Подумав немного, я решила:
— Носильщик меня змеей наградил, точно он. Инструмент же прятался у извозчика, подельники они, обоих брать надо.
— Как прикажете, госпожа суфражистка, — улыбнулся Григорий Ильич. — Браво! Без вас ни за что бы не разобрались. Мадам Фараония, голубушка, после того как мы здесь с пострадавшей барышней закончим, не в службу а в дружбу, повторите все это под запись моему секретарю, он протокол составит.
Что значит, закончим? Я даже поежилась от тревожного предвкушения. Чародейка же, разомлевшая от «голубушки», наконец посмотрела на меня с интересом.
— Евангелина Романовна, — ворковал Волков, — валеночек ваш мы сейчас снимем, да посмотрим с драгоценной нашей помощницей, чем вам ножку покалечило, моей палицей, или остаточным фоном поганой навской волшбы.
Тут в кабинет явился регистратор Давилов с подносом, и пока он расставлял на столе стаканы в канительных подстаканниках, начальник его достал откуда-то нож и пошел на меня. Я взвизгнула и вжалась в диван, Давилов дрогнул, стаканы звякнули, Фараония басовито расхохоталась:
— Не бойся, рыжая, если ногу отнимать придется, я тебя в сон колдану, чтоб не мучалась. Кличут-то тебя как, Евангелина? Евой? Нет, погоди, сейчас.
— Гелей, — глумился вооруженный мизогин. — Молодец, говорят, Гелюшка, что спокойно осмотреть себя позволяешь.
От частичного цитирования моих ночных бредней, бросило в жар. Волчара ты позорный, Григорий Ильич. Как можно?
Запах по помещению разносился престранный, будто жженным сахаром потянуло. Я заметила, как паучьими лапками шевелятся длинные пальцы Фараонии, чардейка плела арканы.
— Осади, — вдруг прикрикнула она, — как тебя, Грегор? Не трожь. Ты, жирный Евсей, да ты, вон ступай, у порога сторожи, чтоб не мешали. Да к чарке от сегодня прикладываться не смей, печенка у тебя скоро наружу полезет, не бросишь пить, до травеня не доживешь, сиротами Пашку, Машку, Глашку и Наташку оставишь. Наташка, к слову, не от тебя.
Давилов хлопнул дверью и, судя по звуку снаружи, в аффекте к ней привалился. Волков стоял надо мною, послушно замерев.
Грегор? Не берендиец он что ли?
Чародейка поднялась, оставив на стуле соболью шубу, шагнула к столу и, не торопясь, один за другим выпила три стакана чайного кипятка.
— Такое дело, — проговорила задумчиво, выпуская из ушей струйки белого пара, — навья волшба с чардейством может такие брожульки устроить, что никому мало не покажется. Поэтому действовать будем осторожно. Геля, снять валенок можешь?
Подергав и так и эдак, я со вздохом ответила:
— Никак не получается. Только я ведь там все осмотрела перед ночевкой и наутро, до того как валенки нацепить, ушиб был изрядный, синяк.
— Кровь?
— Не было крови.
— Или ты не заметила, и царапинки малой довольно. Бери-ка у нашего стража порядка нож, да сама режь.
— Ногу?
— Голенище.
— А почему этого не могу сделать я? — вклинился Волков.
— По кочану! Руки лишними стали?
— И мне мои не лишние, — напомнила я, отобрав все-таки нож.
— Никому не лишние, — кивнула чародейка, — только нога тоже твоя, поэтому именно твой главный интерес.
Лезвие легко рассекло войлок, голень поперла из разреза как тесто из квашни. Я дернула ногой, сбросила на пол покалеченную обувку.
— Чулок, — командовала Фараония. — Да не снимай его, подвязками кавалеру не свети, по колену режь.
Я послушалась, только зажмурилась, когда, скрючившись, стягивала с ноги обрывок. Было страшно и стыдно, в равных примерно пропорциях. Стянула и замерла, откинувшись на диванчик. Повисшую в кабинете тишину нарушило глубокое контральто мадам. Умеет тетка ругаться, чего уж. Будь я не сыскарь, а, предположим, просто барышня, непременно бы чувств лишилась. Волков молчал. Может лишился как раз он?
Я открыла один глаз. Чародейка как раз хлопала начальника по плечу:
— Ты понял, да? Понял, как эти … — тут опять стояла заковыристая конструкция, указывающая на крайнюю степень нехорошести «этих» — …свои артефакты производят?
— Можно поподробней? — Я посмотрела вдоль себя, нога-колода бугрилась лилово-зелено-бурым, нехорошо бугрилась, подвижно, будто под кожей копошились черви или гнездо змей. — В теле человеческом производят?
— Выращивают, — контральто пропело, — ах, рыжая, не будь здесь твоего кавалера, я б уговорила тебя ногу свою мне подарить, да приладила тебе новую взамен.
— Деревянную? Как у морского пирата?
— Да хоть золотую.
— Давайте так, тетенька: вы мне золотую ногу отдельно, можно даже без обертки, и даже в виде слитков, а эту вот чертобесию себе под кожу заберете до полного вылупления.
Торг безжалостно прервали в самом начале.
— Мадам Фараония, каков ваш вердикт?
Чародейка фыркнула:
— Дело понятное: ты по артефакту посошком своим саданул со всей дури, голову змее снес, только лоскутки по закоулочкам.
— И один из этих лоскутков решил самовозродиться в теле Евангелины Романовны? Но это немыслимо!
— Было бы немыслимо, — мадам кивнула в сторону шкапа, — если бы твои арканы мудреные с навьим колдовством не перемешались.
— Так и думала, Григорий Ильич, — сказала я деловито, — что вы в моем положении виноваты.
— Если бы не я, Евангелина Романовна, вы бы сегодня уже в приказной мертвецкой почивали вечным сном. Вас ведь ограбить хотели и убить.
— Если бы, да кабы! Предупредить не подумали? Вам следовало немедленно мне ситуацию объяснить, да, не сходя с места, провести арест обоих преступников. Вы же предпочли представление устроить, драться со мной полезли. — Разгорячившись, отчитывала я Волкова, будто подчиненного. — А что теперь? Где злодеи? Ищи ветра в поле?
— Будьте любезны, барышня Попович, свой командирский тон оставить, — холодно проговорил чиновник, — и впредь со мною его себе не позволять. Я именно что собирался произвести немедленный арест, для которого требовалось это уединенное место покинуть. Если бы вы не набросились на меня злобной фурией, а покорно место свое в санях уступили, извозчик был бы схвачен сразу за поворотом.
Фараония, уяснившая из разговора причину спора, возразила:
— Рыжая за санями бы бросилась, на ней ведь змей был.
Волков тряхнул кудрями:
— Нет, драгоценная мадам, артефакт был бы мною уже снят, я поймал его как рыбку на крючок и притравливал помаленьку, и вытащил бы. Но барышня полезла в драку, пришлось торопиться, от спешки удар пришелся по щиколотке.
Чародейка посмотрела на меня уважительно:
— Стало быть, в драке рыжая победила?
Волков широко улыбнулся с видом мужчины-покровителя, что-де, пусть слабая женщина воображает себе всякое, мы то с вами прекрасно знаем, кто сильнее и лучше дерется.
— Я решил не суетиться, первый день в городе, обстановка не ясна, девица уже свободна. Отложил все наутро. — Он сызнова тряхнул головой. — Но вернемся к делам нынешним.
— Ногу отнимать не дам! — предупредила я. — То есть дам, но в самом патовом случае.
— Вы еще и шахматистка?
Ох каким взглядом я его наградила! Сталь в нем можно было плавить, а в ответном — закалять, так он был льдисто-холоден.
— Век бы на вас, молодежь, любовалась, — пропела чародейка умильно. — Экая эфиопская страсть, даже в фильмотеатре такую не покажут. Жаль, времени нет, клиентки меня дожидаются. Посему, приступим. Гелька, не ори, ногу пилить не придется. Хотя, ладно, ори, больно будет наверняка.
— Что значит, наверняка? — уточнила я осторожно.
— Значит, скорее всего. Мы же про навьи свиристелки вообще мало что знаем. — Она сказала не «свиристелки», но не суть. — Терпи, ори, но с места сходить не смей. Пусть наш Грегори-воин посох свой волшебный на изготовку возьмет, да только свиристелка тело девичье покинет, молотит по этой чертобесии со всей мочи. А я выманить ее попробую.
Григорий Ильич шагнул к шкапу, подхватил тросточку, она крутанулась в его ладони восьмеркой:
— Готов.
— Терпи, рыжая, — сказала Фараония и высоко протяжно засвистела.
Запах жженного сахара забил мне нос. Я подумала, что сильна тетка в чардействах, и думать перестала, закусила губы до крови. Пальцы рук и ног судорожно скрючило, затылок молотило о подголовник, спина изогнулась дугою. Не было места, не было времени, была лишь боль. Наверняка я кричала, но звуков тоже не осталось. Сквозь туманную пелену я видела, как Волков бьет своей тростью что-то на ковре, как Фараония подносит к нему чайный стакан, пальцы ее свободной руки паучьи шевелятся, канительный подстаканник летит в сторону, а в прозрачный сосуд падает пук какой-то бурой шерсти, чародейка проводит ладонью, стекло изгибается, плавится, скручивается навроде мешочной горловины.
Любопытный какой способ. Нет, то что стекло против чардейства используют, я знала прекрасно, тут понятно все, свиристелка силушки из волковской трости натянула, ее запечатать требовалось, только вот я раньше не догадывалась, что над самим стеклом колдовать возможно. Коллегам дома расскажу, не поверят.
— Евангелина Романовна, — спросил Волков, держа на ладони нечто, напоминающее очертаниями неудавшийся вареник, — как вы себя чувствуете?
Я поняла, что слух вернулся, и честно ответила:
— Перфектно.
Фараония тяжело опустилась на стул прямо поверх своей шубы:
— Ваше высокоблагородие господин Волков, Евангелина Романовна, примите мои глубочайшие извинения за все непотребства, что вам пришлось от меня нынче выслушать.
— Мадам, не стоит извинений. Ваша помощь нашему управлению столь бесценна… — Григорий Ильич отставил трость, приложился к ручке дамы.
— Моя чародейская сила, — пояснила та благожелательно кудрявой макушке чиновника, — дает забавные побочные эффекты.
— Благодарю, — сказала я с дивана и пошевелила ногой.
Была она теперь обычной, голой ниже колена, но нисколько не распухшей, без следов порезов и синяков. Я любовалась ею все время, пока Григорий Ильич ворковал с чародейкой, подавал шубу, провожал к двери, даже подумывала снять другой чулок, чтоб сравнить обе конечности.
— Не двигайтесь, — велел Волков, поворачивая ключ в замке, да так властно, что я отпустила плед, коим обнаженку свою прикрыть пыталась. — Один раз, Евангелина Романовна, ошибку мы уже допустили, повторять ее не будем.
— Ошибку?
— Я должен убедиться, что ваше тело лишилось всех мельчайших частиц артефакта.
Мимоходом я отметила, что со мною наедине Григорий Иванович своих «мужских» эманаций не использует, даже ощутила по этому поводу некое бабье разочарование, мелкое и неуместное. Его же желание удостовериться, напротив, было разумным. Я бы и сама справилась, не останься мои очки в кармане шубы. Кстати, вещички надо бы вернуть.
Чиновник взял свою тросточку, провернул набалдашник, тот механически щелкнул и в потолок ударил луч яркого голубоватого света.
— Сейчас, барышня Попович, все тайное станет явным. — Луч опустился к столу, «вареник» окружала плотная арканная вязь.
— Удобная какая у вас палица, — зависти скрыть не удалось. — И в пир, и в мир, и в добрые люди. Великий чародей создал?
— Да уж не мелкий. — Волков шагнул к диванчику направил сноп света мне к ногам.
— Тутошний? — Ноги рунами не отозвались, я повертела ими в разные стороны. Чисто. — Или из ваших мест?
— Каких таких мест? — Луч скользнул вверх по бедрам.
— Мадам Фараония назвала вас Грегор, из чего я предположила, что вы, ваше высокоблагородие, иностранец.
— Экая вы, Евангелина Романовна, умница-разумница. На поясе у вас что припрятано? — Луч качнулся от живота к груди. — И здесь, под платьем.
Хихикнув по-дурацки, я предложила:
— Баш на баш? Вы мне ответите, а я покажу.
Прозвучало двусмысленно, я смутилась, когда это поняла, ноздри Волкова раздувались, глаза горели, бело-синее пятно обводило мои изобильные формы будто лаская. Спокойно, Геля, соображай, как нелепость ситуации сгладить.
Медленно подняв руку, я потянула из-за ворота цепочку.
— Это что? — удивленно спросил Григорий Ильич. — Буква «ять»?
— Алфавит наш успели освоить? — продолжала я ломать комедию. — Браво! Это, ваше высокоблагородие, амулет на грамотность, для репортера вещь крайне необходимая.
Уличить меня в обмане он не мог, столичные мои коллеги-чародеи постарались скрыть силу оберега от посторонних. Теперь надо было перевести разговор, потому что в поясном моем кармашке лежало письмо покойного пристава, которое я из казенной квартиры изъяла, и его демонстрировать я пока не хотела.
— Ваша очередь, Григорий Ильич. И свет свой можете погасить. Осмотр ведь мы, кажется, закончили? — Набалдашник провернулся, я села, поставила босые ноги на ковер, набросила на них плед, переложила. — Начинайте. Откуда вы к нам прибыли, месье Грегор?
Волков устроился в кресле для посетителей:
— Только не месье, а, если угодно, мистер. И служил я, в том числе, констеблем при управлении криминальной полиции британской столицы. Еще вопросы?
О, их были несметные тысячи. У меня от любопытства даже кончик носа зачесался. Заграничных коллег я раньше не встречала. Только вот задавать их не стоило. Зорин вечно корил меня болтливостью, в допросе ведь что главное, заинтересованность показать, чтоб собеседнику приятно стало, чтоб язык именно у него развязался. Поэтому я ахнула тихонечко и округлила глаза.
— Я берениец, — сообщил Волков торжественно, — исконный, урожденный. Поэтому при первой же возможности вернулся на родину.
Неплохие у него возможности, не постовым у рынка вернулся, а сразу в коллежские асессоры.
В кабинет постучали, ручка дернулась.
— Засим, — пошел чиновник к двери, — Евангелина Романовна, вынужден наше интервью закончить.
— Аглицкие чародеи над вашей тростью колдовали? — быстро спросила я.
Волков кивнул, ключ провернулся, створка раскрылась, на пороге стоял регистратор Давилов с моей шубой и огромными валенками.
— Не смею вас более задерживать, барышня Попович, — Григорий Ильич пропустил ко мне подчиненного. — Отправляйтесь домой, Евсей Харитонович вас на приказном извозчике проводит, а назавтра, будьте любезны, сызнова сюда явиться, опознаете своих обидчиков.
— Они уже арестованы? — Обувшись, я приняла от Давилова шубу.
— Разумеется. — Волков поклонился. — Всего доброго.
Он явно потерял ко мне всякий интерес, и можно было бы обидеться, но я вдруг с такой ясностью вспомнила, что со вчерашнего вечера не посещала мест уединения, а уже почти полдень, и торопливо попрощалась.
Лошадка в приказе была худая, возница неловкий, до Архиерейской мы добирались почти пол часа. Все это время Давилов пытался разузнать, за какой надобностью я квартиру Григория Ильича накануне посещала. Так как отвечать я не желала, а желаний озвучить как приличная девица не могла, терпела, этот чиновный рогоносец решил:
— Влюбились, стало быть, барышня, в наше начальство. Пронзила вас трость его высокоблагородия на манер стрелы купидоновой.
Ответила я стоном, чем его домыслы укрепила. У домика Губешкиной я молниеносно спрыгнула с саней:
— Благодарю, прощайте.
И за калиткой уже расслышала, как Давилов сказал вознице:
— Чувствами томиться побежала, по Григорию Ильичу, орлу нашему, страдать.
Бежала я, теряя валенки на заметенной снегом тропинке, отнюдь не в дом, а вокруг, в конец черного двора к забору, к которому тулилась деревянная будка с вырезанным в двери сердечком.
Какая все-таки дикость, в наш просвещенный век в нашей богоспасаемой отчизне большинство домохозяйств остаются оборудованы такими вот уличными клозетами.
— Носильщик меня змеей наградил, точно он. Инструмент же прятался у извозчика, подельники они, обоих брать надо.
— Как прикажете, госпожа суфражистка, — улыбнулся Григорий Ильич. — Браво! Без вас ни за что бы не разобрались. Мадам Фараония, голубушка, после того как мы здесь с пострадавшей барышней закончим, не в службу а в дружбу, повторите все это под запись моему секретарю, он протокол составит.
Что значит, закончим? Я даже поежилась от тревожного предвкушения. Чародейка же, разомлевшая от «голубушки», наконец посмотрела на меня с интересом.
— Евангелина Романовна, — ворковал Волков, — валеночек ваш мы сейчас снимем, да посмотрим с драгоценной нашей помощницей, чем вам ножку покалечило, моей палицей, или остаточным фоном поганой навской волшбы.
Тут в кабинет явился регистратор Давилов с подносом, и пока он расставлял на столе стаканы в канительных подстаканниках, начальник его достал откуда-то нож и пошел на меня. Я взвизгнула и вжалась в диван, Давилов дрогнул, стаканы звякнули, Фараония басовито расхохоталась:
— Не бойся, рыжая, если ногу отнимать придется, я тебя в сон колдану, чтоб не мучалась. Кличут-то тебя как, Евангелина? Евой? Нет, погоди, сейчас.
— Гелей, — глумился вооруженный мизогин. — Молодец, говорят, Гелюшка, что спокойно осмотреть себя позволяешь.
От частичного цитирования моих ночных бредней, бросило в жар. Волчара ты позорный, Григорий Ильич. Как можно?
Запах по помещению разносился престранный, будто жженным сахаром потянуло. Я заметила, как паучьими лапками шевелятся длинные пальцы Фараонии, чардейка плела арканы.
— Осади, — вдруг прикрикнула она, — как тебя, Грегор? Не трожь. Ты, жирный Евсей, да ты, вон ступай, у порога сторожи, чтоб не мешали. Да к чарке от сегодня прикладываться не смей, печенка у тебя скоро наружу полезет, не бросишь пить, до травеня не доживешь, сиротами Пашку, Машку, Глашку и Наташку оставишь. Наташка, к слову, не от тебя.
Давилов хлопнул дверью и, судя по звуку снаружи, в аффекте к ней привалился. Волков стоял надо мною, послушно замерев.
Грегор? Не берендиец он что ли?
Чародейка поднялась, оставив на стуле соболью шубу, шагнула к столу и, не торопясь, один за другим выпила три стакана чайного кипятка.
— Такое дело, — проговорила задумчиво, выпуская из ушей струйки белого пара, — навья волшба с чардейством может такие брожульки устроить, что никому мало не покажется. Поэтому действовать будем осторожно. Геля, снять валенок можешь?
Подергав и так и эдак, я со вздохом ответила:
— Никак не получается. Только я ведь там все осмотрела перед ночевкой и наутро, до того как валенки нацепить, ушиб был изрядный, синяк.
— Кровь?
— Не было крови.
— Или ты не заметила, и царапинки малой довольно. Бери-ка у нашего стража порядка нож, да сама режь.
— Ногу?
— Голенище.
— А почему этого не могу сделать я? — вклинился Волков.
— По кочану! Руки лишними стали?
— И мне мои не лишние, — напомнила я, отобрав все-таки нож.
— Никому не лишние, — кивнула чародейка, — только нога тоже твоя, поэтому именно твой главный интерес.
Лезвие легко рассекло войлок, голень поперла из разреза как тесто из квашни. Я дернула ногой, сбросила на пол покалеченную обувку.
— Чулок, — командовала Фараония. — Да не снимай его, подвязками кавалеру не свети, по колену режь.
Я послушалась, только зажмурилась, когда, скрючившись, стягивала с ноги обрывок. Было страшно и стыдно, в равных примерно пропорциях. Стянула и замерла, откинувшись на диванчик. Повисшую в кабинете тишину нарушило глубокое контральто мадам. Умеет тетка ругаться, чего уж. Будь я не сыскарь, а, предположим, просто барышня, непременно бы чувств лишилась. Волков молчал. Может лишился как раз он?
Я открыла один глаз. Чародейка как раз хлопала начальника по плечу:
— Ты понял, да? Понял, как эти … — тут опять стояла заковыристая конструкция, указывающая на крайнюю степень нехорошести «этих» — …свои артефакты производят?
— Можно поподробней? — Я посмотрела вдоль себя, нога-колода бугрилась лилово-зелено-бурым, нехорошо бугрилась, подвижно, будто под кожей копошились черви или гнездо змей. — В теле человеческом производят?
— Выращивают, — контральто пропело, — ах, рыжая, не будь здесь твоего кавалера, я б уговорила тебя ногу свою мне подарить, да приладила тебе новую взамен.
— Деревянную? Как у морского пирата?
— Да хоть золотую.
— Давайте так, тетенька: вы мне золотую ногу отдельно, можно даже без обертки, и даже в виде слитков, а эту вот чертобесию себе под кожу заберете до полного вылупления.
Торг безжалостно прервали в самом начале.
— Мадам Фараония, каков ваш вердикт?
Прода 11 ноября
Чародейка фыркнула:
— Дело понятное: ты по артефакту посошком своим саданул со всей дури, голову змее снес, только лоскутки по закоулочкам.
— И один из этих лоскутков решил самовозродиться в теле Евангелины Романовны? Но это немыслимо!
— Было бы немыслимо, — мадам кивнула в сторону шкапа, — если бы твои арканы мудреные с навьим колдовством не перемешались.
— Так и думала, Григорий Ильич, — сказала я деловито, — что вы в моем положении виноваты.
— Если бы не я, Евангелина Романовна, вы бы сегодня уже в приказной мертвецкой почивали вечным сном. Вас ведь ограбить хотели и убить.
— Если бы, да кабы! Предупредить не подумали? Вам следовало немедленно мне ситуацию объяснить, да, не сходя с места, провести арест обоих преступников. Вы же предпочли представление устроить, драться со мной полезли. — Разгорячившись, отчитывала я Волкова, будто подчиненного. — А что теперь? Где злодеи? Ищи ветра в поле?
— Будьте любезны, барышня Попович, свой командирский тон оставить, — холодно проговорил чиновник, — и впредь со мною его себе не позволять. Я именно что собирался произвести немедленный арест, для которого требовалось это уединенное место покинуть. Если бы вы не набросились на меня злобной фурией, а покорно место свое в санях уступили, извозчик был бы схвачен сразу за поворотом.
Фараония, уяснившая из разговора причину спора, возразила:
— Рыжая за санями бы бросилась, на ней ведь змей был.
Волков тряхнул кудрями:
— Нет, драгоценная мадам, артефакт был бы мною уже снят, я поймал его как рыбку на крючок и притравливал помаленьку, и вытащил бы. Но барышня полезла в драку, пришлось торопиться, от спешки удар пришелся по щиколотке.
Чародейка посмотрела на меня уважительно:
— Стало быть, в драке рыжая победила?
Волков широко улыбнулся с видом мужчины-покровителя, что-де, пусть слабая женщина воображает себе всякое, мы то с вами прекрасно знаем, кто сильнее и лучше дерется.
— Я решил не суетиться, первый день в городе, обстановка не ясна, девица уже свободна. Отложил все наутро. — Он сызнова тряхнул головой. — Но вернемся к делам нынешним.
— Ногу отнимать не дам! — предупредила я. — То есть дам, но в самом патовом случае.
— Вы еще и шахматистка?
Ох каким взглядом я его наградила! Сталь в нем можно было плавить, а в ответном — закалять, так он был льдисто-холоден.
— Век бы на вас, молодежь, любовалась, — пропела чародейка умильно. — Экая эфиопская страсть, даже в фильмотеатре такую не покажут. Жаль, времени нет, клиентки меня дожидаются. Посему, приступим. Гелька, не ори, ногу пилить не придется. Хотя, ладно, ори, больно будет наверняка.
— Что значит, наверняка? — уточнила я осторожно.
— Значит, скорее всего. Мы же про навьи свиристелки вообще мало что знаем. — Она сказала не «свиристелки», но не суть. — Терпи, ори, но с места сходить не смей. Пусть наш Грегори-воин посох свой волшебный на изготовку возьмет, да только свиристелка тело девичье покинет, молотит по этой чертобесии со всей мочи. А я выманить ее попробую.
Григорий Ильич шагнул к шкапу, подхватил тросточку, она крутанулась в его ладони восьмеркой:
— Готов.
— Терпи, рыжая, — сказала Фараония и высоко протяжно засвистела.
Запах жженного сахара забил мне нос. Я подумала, что сильна тетка в чардействах, и думать перестала, закусила губы до крови. Пальцы рук и ног судорожно скрючило, затылок молотило о подголовник, спина изогнулась дугою. Не было места, не было времени, была лишь боль. Наверняка я кричала, но звуков тоже не осталось. Сквозь туманную пелену я видела, как Волков бьет своей тростью что-то на ковре, как Фараония подносит к нему чайный стакан, пальцы ее свободной руки паучьи шевелятся, канительный подстаканник летит в сторону, а в прозрачный сосуд падает пук какой-то бурой шерсти, чародейка проводит ладонью, стекло изгибается, плавится, скручивается навроде мешочной горловины.
Любопытный какой способ. Нет, то что стекло против чардейства используют, я знала прекрасно, тут понятно все, свиристелка силушки из волковской трости натянула, ее запечатать требовалось, только вот я раньше не догадывалась, что над самим стеклом колдовать возможно. Коллегам дома расскажу, не поверят.
— Евангелина Романовна, — спросил Волков, держа на ладони нечто, напоминающее очертаниями неудавшийся вареник, — как вы себя чувствуете?
Я поняла, что слух вернулся, и честно ответила:
— Перфектно.
Фараония тяжело опустилась на стул прямо поверх своей шубы:
— Ваше высокоблагородие господин Волков, Евангелина Романовна, примите мои глубочайшие извинения за все непотребства, что вам пришлось от меня нынче выслушать.
— Мадам, не стоит извинений. Ваша помощь нашему управлению столь бесценна… — Григорий Ильич отставил трость, приложился к ручке дамы.
— Моя чародейская сила, — пояснила та благожелательно кудрявой макушке чиновника, — дает забавные побочные эффекты.
— Благодарю, — сказала я с дивана и пошевелила ногой.
Была она теперь обычной, голой ниже колена, но нисколько не распухшей, без следов порезов и синяков. Я любовалась ею все время, пока Григорий Ильич ворковал с чародейкой, подавал шубу, провожал к двери, даже подумывала снять другой чулок, чтоб сравнить обе конечности.
— Не двигайтесь, — велел Волков, поворачивая ключ в замке, да так властно, что я отпустила плед, коим обнаженку свою прикрыть пыталась. — Один раз, Евангелина Романовна, ошибку мы уже допустили, повторять ее не будем.
— Ошибку?
— Я должен убедиться, что ваше тело лишилось всех мельчайших частиц артефакта.
Мимоходом я отметила, что со мною наедине Григорий Иванович своих «мужских» эманаций не использует, даже ощутила по этому поводу некое бабье разочарование, мелкое и неуместное. Его же желание удостовериться, напротив, было разумным. Я бы и сама справилась, не останься мои очки в кармане шубы. Кстати, вещички надо бы вернуть.
Чиновник взял свою тросточку, провернул набалдашник, тот механически щелкнул и в потолок ударил луч яркого голубоватого света.
— Сейчас, барышня Попович, все тайное станет явным. — Луч опустился к столу, «вареник» окружала плотная арканная вязь.
— Удобная какая у вас палица, — зависти скрыть не удалось. — И в пир, и в мир, и в добрые люди. Великий чародей создал?
— Да уж не мелкий. — Волков шагнул к диванчику направил сноп света мне к ногам.
— Тутошний? — Ноги рунами не отозвались, я повертела ими в разные стороны. Чисто. — Или из ваших мест?
— Каких таких мест? — Луч скользнул вверх по бедрам.
— Мадам Фараония назвала вас Грегор, из чего я предположила, что вы, ваше высокоблагородие, иностранец.
— Экая вы, Евангелина Романовна, умница-разумница. На поясе у вас что припрятано? — Луч качнулся от живота к груди. — И здесь, под платьем.
Хихикнув по-дурацки, я предложила:
— Баш на баш? Вы мне ответите, а я покажу.
Прода 12 ноября
Прозвучало двусмысленно, я смутилась, когда это поняла, ноздри Волкова раздувались, глаза горели, бело-синее пятно обводило мои изобильные формы будто лаская. Спокойно, Геля, соображай, как нелепость ситуации сгладить.
Медленно подняв руку, я потянула из-за ворота цепочку.
— Это что? — удивленно спросил Григорий Ильич. — Буква «ять»?
— Алфавит наш успели освоить? — продолжала я ломать комедию. — Браво! Это, ваше высокоблагородие, амулет на грамотность, для репортера вещь крайне необходимая.
Уличить меня в обмане он не мог, столичные мои коллеги-чародеи постарались скрыть силу оберега от посторонних. Теперь надо было перевести разговор, потому что в поясном моем кармашке лежало письмо покойного пристава, которое я из казенной квартиры изъяла, и его демонстрировать я пока не хотела.
— Ваша очередь, Григорий Ильич. И свет свой можете погасить. Осмотр ведь мы, кажется, закончили? — Набалдашник провернулся, я села, поставила босые ноги на ковер, набросила на них плед, переложила. — Начинайте. Откуда вы к нам прибыли, месье Грегор?
Волков устроился в кресле для посетителей:
— Только не месье, а, если угодно, мистер. И служил я, в том числе, констеблем при управлении криминальной полиции британской столицы. Еще вопросы?
О, их были несметные тысячи. У меня от любопытства даже кончик носа зачесался. Заграничных коллег я раньше не встречала. Только вот задавать их не стоило. Зорин вечно корил меня болтливостью, в допросе ведь что главное, заинтересованность показать, чтоб собеседнику приятно стало, чтоб язык именно у него развязался. Поэтому я ахнула тихонечко и округлила глаза.
— Я берениец, — сообщил Волков торжественно, — исконный, урожденный. Поэтому при первой же возможности вернулся на родину.
Неплохие у него возможности, не постовым у рынка вернулся, а сразу в коллежские асессоры.
В кабинет постучали, ручка дернулась.
— Засим, — пошел чиновник к двери, — Евангелина Романовна, вынужден наше интервью закончить.
— Аглицкие чародеи над вашей тростью колдовали? — быстро спросила я.
Волков кивнул, ключ провернулся, створка раскрылась, на пороге стоял регистратор Давилов с моей шубой и огромными валенками.
— Не смею вас более задерживать, барышня Попович, — Григорий Ильич пропустил ко мне подчиненного. — Отправляйтесь домой, Евсей Харитонович вас на приказном извозчике проводит, а назавтра, будьте любезны, сызнова сюда явиться, опознаете своих обидчиков.
— Они уже арестованы? — Обувшись, я приняла от Давилова шубу.
— Разумеется. — Волков поклонился. — Всего доброго.
Он явно потерял ко мне всякий интерес, и можно было бы обидеться, но я вдруг с такой ясностью вспомнила, что со вчерашнего вечера не посещала мест уединения, а уже почти полдень, и торопливо попрощалась.
Лошадка в приказе была худая, возница неловкий, до Архиерейской мы добирались почти пол часа. Все это время Давилов пытался разузнать, за какой надобностью я квартиру Григория Ильича накануне посещала. Так как отвечать я не желала, а желаний озвучить как приличная девица не могла, терпела, этот чиновный рогоносец решил:
— Влюбились, стало быть, барышня, в наше начальство. Пронзила вас трость его высокоблагородия на манер стрелы купидоновой.
Ответила я стоном, чем его домыслы укрепила. У домика Губешкиной я молниеносно спрыгнула с саней:
— Благодарю, прощайте.
И за калиткой уже расслышала, как Давилов сказал вознице:
— Чувствами томиться побежала, по Григорию Ильичу, орлу нашему, страдать.
Бежала я, теряя валенки на заметенной снегом тропинке, отнюдь не в дом, а вокруг, в конец черного двора к забору, к которому тулилась деревянная будка с вырезанным в двери сердечком.
Какая все-таки дикость, в наш просвещенный век в нашей богоспасаемой отчизне большинство домохозяйств остаются оборудованы такими вот уличными клозетами.
