрекнуть меня в том, что-де не умею службу от личной жизни отделять?
Честно говоря, подобная тирада у меня к финалу была припасена, так сказать, на погоны. Поэтому я замотала головой, выражая лицом незамутненную придурковатость, столь ценимую любым начальством:
— Как можно, Семен Аристархович?
Зорин по обыкновению выступил примирителем.
— Сдается мне, дама и господа, не с того начинаем. Ты, Семен, сперва нас в дело посвяти, а после решим, кого на него отправить.
— Протестую! — повторила я в который раз за день. — То есть, против последней части, Иван Иванович. Исполнитель избран жребием, и теперь именно его , то есть меня ввести в курс надо.
Шеф отвернулся, оседлал стул в центре ковра, обвел присутствующих взглядом:
— Неужели название Крыжовень вас ни на какие идеи не натолкнуло?
Меня натолкнуло на мысли о варении с последующим слюноотделением, но я их озвучивать этого не стала.
— Да не томи уже, — Эльдар придвинул стул поближе к моему столу, чтоб Крестовскому не приходилось вертеть головой из стороны в сторону.
— Степка Блохин? — вдруг спросил Зорин. — Ординарец твой? Ты ему, кажется в этом Крыжовене местечко околоточного выхлопотал?
— Семушка никого заботами не оставляет, — шепнул мне смешливо Мамаев, — особливо из братьев по оружию, денщика даже к должности пристроил. Крыжопень, надо же! Ох, прости, Гелюшка, все забываю, что ты дама.
— Я все слышу, Эльдар,— сообщил Крестовский кисло. — Продолжишь над начальством потешаться, сам в эту тьмутаракань поедешь, да не просто так, а занять освободившееся место тамошнего пристава.
— Не околоточный? — уточнила я, черкая в блокноте. — Пристав? Блохин Степан… Как по батюшке?
— Фомич. Блохин Степан Фомич, отставной прапорщик.
— Женат? Дети есть?
Как бы шеф не был на меня зол, деловитость ему очень нравилась. Я же писала, чтоб смотреть на строчки, а не на львиногривого своего действительного статского советника. Служба и личная жизнь, как вас разделить? Эх, Геля, решать тебе что-то пора. Потому что не делится оно, хоть тресни.
— Нет, — ответил Крестовский. — Блохин холост и бездетен, а с груденя шестого числа еще и мертв.
Я обвела первую строчку траурной рамкой.
— Когда узнали?
Шеф хмыкнул:
— Нынче утром, когда запросы из Змеевичской управы разбирал.
Начало груденя, а сегодня у нас двадцать пятое число лютаго. Три месяца. Однако, работа нашей почты оставляет желать. Дождутся ироды конкурентов, гнумы давно в сенат предложение о частных письмодоставках внесли. Глядишь, к осени вопрос и решится.
Я записала дату и «уезд Змеевичи», к которому относился упоминаемый Крыжовень.
— Причина смерти?
— Официально — самоубийство.
— Наследники имеются?
— Дальние родственники, но им, по понятным причинам, ничего не перепадет. Сам Степан богатств не нажил.
Ну да, если бы этот Блохин на службе жизни лишился, то и пенсия его и что-нибудь за выслугу перешли бы по наследству, а так… Кошмарная ситуация. И позор.
— Ну ведь господин пристав не сам руки на себя наложил? — спросил Мамаев. — Иначе мы бы сейчас не заседали.
— Давай, Семен, — Зорин поглядел на часы, — карты на стол. Ты со Степкой, земля ему пухом, явно письмами обменивался.
Выхватить замусоленный конверт я успела первой. Мокошь-град, Кресты, его превосходительству… лично в руки… Ну и почерк!
— Пятое груденя? — Цифры на штемпеле оказались отчетливы. — За день до смерти? Когда пришло?
— Нынче, — вздохнул шеф.
Чтоб как-то утешить начальство я сообщила ему о гнумах и частных инициативах, кои непременно придут на смену берендийскому почтовому ведомству, одновременно извлекая и разворачивая на столешнице листок в косую линейку, исписанный с одной (я проверила) стороны казенными синими чернилами.
Мамаев заглядывал мне через плечо, скрип стула возвестил, что Иван Иванович покинул насиженное местечко, чтоб полюбопытствовать.