Ну сидит рядом девица, и пусть сидит, и прочь уходить чтоб не смела. Она же только для демонстрации власти нужна, сизокрылому голубю Гришеньке показать, кто в городе хозяин. Нет, по коленке меня, разумеется, мазнули лапой ненароком, но без аффектации, навроде комнатную собачку приласкали между делом. Я даже протеста заявить не успела.
Внесли вторую перемену, горячее. Гаврила Степанович накидывался как перед казнью, пил не дожидаясь тоста, ломал руками запеченную птицу, неприлично чавкал.
«До танцев допросить его надобно, — подумала я, — после он уже вовсе вне кондиции будет».
И под прикрытием крахмальной салфетки извлекла из футлярчика «жужу».
— …что же Анна Гавриловна, — говорил Волков соседке.
— Не ко времени занедужила, — отвечала та, — еще в дороге на мигрень жаловалась, и вот… Маменьку ее болезнь немало тревожит.
Я медленно вела взглядом по сидящим за столами персонам.
— Полюбовницу новую привез, актерку. Там же где и прочие в скорости окажется, под фонарем или в овраге…
— Три тысячи ассигнациями на стол бросил и поджег…
— …пенька торговаться, а лошадиный рынок у Крыжи огородили, после полудня…
— Столичная штучка, представляет из себя всякое, а у самой из драгоценностей только колечко обручальное.
— Так перстенек не простой, гербовый. Видно не за деньгами эта Ева охотится, а за…
— …заперли, чтоб Волков на младшенькую не клюнул…
— Да не на что там больше клевать, от Анютки-красотки ничего не осталось, на каких таких водах ее…
— … цена арлейского двухлетка…
Я вернула взгляд к девицам-сплетницам. Две барышни беседовали украдкой и, видимо, вполголоса.
— …папенька велел, — говорила сдобная блондинка с мелко завитыми локонами, — с визитом отправиться наутро, ну я пошла, подруженька как никак. Ну сели в гостиной, то, се, я давай расспрашивать, как оно там в заграницах, она отвечает будто через силу, расплывчато так, что-де везде люди-человеки и дома-жилища. Ни обновок никаких не показывает, собачку даже не ласкает. Ах, что за прелесть! Болонка мальтезе, шерстка белоснежная, носик черный, а уж егоза. Маркиза кличка, непременно и себе попрошу у папеньки мальтезе на именины.
Барышень я запомнила, но разговор дальше смотреть не стала.
—… Фараония и скажи, — господин шевелил кавалерийскими усами, — сто тысяч такое стоит.
— А барин? — У его собеседника на губу налипла крошка, он ее слизнул. — Заплатил?
— Ну, раз у нас нынче новый пристав, сам и рассуди.
— Однако.
— И шито-крыто все, кто может…
— Страшилу-то замуж пристроят, — карминно мерцали губы Мишкиной, — ежели барин что решил, по его будет.
— А рыженькую куда? — Юный ее спутник бросил мне страстный взгляд, пришлось улыбнуться. — Себе заберешь?
— Ты, Герочка, аппетиты поубавь. Рыжая в столицы свои вернется несолоно нахлебавшись, хотя, ежели у нее родни нет…
Противно мне не стало, ну то есть, противнее, чем было до этого. Публика эта и без того хороших чувств не вызывала.
— Евушка, — обратился хозяин, дошедший до того состояния опьянения, когда женщин начинаешь замечать, — что ж ты не кушаешь совсем?
— Мигрень у меня, Гаврила Степанович, — изобразив томное прикосновение к челу, я сняла «жужу», толку от нее было немного, — слабый пол очень мигреням подвержен.
— Шипучки выпей шампанской, авось полегчает.
Послушно пригубив, я широко улыбнулась:
— Да вы чародей!
Бобруйский утвердительно икнул.
— И на женщин волшебное впечатление производите, — добавила я сахарку, — такого, что ни деньгами ни властью не достичь.
— На тебя тоже?
— А то, — отодвинув колени подальше от соседа, я исторгла томный вздох.
— Ну так, может, — купец подмигнул и махнул рукой к двери, — картины тебе свои прямо сейчас покажу?
— К прискорбию, останутся они неосмотренными, я, Гаврила Степанович — девушка приличная, а вы вообще человек женатый. Так что страсть свою я вынуждена сдерживать.
— Экая цаца! Сережка говорил, непростая ты штучка, Евангелина Романовна, репортерка столичная.
— Господин Чиков? Лестная аттестация, и точная. Интервью для издания дадите?
— Чтоб мое имя старинное купеческое в листке трепали?
— Не трепали, а упоминали с достоинством. Чтоб в Мокошь-граде узнали, что в Крыжовене такой замечательный купец проживает.
Лесть цели достигла, хозяин пустился в хвастовство. Про древность своего имени позабыл, зато поведал, как самому в жизни пришлось пробиваться, как из калачевского приказчика, то есть, управляющего, сам барином стал.
Время монолога я употребила с пользой, припрятав «жужу» за поясом.
— А супруга ваша, — глянула я через плечо собеседника, — того самого Калачева внучка? Мецената и филантропа?
Внучка филантропа как раз скребла по тарелке ножом и бесшумно хихикала.
— Нинелька-то? Ага. Старик на коленях передо мной стоял, чтоб я ее замуж взял, позор…
Он запнулся и, махнув стопку водки, занюхал ее рукавом фрака.
— Понятно, — улыбнулась я скабрезно.
— Что тебе понятно?
— Что, кроме деловой хватки и ума, господин Бобруйский обладает также истинно рыцарским благородством.
— Так у себя и напиши.
— Всенепременно. А плод вашей юной страсти, Мария Гавриловна, отчего не на празднике?
— Хворает она, в матушку здоровьем уродилась, — барин показал большим пальцем себе за спину, — нервические припадки у обеих происходят.
— Так вы от припадков их на водах лечить пытались?
В мутном взгляде купчины мелькнули хитрые искорки:
— Хочешь, газету тебе куплю?
— У мальчишки за пятачок?
— Чего? — он расхохотался. — Экая ты, Ева, забавница! Нет, у этого, как его… не важно. Целую газету, чтоб сама там хозяйничала. Нравишься ты мне, рыжая. Как увидал, сразу понравилась, еще в поезде, да нет, даже раньше, когда ты на перроне с чиновными господами щебетала. А господа-то известные, портретами в газетах пропечатанные…
И Бобруйский подвесил многозначительную паузу. Сглотнув горькую слюну, я холодно улыбнулась:
— Вас забавляет этот фарс?
В лице купца не читалось и следа опьянения, сейчас рядом со мной сидел готовый вгрызаться в соперника хищник.
— Фарс? — переспросил он дурашливо.
Мысли в голове щелкали как костяшки домино. Я анализировала свой вокзальный разговор с канцлером Брютом, то, как это смотрелось со стороны, кто где стоял. Есть!
— Разумеется, фарс, — серьезно ответила я. — И вы, Гаврила Степанович, в нем главную роль исполняете, притворяетесь перед всеми эдаким посконным купчиною, водку напоказ хлещете, самодурствуете для публики.
В глазах собеседника мелькнула растерянность. Он явно ждал моих оправданий.
— А вы ведь вовсе не такой, — погладила я рукав фрака. — Вы ведь умный, иначе положения своего нынешнего не достигли.
Бобруйский смотрел на мою руку. Я жалобно попросила:
— Грегори ничего не рассказывайте, умоляю.
— Про канцлера?
— Именно. Дайте любовью насладиться. У нас с господином Волковым ренессанс в отношениях случился, в столичных моих грехах я признаться не успела, да и не нужно ему о том знать.
Это ему понравилось, очень понравилось, он решил, что полностью держит в своих руках мою судьбу. А уж управлять судьбами Бобруйский обожал. Сейчас он прикидывал, какую выгоду сможет получить в свете открывшихся обстоятельств. Я решила помочь:
— Недельку обождите. Я статью для своего издания закончу, да в столицу уеду.
— Без жениха своего?
— Разумеется. Какой-то пристав мне в Мокошь-граде без надобности. Коллежский асессор? Право-слово, ерунда.
Бобруйский посмотрел на меня с уважением, Волкова же одарил взглядом победно-презрительным.
— Про что статейку сочиняешь? Про колдунства?
— О кровопийце Попове, который вашего прошлого пристава на тот свет отправил.
— Да ну?
— Ну сами посудите, молодой здоровый мужик к проклятой усадьбе отправился и самоубился на осиновом суку. Да читатели газету с моей статьей из рук рвать будут!
В смежной танцевальной зале призывно грянул оркестр. Взгляды всех присутствующих устремились к нам.
— Ладно, — Бобруйский бросил салфетку и поднялся, давая сигнал прочим, — наговорю я тебе интервью, проказница. Завтра приходи, с женихом, пусть, пока мы с тобою беседуем, к Маньке пообвыкнет, ему ведь с нею утешаться, когда ты в столицу упорхнешь. Канцлер! Ну ты и ловчила!
Он ушел в неприметную дверку за античной колонной, я бессильно откинулась на стуле.
«Кошмар, Геля! Ты была на вершок от сокрушительного фиаско. Все потому, что на первое впечатление положилась. Забавный купчина-охламон, узнаваемый типаж! Хи-хи, ха-ха! А этот типаж тебя на раз-два срисовал».
Публика потянулась в соседнюю залу, столы пустели, я заметила Грегори, пробирающегося ко мне. То есть, устремленного и пытающегося отцепить от своего локтя пальчики Дульсинеи.
— Чудовище! — вдруг сказала Нинель Феофановна, раскачиваясь на стуле. — Он чудовище, барышня, опасайтесь его.
— Это вы мне? — Я повернулась. — Кто чудовище?
— Он! Бобруйский! Ненавижу.
Быстро пересев, я взяла женщину за руку:
— Нинель Феофановна, голубушка. Скажите, вы с Блохиным дружили?
— Степан? Степушка? Хороший мальчик. Много Степанов в Крыжовене, куда ни глянь, либо Степан, либо Степанович, либо Степанов…
Совсем она мне не нравилась, то есть, не она, а ее странное сумеречное состояние. На опьянение не походило нисколько. Безумие? Но почему она тогда не под лекарским присмотром, а здесь?
— Степан Фомич, — тоном, которым обычно говорят с совсем маленькими детишками, подсказала я, — Блохин, красавец-блондин, бравый, веселый. Вы его любили?
— Я? — женщина негромко рассмеялась. — Полноте, я Степушке в матери гожусь. То есть, годилась… теперь не гожусь…
По бледным щекам потекли слезы:
— А все он, чудовище! Убийца! Мою жизнь исковеркал, за Нюту принялся! Шаг за шагом злодейства повторяет.
«Анна, Анюта, Нюта. Нюта Бобруйская, либо Блохина, что так что эдак «Н.Б.» Перфектно, Попович, работай дальше».
Но продолжить не получилось. Мария Гавриловна заботливо обняла мачеху за плечи:
— Сейчас мы в спаленку пойдем, сопровожу вас, капелек выпьете, отдохнете.
— Как же так, Маша? — всхлипнула Бобруйская.
Девушка промокнула слезы женщины носовым платочком, помогла подняться, обратилась ко мне:
— Простите, Евангелина Романовна, и плохо про матушку не подумайте.
— Давно это с ней? — Встав, я придерживала Нинель Феофановну под другую руку. — Идемте, я помогу.
— К жениху своему ступайте, — возразила Мария Гавриловна непреклонно. — И прошу, забудьте этого Теодора, про которого матушка здесь рыдала, она в помутнении и… Ах, простите.
Проводив их только до дверцы за колонной, я развернулась на каблуках. Грегори все сражался с Дульсинеей. Потому что джентльмен , вот почему. Берендийский бы мужик давно нахалку окоротил, а этот миндальничает.
Я направилась в спасательную экспедицию с видом самым решительным и даже грозным, вопросила:
— Что это тут у нас?
— А вот и Ева! — хихикнула актерка, была она навеселе и нелепости своего поведения не понимала.
Волков изобразил лицом страдание, это было забавно, обычно он богатством мимики публику не балует.
— Госпоже Бархатовой, — решила я, — умыться надобно. Мы с нею сейчас дамскую комнату отыщем.
Григорий Ильич облегченно поклонился:
— Не задерживайся, милая.
К моему великому разочарованию, туалетные находились вовсе не за вожделенной дверцей. Актерка уверенно провела меня в боковой коридор. Снующие слуги почтительно уступали нам дорогу.
— Драться со мною хочешь?
— Не хочу. — Втолкнув девицу в какую-то попавшуюся на пути комнатенку, я заперла дверь. — Я твоему покровителю авансы раздавала, ты — моему жениху, так что квиты.
Дульсинея плюхнулась на диван, нисколько не заботясь о сохранности драгоценного наряда:
— И хорошо.
Помещение было чем-то вроде гостиной, кроме дивана, столика на гнутых ножках и двух затянутых гобеленом кресел, стояла в нем только ширма. Потянув носом, я уловила застарелую сигарную вонь, отчего немедленно переименовала помещение в курительную.
Актерка порылась за корсажем, достала серебряный портсигар и зажгла пахитоску.
— И что тебе тогда от меня надобно? — Выдула облачко дыма, стряхнула пепел себе на подол.
Я устроилась в кресле:
— Давно в деле? А из Мокошь-града какая нужда погнала?
— Ангажемент в провинции…
— Брось, Бобруйскому про карьеру сценическую байки трави. Ты, Дусенька, воровка, и подельник твой тем же промышляет. Я ведь его фокусы в ресторанном вагоне лицезрела. И, знаешь, никакие это не фокусы. Шулер карточный твой Бархатов.
Девица расхохоталась картинно и зашлась кашлем, вовсе уже не картинным, а от дыма.
— Мне барышня, ваши подозрения вовсе обидны.
— Пьесу по ходу дела не меняй, — пожурила я, — непрофессионально это. Ну так что?
— Что что?
Она лихорадочно искала правильный тон, но опыта ей явно недоставало. Желторотая совсем барышня, и это не от молодости. Пальчики, держащие пахитоску дрожали. Ногти коротко по-мужски острижены, на мизинцах только чуть длиннее.
— Машинисткой работала? — Предположила я дружелюбно. — Присутственное время с восьми до шести, начальник самодур, подруженьки змеи, жалованье двадцать пять рублей, и то, ежели за порчу бумаги не оштрафуют? Скучно. А тут Эдуард Милославович на горизонте нарисовался, мечтами о приключениях принялся соблазнять. Поначалу антерпренером представился, красотою твоею неземной очарованным. Ухаживал. Деньгами не сорил, но конфеты-букеты присутствовали. Поженились хоть, или так, на веру куролесите?
Дульсинея завистливо зыркнула на мою обручку.
— Обещал, но не женился, — решила я. — Тебе будущность посулили, что-де только финансы появятся…
— Да что ты, дура, понимаешь? — Пахитоска описала полукруг. — Эдуард…
— Тебя Бобруйскому продал.
Карминные губки растянулись по-лягушачьи, девица заплакала. Мне стало чуточку стыдно. Девка-то в беде, по уму ее гнать из Крыжовеня надобно, обратно в столичную конторку.
— Не реви, — сказала я, — толку от женских слез мало.
— Не желала я ничего такого… Эдуард сказал, купчина кусманище жирный, ты его в два счета вокруг пальца обведешь, заморочишь, даже в койку идти не понадобится, а придется, так не убудет.
— Родители-то живы?
— Па-а-пенька только.
История ее была до того обыкновенной, что скулы сводило. Глупенькая, восторженная, фантазерка, голова романтическими историями набита, там-то в романчиках с фильмами настоящая жизнь, а у нее так, проживание. Думала, в актерки ей самое то. Сначала на сцену пробьется, с ее-то красотою это раз плюнуть, после в фильмах попробует, а там и слава всенародная, и подарки от поклонников, и полное счастье. Главное ведь протекцию получить, в лицедейсвах это самое главное. Бархатов ей протекцию посулил, но немедленно к делу пристроил, в хорошенькие спутницы, чтоб, значит, флиртом карточных его партнеров развлекала. Работали по мелочам, а когда на крупный куш замахнулись, тут-то ноги из столицы уносить пришлось. Эдуард Милославович, как и она сама, дальше трех верст от Мокошь-града нигде не бывал, о жизни в провинции представление имел простое. Живет там мужичье сиволапое, да купцы-богатеи, народ сплошь темный, простодушный, к столичным хитростям не приученный. Уж они-то с Дульсинеей развернуться. Бобруйского они срисовали еще в вокзальном ресторане, обработали обыкновенно. И все неплохо шло, пока в хоромы барские не явились. Здесь несчастной Дульсинее немедленно дали понять, что она никто и звать ее никак, что-то навроде болонки, пока развлекает, а после пинком под зад.
Внесли вторую перемену, горячее. Гаврила Степанович накидывался как перед казнью, пил не дожидаясь тоста, ломал руками запеченную птицу, неприлично чавкал.
«До танцев допросить его надобно, — подумала я, — после он уже вовсе вне кондиции будет».
И под прикрытием крахмальной салфетки извлекла из футлярчика «жужу».
— …что же Анна Гавриловна, — говорил Волков соседке.
— Не ко времени занедужила, — отвечала та, — еще в дороге на мигрень жаловалась, и вот… Маменьку ее болезнь немало тревожит.
Я медленно вела взглядом по сидящим за столами персонам.
— Полюбовницу новую привез, актерку. Там же где и прочие в скорости окажется, под фонарем или в овраге…
— Три тысячи ассигнациями на стол бросил и поджег…
— …пенька торговаться, а лошадиный рынок у Крыжи огородили, после полудня…
— Столичная штучка, представляет из себя всякое, а у самой из драгоценностей только колечко обручальное.
— Так перстенек не простой, гербовый. Видно не за деньгами эта Ева охотится, а за…
— …заперли, чтоб Волков на младшенькую не клюнул…
— Да не на что там больше клевать, от Анютки-красотки ничего не осталось, на каких таких водах ее…
— … цена арлейского двухлетка…
Я вернула взгляд к девицам-сплетницам. Две барышни беседовали украдкой и, видимо, вполголоса.
— …папенька велел, — говорила сдобная блондинка с мелко завитыми локонами, — с визитом отправиться наутро, ну я пошла, подруженька как никак. Ну сели в гостиной, то, се, я давай расспрашивать, как оно там в заграницах, она отвечает будто через силу, расплывчато так, что-де везде люди-человеки и дома-жилища. Ни обновок никаких не показывает, собачку даже не ласкает. Ах, что за прелесть! Болонка мальтезе, шерстка белоснежная, носик черный, а уж егоза. Маркиза кличка, непременно и себе попрошу у папеньки мальтезе на именины.
Барышень я запомнила, но разговор дальше смотреть не стала.
—… Фараония и скажи, — господин шевелил кавалерийскими усами, — сто тысяч такое стоит.
— А барин? — У его собеседника на губу налипла крошка, он ее слизнул. — Заплатил?
— Ну, раз у нас нынче новый пристав, сам и рассуди.
прода 3.12
— Однако.
— И шито-крыто все, кто может…
— Страшилу-то замуж пристроят, — карминно мерцали губы Мишкиной, — ежели барин что решил, по его будет.
— А рыженькую куда? — Юный ее спутник бросил мне страстный взгляд, пришлось улыбнуться. — Себе заберешь?
— Ты, Герочка, аппетиты поубавь. Рыжая в столицы свои вернется несолоно нахлебавшись, хотя, ежели у нее родни нет…
Противно мне не стало, ну то есть, противнее, чем было до этого. Публика эта и без того хороших чувств не вызывала.
— Евушка, — обратился хозяин, дошедший до того состояния опьянения, когда женщин начинаешь замечать, — что ж ты не кушаешь совсем?
— Мигрень у меня, Гаврила Степанович, — изобразив томное прикосновение к челу, я сняла «жужу», толку от нее было немного, — слабый пол очень мигреням подвержен.
— Шипучки выпей шампанской, авось полегчает.
Послушно пригубив, я широко улыбнулась:
— Да вы чародей!
Бобруйский утвердительно икнул.
— И на женщин волшебное впечатление производите, — добавила я сахарку, — такого, что ни деньгами ни властью не достичь.
— На тебя тоже?
— А то, — отодвинув колени подальше от соседа, я исторгла томный вздох.
— Ну так, может, — купец подмигнул и махнул рукой к двери, — картины тебе свои прямо сейчас покажу?
— К прискорбию, останутся они неосмотренными, я, Гаврила Степанович — девушка приличная, а вы вообще человек женатый. Так что страсть свою я вынуждена сдерживать.
— Экая цаца! Сережка говорил, непростая ты штучка, Евангелина Романовна, репортерка столичная.
— Господин Чиков? Лестная аттестация, и точная. Интервью для издания дадите?
— Чтоб мое имя старинное купеческое в листке трепали?
— Не трепали, а упоминали с достоинством. Чтоб в Мокошь-граде узнали, что в Крыжовене такой замечательный купец проживает.
Лесть цели достигла, хозяин пустился в хвастовство. Про древность своего имени позабыл, зато поведал, как самому в жизни пришлось пробиваться, как из калачевского приказчика, то есть, управляющего, сам барином стал.
Время монолога я употребила с пользой, припрятав «жужу» за поясом.
— А супруга ваша, — глянула я через плечо собеседника, — того самого Калачева внучка? Мецената и филантропа?
Внучка филантропа как раз скребла по тарелке ножом и бесшумно хихикала.
— Нинелька-то? Ага. Старик на коленях передо мной стоял, чтоб я ее замуж взял, позор…
Он запнулся и, махнув стопку водки, занюхал ее рукавом фрака.
— Понятно, — улыбнулась я скабрезно.
— Что тебе понятно?
— Что, кроме деловой хватки и ума, господин Бобруйский обладает также истинно рыцарским благородством.
— Так у себя и напиши.
— Всенепременно. А плод вашей юной страсти, Мария Гавриловна, отчего не на празднике?
— Хворает она, в матушку здоровьем уродилась, — барин показал большим пальцем себе за спину, — нервические припадки у обеих происходят.
— Так вы от припадков их на водах лечить пытались?
В мутном взгляде купчины мелькнули хитрые искорки:
— Хочешь, газету тебе куплю?
— У мальчишки за пятачок?
— Чего? — он расхохотался. — Экая ты, Ева, забавница! Нет, у этого, как его… не важно. Целую газету, чтоб сама там хозяйничала. Нравишься ты мне, рыжая. Как увидал, сразу понравилась, еще в поезде, да нет, даже раньше, когда ты на перроне с чиновными господами щебетала. А господа-то известные, портретами в газетах пропечатанные…
И Бобруйский подвесил многозначительную паузу. Сглотнув горькую слюну, я холодно улыбнулась:
— Вас забавляет этот фарс?
В лице купца не читалось и следа опьянения, сейчас рядом со мной сидел готовый вгрызаться в соперника хищник.
— Фарс? — переспросил он дурашливо.
Мысли в голове щелкали как костяшки домино. Я анализировала свой вокзальный разговор с канцлером Брютом, то, как это смотрелось со стороны, кто где стоял. Есть!
— Разумеется, фарс, — серьезно ответила я. — И вы, Гаврила Степанович, в нем главную роль исполняете, притворяетесь перед всеми эдаким посконным купчиною, водку напоказ хлещете, самодурствуете для публики.
В глазах собеседника мелькнула растерянность. Он явно ждал моих оправданий.
— А вы ведь вовсе не такой, — погладила я рукав фрака. — Вы ведь умный, иначе положения своего нынешнего не достигли.
Бобруйский смотрел на мою руку. Я жалобно попросила:
— Грегори ничего не рассказывайте, умоляю.
— Про канцлера?
— Именно. Дайте любовью насладиться. У нас с господином Волковым ренессанс в отношениях случился, в столичных моих грехах я признаться не успела, да и не нужно ему о том знать.
Это ему понравилось, очень понравилось, он решил, что полностью держит в своих руках мою судьбу. А уж управлять судьбами Бобруйский обожал. Сейчас он прикидывал, какую выгоду сможет получить в свете открывшихся обстоятельств. Я решила помочь:
— Недельку обождите. Я статью для своего издания закончу, да в столицу уеду.
— Без жениха своего?
— Разумеется. Какой-то пристав мне в Мокошь-граде без надобности. Коллежский асессор? Право-слово, ерунда.
Бобруйский посмотрел на меня с уважением, Волкова же одарил взглядом победно-презрительным.
— Про что статейку сочиняешь? Про колдунства?
— О кровопийце Попове, который вашего прошлого пристава на тот свет отправил.
— Да ну?
— Ну сами посудите, молодой здоровый мужик к проклятой усадьбе отправился и самоубился на осиновом суку. Да читатели газету с моей статьей из рук рвать будут!
В смежной танцевальной зале призывно грянул оркестр. Взгляды всех присутствующих устремились к нам.
— Ладно, — Бобруйский бросил салфетку и поднялся, давая сигнал прочим, — наговорю я тебе интервью, проказница. Завтра приходи, с женихом, пусть, пока мы с тобою беседуем, к Маньке пообвыкнет, ему ведь с нею утешаться, когда ты в столицу упорхнешь. Канцлер! Ну ты и ловчила!
Он ушел в неприметную дверку за античной колонной, я бессильно откинулась на стуле.
«Кошмар, Геля! Ты была на вершок от сокрушительного фиаско. Все потому, что на первое впечатление положилась. Забавный купчина-охламон, узнаваемый типаж! Хи-хи, ха-ха! А этот типаж тебя на раз-два срисовал».
Публика потянулась в соседнюю залу, столы пустели, я заметила Грегори, пробирающегося ко мне. То есть, устремленного и пытающегося отцепить от своего локтя пальчики Дульсинеи.
— Чудовище! — вдруг сказала Нинель Феофановна, раскачиваясь на стуле. — Он чудовище, барышня, опасайтесь его.
— Это вы мне? — Я повернулась. — Кто чудовище?
— Он! Бобруйский! Ненавижу.
Быстро пересев, я взяла женщину за руку:
— Нинель Феофановна, голубушка. Скажите, вы с Блохиным дружили?
— Степан? Степушка? Хороший мальчик. Много Степанов в Крыжовене, куда ни глянь, либо Степан, либо Степанович, либо Степанов…
Совсем она мне не нравилась, то есть, не она, а ее странное сумеречное состояние. На опьянение не походило нисколько. Безумие? Но почему она тогда не под лекарским присмотром, а здесь?
— Степан Фомич, — тоном, которым обычно говорят с совсем маленькими детишками, подсказала я, — Блохин, красавец-блондин, бравый, веселый. Вы его любили?
— Я? — женщина негромко рассмеялась. — Полноте, я Степушке в матери гожусь. То есть, годилась… теперь не гожусь…
По бледным щекам потекли слезы:
— А все он, чудовище! Убийца! Мою жизнь исковеркал, за Нюту принялся! Шаг за шагом злодейства повторяет.
«Анна, Анюта, Нюта. Нюта Бобруйская, либо Блохина, что так что эдак «Н.Б.» Перфектно, Попович, работай дальше».
прода 4.12
Но продолжить не получилось. Мария Гавриловна заботливо обняла мачеху за плечи:
— Сейчас мы в спаленку пойдем, сопровожу вас, капелек выпьете, отдохнете.
— Как же так, Маша? — всхлипнула Бобруйская.
Девушка промокнула слезы женщины носовым платочком, помогла подняться, обратилась ко мне:
— Простите, Евангелина Романовна, и плохо про матушку не подумайте.
— Давно это с ней? — Встав, я придерживала Нинель Феофановну под другую руку. — Идемте, я помогу.
— К жениху своему ступайте, — возразила Мария Гавриловна непреклонно. — И прошу, забудьте этого Теодора, про которого матушка здесь рыдала, она в помутнении и… Ах, простите.
Проводив их только до дверцы за колонной, я развернулась на каблуках. Грегори все сражался с Дульсинеей. Потому что джентльмен , вот почему. Берендийский бы мужик давно нахалку окоротил, а этот миндальничает.
Я направилась в спасательную экспедицию с видом самым решительным и даже грозным, вопросила:
— Что это тут у нас?
— А вот и Ева! — хихикнула актерка, была она навеселе и нелепости своего поведения не понимала.
Волков изобразил лицом страдание, это было забавно, обычно он богатством мимики публику не балует.
— Госпоже Бархатовой, — решила я, — умыться надобно. Мы с нею сейчас дамскую комнату отыщем.
Григорий Ильич облегченно поклонился:
— Не задерживайся, милая.
К моему великому разочарованию, туалетные находились вовсе не за вожделенной дверцей. Актерка уверенно провела меня в боковой коридор. Снующие слуги почтительно уступали нам дорогу.
— Драться со мною хочешь?
— Не хочу. — Втолкнув девицу в какую-то попавшуюся на пути комнатенку, я заперла дверь. — Я твоему покровителю авансы раздавала, ты — моему жениху, так что квиты.
Дульсинея плюхнулась на диван, нисколько не заботясь о сохранности драгоценного наряда:
— И хорошо.
Помещение было чем-то вроде гостиной, кроме дивана, столика на гнутых ножках и двух затянутых гобеленом кресел, стояла в нем только ширма. Потянув носом, я уловила застарелую сигарную вонь, отчего немедленно переименовала помещение в курительную.
Актерка порылась за корсажем, достала серебряный портсигар и зажгла пахитоску.
— И что тебе тогда от меня надобно? — Выдула облачко дыма, стряхнула пепел себе на подол.
Я устроилась в кресле:
— Давно в деле? А из Мокошь-града какая нужда погнала?
— Ангажемент в провинции…
— Брось, Бобруйскому про карьеру сценическую байки трави. Ты, Дусенька, воровка, и подельник твой тем же промышляет. Я ведь его фокусы в ресторанном вагоне лицезрела. И, знаешь, никакие это не фокусы. Шулер карточный твой Бархатов.
Девица расхохоталась картинно и зашлась кашлем, вовсе уже не картинным, а от дыма.
— Мне барышня, ваши подозрения вовсе обидны.
— Пьесу по ходу дела не меняй, — пожурила я, — непрофессионально это. Ну так что?
— Что что?
Она лихорадочно искала правильный тон, но опыта ей явно недоставало. Желторотая совсем барышня, и это не от молодости. Пальчики, держащие пахитоску дрожали. Ногти коротко по-мужски острижены, на мизинцах только чуть длиннее.
— Машинисткой работала? — Предположила я дружелюбно. — Присутственное время с восьми до шести, начальник самодур, подруженьки змеи, жалованье двадцать пять рублей, и то, ежели за порчу бумаги не оштрафуют? Скучно. А тут Эдуард Милославович на горизонте нарисовался, мечтами о приключениях принялся соблазнять. Поначалу антерпренером представился, красотою твоею неземной очарованным. Ухаживал. Деньгами не сорил, но конфеты-букеты присутствовали. Поженились хоть, или так, на веру куролесите?
Дульсинея завистливо зыркнула на мою обручку.
— Обещал, но не женился, — решила я. — Тебе будущность посулили, что-де только финансы появятся…
— Да что ты, дура, понимаешь? — Пахитоска описала полукруг. — Эдуард…
— Тебя Бобруйскому продал.
Карминные губки растянулись по-лягушачьи, девица заплакала. Мне стало чуточку стыдно. Девка-то в беде, по уму ее гнать из Крыжовеня надобно, обратно в столичную конторку.
— Не реви, — сказала я, — толку от женских слез мало.
— Не желала я ничего такого… Эдуард сказал, купчина кусманище жирный, ты его в два счета вокруг пальца обведешь, заморочишь, даже в койку идти не понадобится, а придется, так не убудет.
— Родители-то живы?
— Па-а-пенька только.
История ее была до того обыкновенной, что скулы сводило. Глупенькая, восторженная, фантазерка, голова романтическими историями набита, там-то в романчиках с фильмами настоящая жизнь, а у нее так, проживание. Думала, в актерки ей самое то. Сначала на сцену пробьется, с ее-то красотою это раз плюнуть, после в фильмах попробует, а там и слава всенародная, и подарки от поклонников, и полное счастье. Главное ведь протекцию получить, в лицедейсвах это самое главное. Бархатов ей протекцию посулил, но немедленно к делу пристроил, в хорошенькие спутницы, чтоб, значит, флиртом карточных его партнеров развлекала. Работали по мелочам, а когда на крупный куш замахнулись, тут-то ноги из столицы уносить пришлось. Эдуард Милославович, как и она сама, дальше трех верст от Мокошь-града нигде не бывал, о жизни в провинции представление имел простое. Живет там мужичье сиволапое, да купцы-богатеи, народ сплошь темный, простодушный, к столичным хитростям не приученный. Уж они-то с Дульсинеей развернуться. Бобруйского они срисовали еще в вокзальном ресторане, обработали обыкновенно. И все неплохо шло, пока в хоромы барские не явились. Здесь несчастной Дульсинее немедленно дали понять, что она никто и звать ее никак, что-то навроде болонки, пока развлекает, а после пинком под зад.
