Она бросилась жаловаться «супругу», тот же посоветовал терпеть.
— Тебя под замком держат?
— Все мы тут пленницы, — девица бросила окурок на ковер. — И я, и барыня безумная, и дочери ее. Женскую половину по ночам лучше казематов стерегут. Особенно Анну Гавриловну, она буйная очень, с прислугой дерется, бежать хочет.
— Здесь уже обезумела? В Крыжовене?
— Ну да. Мне сперва обычной девицею показалась. Ну, то есть, я особо не присматривалась. Ну барышня. Нас с Эдуардом гостевать пригласили, так я рядом с нею в санях с вокзала ехала. Она молчала всю дорогу, а как на Гильдейскую улицу завернули, говорит так спокойно: «Беги, пока можешь». Я ей: «Отчего же, барышня Бобруйская? Папенька ваш ангажемент мне в театре посулил». А она…
— Первый припадок при тебе случился?
— При мне, я в гостиной ждала, пока слуги гостевые покои подготовят, Эдуарда-то сразу в пристройку отдельно определили. Сижу, скучаю, вдруг вбегает Анна Гавриловна, глаза безумные, маменька с сестрою за ней, увещевают, она кричит: «Он обещал! Обещал, что Степана не тронет! Вы все мне обещали!» Бряк на пол и в конвульсиях забилась. Тут слуги набежали, унесли горемычную. А Марья Гавриловна передо мною за скандал извинилась.
— Странная семья, — сказала я задумчиво. — И Анну ты больше не видела?
— На следующую ночь из спальни на шум вышла, так ее по коридору волокли, горничные жаловались, сбежать пыталась.
— А прочие дамы Бобруйские?
— Терпят, чего им остается? Мария Гавриловна очень за маменьку переживает, трясется над нею, что курица над яйцом, чуть что, соли под нос, чтоб нервы успокоила.
— А что за Теодор?
— Тебе тоже бредила? Тетка совсем головою слаба, Мария Гавриловна объяснила, что воображаемая персона этот Теодор. Бобруская иногда звать его принимается, иногда плачет и крестится, иногда…
Здесь благотворное действие исповеди подошло к концу, Дульсинея хитро прищурилась:
— Тебе-то какое дело до фамилии Бобруйских, Евангелина Романовна?
— Репортерское любопытство, — вздохнула я и поднялась из кресла. — Колонку о провинциальных нравах в газету хочу предложить. Ладно, заболтались мы с тобой.
— Может, поменяемся? Ты себе барина забирай, а я…
— А ты беги отсюда, пока можешь. Супруг твой фальшивый, скорее всего, уже на пути из города.
— Ерунда.
— У него к фрачной паре дорожные ботинки на ногах были, когда он оркестром дирижировал, примета верная. Спорим, музыканты сейчас без руководства исполняют?
— Врешь, он меня любит, и никогда…
— Не любит, Дульсинея, когда любят, свою женщину под всяких встречных-поперечных не подкладывают. Эдуард твой быстро скумекал, что в неприятности встрял, и тебя оставил, как ящерка хвост. Он хитрый. Охрана нынче с ног сбивается, при таком-то обилии гостей, время для побега выбрано перфектно.
Девица хлопала глазками и прерывисто дышала.
— Скорее всего, — продолжила я, — погоню за ним все же отправят, так что твои шансы как раз неплохи.
— Нет!
— Как знаешь, — пожав плечами, я отперла дверь и вышла.
Господина Бархатова в танцевальной зале, разумеется, не оказалось. Грегори немедленно увлек меня вальсировать.
— Как продвигается репортерская работа?
— Не хуже твоей полицейской. Мне даже личную газету уже посулили.
— Ты выиграла, мне, судя по всему, предстоит качаться на осиновом суку.
— Прямо вот такими словами сообщили? И не боишься?
— В отличие от тебя, я в смертельные заговоры не верю нисколько.
— Зря, они существуют.
— Не в нашем случае.
Волков танцевал прекрасно, вел уверенно, не забывал о языке тела, склонялся призывно к моему лицу, смотрел в глаза не отрываясь.
— Блохина убили не чародейством?
— А сама как думаешь?
Шаг, поворот.
— Думаю, колдовство все же было, и недешево заказчику обошлось.
— Каков мотив?
— Убийства?
Шаг, поворот.
— Заказа.
— То есть, мотивы убийства ты для себя уже определил?
— Вот откуда у тебя, милая, эта гнумская манера отвечать вопросом на вопрос?
— От воспитания, — ответила я честно. — Ты первый.
— Почему же?
— Потому что я барышня, и, ежели чего желаю не получу, устрою тебе такую сцену ревности при всем честном народе с демонстрацией окончательного разрыва, что ты еще до ближайшего поста под венцом с Машенькой стоять будешь.
— Попробуй, — разрешил Грегор и поцеловал меня в губы, основательно так, по хозяйски.
На поцелуй я не ответила, но сердечко пару тактов пропустило, нечего перед собою врать, попросила жалобно:
— Не делай так больше.
— Обещать не могу, — Волков облизнулся, — особенно, ежели ответа на вопрос не получу.
— Ладно. — Мы продолжали вальсировать. — Анна Гавриловна с покойным Блохиным в связи состояла. Вот тебе и мотив.
— И какими уликами сия связь устанавливается.
— Косвенными, — призналась я.
Тут музыка закончилась, пришлось благодарить партнера реверансом.
— Продолжим? — Грегори придержал меня за локоть.
— Два танца подряд неприлично. Угости даму шампанским, давай в уголке полюбезничаем.
Уединяться немедленно не удалось, с господином приставом желал перекинуться словечком каждый встречный поперечный, меня приглашали, Григорий Ильич всем от моего имени по-хозяйски отказал.
Мне подумалось, что увлекся он излишне своим предсупружеским статусом, и что пора бы признаться, чтоб недопониманий не множить. Авось, к чиновнику классом себя выше, с поцелуями больше не полезет. Я ведь тоже не из железа, у меня в голове мутится от эдаких вольностей.
Наконец, вручив мне бокал с шипучкой, Грегори прислонился к колонне в тени бархатной драпировки.
Хорошая позиция, никто со стороны не подслушает, зала как на ладони. Перфектно в их Британиях специалистов обучают.
— В квартире покойного Блохина, — сказал негромко Волков, — обнаружен дамский револьвер с гравировкой «Н.Б.», так что твоя версию про Анну Гавриловну можно сразу вычеркивать.
— Нюту, — усмехнулась я. — Это одно из уменьшительных прозвищ от имени Анна: Аня, Анюта, Нюта.
— Предположим.
— Ее именно так в семейном кругу и называют.
— Дальше?
— Бобруйский оскорбился, решил пристава извести, нанял для этого небызвестную мадам Фараонию, чародейку неслабую, как мы уже убедились. Цену она заломила несусветную, сто тысяч рублей, и ее получила. Только что-то не так пошло, не сработали плетенные куколки…
Тут у меня в голове что-то щелкнуло. Дурында, как есть дурында. Бокал звякнул о паркет, забрызгивая нас шампанским.
— Гришка! Мне домой срочно надо!
— Куда?
— На Архиерейскую. По дороге объясню.
До десерта из дома Бобруйских было велено никого не выпускать, ливрейные мужики объяснили это довольно нагло. Мне объяснили, пока я вестибюле Грегори со своею шубкой дожидалась. Я не спорила, мысли другим заняты были.
«Опростоволосилась ты, Попович, сложила сто тысяч с Фараонией, да вывод получила, что-де мадам чародейством своего не достигла, поэтому собственноручно пристава ухайдокала, чтоб денежки отработать. Но куколки плетенные Мишка у Захарии нашел. Губешкина убила? Старушка квелая? Нет, не сходится».
— Что происходит? — осведомился Григорий Ильич, набрасывая мне на плечи шубу.
Лакей повторил то же, что до этого мне докладывал, но иным, гораздо более почтительным тоном.
«Соломенные человечки… Фараония использует глиняных. Какая разница? Что глина, что солома, главное похожую форму придать. Для смертельных кукол девочке Лизе чародейка использовала…понятно что, соломенных же напитывали любовными эманациями, ну то есть, напитали бы, предавайся пристав страсти, где ему положено было, а не бегай по приличным девицам».
Волков закончил монотонное перечисление всех непотребств, которым придаст в своих приказных подвалах всякого, дерзнувшего нам дорогу заступить.
Сани наши с промерзшим возницею стояли в самом конце вереницы транспортных средств. Туфельки увязли в снегу, Грегор привычно подхватил меня на руки, велел:
— Рассказывай.
— Хозяйка моя пропала. — Слова вылетали облачками пара и застывали на каштановых кудрях моего телоносителя. — Провидица Зара. А у нее, представь, целый выводок соломенных куколок обнаружился. Девицы нетяжелые сказывали… Ну, знаешь, в углу площади бордель «Храм насладжений»? «Д» и «ж» еще в вывеске перепутаны. Вот умора.
— Не отвлекайся, — Грегори засунул меня под полог, придвинулся, пытаясь согреть, велел вознице трогать. — На Архиерейскую.
— Нет, — воскликнула я. — Сначала мадам Фараонии визит нанесем.
Адрес подчиненному был известен, Григорий Ильич приказал править туда, обнял меня за плечи:
— Ну, милая, не томи.
Интимность позы я проигнорировала, не до того.
— Подозреваемых у нас двое. — Про солому не продолжала, забыла, но Волков и не уточнял. — Зара и Фараония. Одна плетенками зловещими балуется и пропала странно. Другая через гомункула способна со свету сжить и цену даже обозначила. Сто тысяч.
— Что ж тебе сумма покоя эта не дает?
— Ты ведь не знаешь! Я ведь эти «тыщщи» нашла… Девяносто девять восемьсот…
Щелк в голове.
— Двести рублей недостает. Эх, Дуняша, отольются нам…
Волков меня поцеловал, не иначе, в чувство привести пытался. Зашипев на него рассерженной кошкой, я оттолкнула мужское тело:
— Исчерпал ты, мистер Грегори, свои авансы. Ни словечка боле от меня не дождешься, пока свою версию не озвучишь.
Он явно сдерживал раздражение, втянул ноздрями шумно, выдохнул ртом.
— Приехали, ваш бродь, — сообщил возница.
Руки мне спутник не предложил, пришлось самой из саней выбираться.
— Здесь обожди, — велело начальство приказному и гордо прошествовало к двери с медной табличкой «Фараония».
Дом богатый, как все в городке, окна темны, трубы числом три дымят в морозный воздух.
— Погоди, — нагнала я спутника.
— Что еще?
— Ты без трости.
— И?
— Значит, мы с тобою супротив чардейства зловредного вовсе беззащитны.
— Отступить предлагаешь? — Протянул Григорий Ильич глумливо. — Весь задор растеряла?
Смутившись, я топталась на месте. Эх, будь при мне оберег приказной, я бы вообще не опасалась. Коллеги-товарищи эту Фараонию на раз два бы развеяли, если бы до дела дошло.
— Револьвер хоть прихватил?
Волков фыркнул и вдавил рукой выпуклую образину под табличкой, в доме разнесся птичий щебет и перезвон колокольчиков.
Мы подождали. Грегори забарабанил в дверь кулаком.
Эк его разобрало, темперамент холерический.
Наконец сворка раскрылась наружу, заспанная девица куталась в шаль:
— Полночь скоро. Барыня почивают.
— Полицейские мероприятия для прилежного разыскания. — Отодвинул Грегори горничную. — Зови барыню без промедлений.
След в след за ним я прошла через сени в гостиную. Григорий Ильич сбросил верхнюю одежду на кресло, сел в другое, мне разоблачиться не помог. Не очень-то и хотелось. Натоплено было в доме жарко, но в шубе мне пока было в самый раз.
Хозяйка явилась минут через десять, все это время мы с Волковым молчали, последний еще и моего взгляда избегал. Прикинув, что, если дойдет до дела, оконную раму можно будет и дернуть, чтоб стеклом чародейство нейтрализовать, представлять, как в этой же раме меня Фараония запечатает на манер вареника, я не стала. Расслабилась, чуть присела, разрабатывая колени, прикинула, что вон ту напольную вазу можно швырнуть, а золоченого скарабея со стены вдогонку, что Грегори руку на колене прямо держит, поэтому у него револьвер небольшой в рукаве припрятан. Тут как раз десять минут истекли.
— Григорий Ильич? — Мадам поправляла тюрбан, а надо было бы шлафрок запахивать, очень уж меж полами все женское выпирало. — Что за надобность?
— Драгоценнейшая госпожа Фараония, — карие глаза джентльмена обшарили плотоядно массивную фигуру, — простите столь поздний и неожиданный визит.
Эманации свои мужские Грегори разбрызгивал щедро, рикошетом на меня немножко даже попало. Воспоследовали поцелуи чародейских ручек и новые извинения.
— Ну будет, юноша, — подобрела хозяйка, и потрепала каштановые кудри паучьей лапкой.
— Эта вот барышня… — распрямился Волков, кивая на меня.
Фараония посмотрела, пришлось приседать в книксене, а ведь такую позицию уже получилось перфектную занять, в слепой зоне, чуть позади, даже без револьвера скрутила бы тетку.
— Евангелина Романовна?
— Добрый вечерочек. — Сызнова книксен.
— Присаживайтесь, — повела Фараония рукой.
И мы с ней рядышком опустились на диван. Грегори свое кресло занял на приличных десять секунд позже. Эманировать не прекратил, его корпус был развернут к хозяйке, колени к ней же направлены, плечи подались вперед, вроде как от невероятной заинтересованности в объекте. Любопытно, он рассудком картину просчитывает, или уже мимо воли?
— Итак? — улыбнулась кокетливо гадалка.
— Барышня Попович явилась вас в убийстве пристава Блохина обвинять, — сообщил ей в тон Грегори и подмигнул.
Они расхохотались.
Я ослабила ворот шубы, жарковато, принюхалась, жженым сахаром не пахло, и на том спасибо.
— И что же Гелюшку на эти мысли натолкнуло? — Веселилась тетка.
Григорий Ильич развел руками, дескать, у нее и спросите.
Фараония повернулась ко мне. Глаза у нее были грустные и очень старые, как у вековой черепахи в столичном зверинце. Таким глазам врать нельзя.
— Можно мне сначала один вопросик вам задать? После ответа, клянусь, все свои мысли озвучу.
— Даже, если ответ тебе не понравится?
Она перешла на «ты», я втянула ноздрями, чардейством не пахло.
— Даже тогда.
— Ну, задавай, рыжая.
— Да, или нет? Вы на пристава Блохина порчу навели?
— Нет.
— А убили?
— Это уже второй вопрос.
— Справедливо, — пришлось согласиться. — Что ж, извольте. Мне удалось вызнать, что некий толстосум желал от пристава избавиться, и что вы за избавление сто тысяч потребовали.
Фараония махнула рукой:
— Ну был такой разговор за картами. Бобруйский спросил, сколько стоит Степку беспутного со свету сжить, я и ляпни по дурости.
— А он?
— Крякнул только, деньжищи даже для него неподъемные.
— Когда разговор был?
— Да не помню, в жовтене что-ли, точно до заморозков. — Мадам нахмурилась. — Ты, «свиристелка», темы не меняй.
На «свиристелку», которая не «свиристелка» я покраснела:
— А люди по другому говорят, говорят. Взяла Фараония сто тысяч, да уморила пристава.
— Врут люди.
— Куколками человекоподобными уморила.
— Врут.
— Но куклами-то вы чардеите? Не отпирайтесь. Знаю, как вы девочке, от надругательства пострадавшей, из глины гомункулов налепили, через то насильники ее в дерьме захлебнулись.
Уголком глаза я заметила, что Грегори после этих слов напрягся, но прямо смотрела на собеседницу. Черты ее дрогнули, складываясь в гримасу беспомощности, она прошептала.
— Лизонька, бедное дитя.
По носогубной морщине скатилась слеза.
— Что ж, господа сыскари, — наконец громко сказала Фараония, — ваша взяла, вяжите старуху, тащите в казематы. Моя вина, не сдержалась, колдовство черное смертельное утворила. Только, вернись время вспять, сызнова бы ту глину вымесила, ни на миг сомнений не испытав. Звери эти, что над девчонкой сиротой надругались, всего этого заслужили.
— В оплату вы у девочки жизнь ее взяли?
— Что? — чародейка подняла воспаленный взгляд. — Ничего я с нее не брала, с Лизоньки, она сама так решила, что жить далее не стоит. Я ведь предлагала со мною остаться, заместо дочери.
— Когда предлагали?
— Да только она на моем пороге истерзанная появилась. Это уже потом я разобралась, что случай с Лизаветой не случай вовсе, что всех приютских сироток спасать надобно.
— Тебя под замком держат?
— Все мы тут пленницы, — девица бросила окурок на ковер. — И я, и барыня безумная, и дочери ее. Женскую половину по ночам лучше казематов стерегут. Особенно Анну Гавриловну, она буйная очень, с прислугой дерется, бежать хочет.
— Здесь уже обезумела? В Крыжовене?
— Ну да. Мне сперва обычной девицею показалась. Ну, то есть, я особо не присматривалась. Ну барышня. Нас с Эдуардом гостевать пригласили, так я рядом с нею в санях с вокзала ехала. Она молчала всю дорогу, а как на Гильдейскую улицу завернули, говорит так спокойно: «Беги, пока можешь». Я ей: «Отчего же, барышня Бобруйская? Папенька ваш ангажемент мне в театре посулил». А она…
— Первый припадок при тебе случился?
— При мне, я в гостиной ждала, пока слуги гостевые покои подготовят, Эдуарда-то сразу в пристройку отдельно определили. Сижу, скучаю, вдруг вбегает Анна Гавриловна, глаза безумные, маменька с сестрою за ней, увещевают, она кричит: «Он обещал! Обещал, что Степана не тронет! Вы все мне обещали!» Бряк на пол и в конвульсиях забилась. Тут слуги набежали, унесли горемычную. А Марья Гавриловна передо мною за скандал извинилась.
— Странная семья, — сказала я задумчиво. — И Анну ты больше не видела?
— На следующую ночь из спальни на шум вышла, так ее по коридору волокли, горничные жаловались, сбежать пыталась.
— А прочие дамы Бобруйские?
— Терпят, чего им остается? Мария Гавриловна очень за маменьку переживает, трясется над нею, что курица над яйцом, чуть что, соли под нос, чтоб нервы успокоила.
— А что за Теодор?
— Тебе тоже бредила? Тетка совсем головою слаба, Мария Гавриловна объяснила, что воображаемая персона этот Теодор. Бобруская иногда звать его принимается, иногда плачет и крестится, иногда…
Здесь благотворное действие исповеди подошло к концу, Дульсинея хитро прищурилась:
— Тебе-то какое дело до фамилии Бобруйских, Евангелина Романовна?
— Репортерское любопытство, — вздохнула я и поднялась из кресла. — Колонку о провинциальных нравах в газету хочу предложить. Ладно, заболтались мы с тобой.
— Может, поменяемся? Ты себе барина забирай, а я…
— А ты беги отсюда, пока можешь. Супруг твой фальшивый, скорее всего, уже на пути из города.
прода 7.12
— Ерунда.
— У него к фрачной паре дорожные ботинки на ногах были, когда он оркестром дирижировал, примета верная. Спорим, музыканты сейчас без руководства исполняют?
— Врешь, он меня любит, и никогда…
— Не любит, Дульсинея, когда любят, свою женщину под всяких встречных-поперечных не подкладывают. Эдуард твой быстро скумекал, что в неприятности встрял, и тебя оставил, как ящерка хвост. Он хитрый. Охрана нынче с ног сбивается, при таком-то обилии гостей, время для побега выбрано перфектно.
Девица хлопала глазками и прерывисто дышала.
— Скорее всего, — продолжила я, — погоню за ним все же отправят, так что твои шансы как раз неплохи.
— Нет!
— Как знаешь, — пожав плечами, я отперла дверь и вышла.
Господина Бархатова в танцевальной зале, разумеется, не оказалось. Грегори немедленно увлек меня вальсировать.
— Как продвигается репортерская работа?
— Не хуже твоей полицейской. Мне даже личную газету уже посулили.
— Ты выиграла, мне, судя по всему, предстоит качаться на осиновом суку.
— Прямо вот такими словами сообщили? И не боишься?
— В отличие от тебя, я в смертельные заговоры не верю нисколько.
— Зря, они существуют.
— Не в нашем случае.
Волков танцевал прекрасно, вел уверенно, не забывал о языке тела, склонялся призывно к моему лицу, смотрел в глаза не отрываясь.
— Блохина убили не чародейством?
— А сама как думаешь?
Шаг, поворот.
— Думаю, колдовство все же было, и недешево заказчику обошлось.
— Каков мотив?
— Убийства?
Шаг, поворот.
— Заказа.
— То есть, мотивы убийства ты для себя уже определил?
— Вот откуда у тебя, милая, эта гнумская манера отвечать вопросом на вопрос?
— От воспитания, — ответила я честно. — Ты первый.
— Почему же?
— Потому что я барышня, и, ежели чего желаю не получу, устрою тебе такую сцену ревности при всем честном народе с демонстрацией окончательного разрыва, что ты еще до ближайшего поста под венцом с Машенькой стоять будешь.
— Попробуй, — разрешил Грегор и поцеловал меня в губы, основательно так, по хозяйски.
На поцелуй я не ответила, но сердечко пару тактов пропустило, нечего перед собою врать, попросила жалобно:
— Не делай так больше.
— Обещать не могу, — Волков облизнулся, — особенно, ежели ответа на вопрос не получу.
— Ладно. — Мы продолжали вальсировать. — Анна Гавриловна с покойным Блохиным в связи состояла. Вот тебе и мотив.
— И какими уликами сия связь устанавливается.
— Косвенными, — призналась я.
Тут музыка закончилась, пришлось благодарить партнера реверансом.
— Продолжим? — Грегори придержал меня за локоть.
— Два танца подряд неприлично. Угости даму шампанским, давай в уголке полюбезничаем.
Уединяться немедленно не удалось, с господином приставом желал перекинуться словечком каждый встречный поперечный, меня приглашали, Григорий Ильич всем от моего имени по-хозяйски отказал.
Мне подумалось, что увлекся он излишне своим предсупружеским статусом, и что пора бы признаться, чтоб недопониманий не множить. Авось, к чиновнику классом себя выше, с поцелуями больше не полезет. Я ведь тоже не из железа, у меня в голове мутится от эдаких вольностей.
Наконец, вручив мне бокал с шипучкой, Грегори прислонился к колонне в тени бархатной драпировки.
Хорошая позиция, никто со стороны не подслушает, зала как на ладони. Перфектно в их Британиях специалистов обучают.
— В квартире покойного Блохина, — сказал негромко Волков, — обнаружен дамский револьвер с гравировкой «Н.Б.», так что твоя версию про Анну Гавриловну можно сразу вычеркивать.
— Нюту, — усмехнулась я. — Это одно из уменьшительных прозвищ от имени Анна: Аня, Анюта, Нюта.
— Предположим.
— Ее именно так в семейном кругу и называют.
— Дальше?
— Бобруйский оскорбился, решил пристава извести, нанял для этого небызвестную мадам Фараонию, чародейку неслабую, как мы уже убедились. Цену она заломила несусветную, сто тысяч рублей, и ее получила. Только что-то не так пошло, не сработали плетенные куколки…
Тут у меня в голове что-то щелкнуло. Дурында, как есть дурында. Бокал звякнул о паркет, забрызгивая нас шампанским.
— Гришка! Мне домой срочно надо!
— Куда?
— На Архиерейскую. По дороге объясню.
До десерта из дома Бобруйских было велено никого не выпускать, ливрейные мужики объяснили это довольно нагло. Мне объяснили, пока я вестибюле Грегори со своею шубкой дожидалась. Я не спорила, мысли другим заняты были.
«Опростоволосилась ты, Попович, сложила сто тысяч с Фараонией, да вывод получила, что-де мадам чародейством своего не достигла, поэтому собственноручно пристава ухайдокала, чтоб денежки отработать. Но куколки плетенные Мишка у Захарии нашел. Губешкина убила? Старушка квелая? Нет, не сходится».
— Что происходит? — осведомился Григорий Ильич, набрасывая мне на плечи шубу.
Лакей повторил то же, что до этого мне докладывал, но иным, гораздо более почтительным тоном.
«Соломенные человечки… Фараония использует глиняных. Какая разница? Что глина, что солома, главное похожую форму придать. Для смертельных кукол девочке Лизе чародейка использовала…понятно что, соломенных же напитывали любовными эманациями, ну то есть, напитали бы, предавайся пристав страсти, где ему положено было, а не бегай по приличным девицам».
Волков закончил монотонное перечисление всех непотребств, которым придаст в своих приказных подвалах всякого, дерзнувшего нам дорогу заступить.
Сани наши с промерзшим возницею стояли в самом конце вереницы транспортных средств. Туфельки увязли в снегу, Грегор привычно подхватил меня на руки, велел:
— Рассказывай.
— Хозяйка моя пропала. — Слова вылетали облачками пара и застывали на каштановых кудрях моего телоносителя. — Провидица Зара. А у нее, представь, целый выводок соломенных куколок обнаружился. Девицы нетяжелые сказывали… Ну, знаешь, в углу площади бордель «Храм насладжений»? «Д» и «ж» еще в вывеске перепутаны. Вот умора.
— Не отвлекайся, — Грегори засунул меня под полог, придвинулся, пытаясь согреть, велел вознице трогать. — На Архиерейскую.
— Нет, — воскликнула я. — Сначала мадам Фараонии визит нанесем.
Адрес подчиненному был известен, Григорий Ильич приказал править туда, обнял меня за плечи:
— Ну, милая, не томи.
Интимность позы я проигнорировала, не до того.
— Подозреваемых у нас двое. — Про солому не продолжала, забыла, но Волков и не уточнял. — Зара и Фараония. Одна плетенками зловещими балуется и пропала странно. Другая через гомункула способна со свету сжить и цену даже обозначила. Сто тысяч.
— Что ж тебе сумма покоя эта не дает?
— Ты ведь не знаешь! Я ведь эти «тыщщи» нашла… Девяносто девять восемьсот…
Щелк в голове.
— Двести рублей недостает. Эх, Дуняша, отольются нам…
Волков меня поцеловал, не иначе, в чувство привести пытался. Зашипев на него рассерженной кошкой, я оттолкнула мужское тело:
— Исчерпал ты, мистер Грегори, свои авансы. Ни словечка боле от меня не дождешься, пока свою версию не озвучишь.
Он явно сдерживал раздражение, втянул ноздрями шумно, выдохнул ртом.
— Приехали, ваш бродь, — сообщил возница.
Руки мне спутник не предложил, пришлось самой из саней выбираться.
— Здесь обожди, — велело начальство приказному и гордо прошествовало к двери с медной табличкой «Фараония».
Дом богатый, как все в городке, окна темны, трубы числом три дымят в морозный воздух.
— Погоди, — нагнала я спутника.
— Что еще?
— Ты без трости.
— И?
— Значит, мы с тобою супротив чардейства зловредного вовсе беззащитны.
— Отступить предлагаешь? — Протянул Григорий Ильич глумливо. — Весь задор растеряла?
Смутившись, я топталась на месте. Эх, будь при мне оберег приказной, я бы вообще не опасалась. Коллеги-товарищи эту Фараонию на раз два бы развеяли, если бы до дела дошло.
— Револьвер хоть прихватил?
Волков фыркнул и вдавил рукой выпуклую образину под табличкой, в доме разнесся птичий щебет и перезвон колокольчиков.
Мы подождали. Грегори забарабанил в дверь кулаком.
Эк его разобрало, темперамент холерический.
прода 8.12
Наконец сворка раскрылась наружу, заспанная девица куталась в шаль:
— Полночь скоро. Барыня почивают.
— Полицейские мероприятия для прилежного разыскания. — Отодвинул Грегори горничную. — Зови барыню без промедлений.
След в след за ним я прошла через сени в гостиную. Григорий Ильич сбросил верхнюю одежду на кресло, сел в другое, мне разоблачиться не помог. Не очень-то и хотелось. Натоплено было в доме жарко, но в шубе мне пока было в самый раз.
Хозяйка явилась минут через десять, все это время мы с Волковым молчали, последний еще и моего взгляда избегал. Прикинув, что, если дойдет до дела, оконную раму можно будет и дернуть, чтоб стеклом чародейство нейтрализовать, представлять, как в этой же раме меня Фараония запечатает на манер вареника, я не стала. Расслабилась, чуть присела, разрабатывая колени, прикинула, что вон ту напольную вазу можно швырнуть, а золоченого скарабея со стены вдогонку, что Грегори руку на колене прямо держит, поэтому у него револьвер небольшой в рукаве припрятан. Тут как раз десять минут истекли.
— Григорий Ильич? — Мадам поправляла тюрбан, а надо было бы шлафрок запахивать, очень уж меж полами все женское выпирало. — Что за надобность?
— Драгоценнейшая госпожа Фараония, — карие глаза джентльмена обшарили плотоядно массивную фигуру, — простите столь поздний и неожиданный визит.
Эманации свои мужские Грегори разбрызгивал щедро, рикошетом на меня немножко даже попало. Воспоследовали поцелуи чародейских ручек и новые извинения.
— Ну будет, юноша, — подобрела хозяйка, и потрепала каштановые кудри паучьей лапкой.
— Эта вот барышня… — распрямился Волков, кивая на меня.
Фараония посмотрела, пришлось приседать в книксене, а ведь такую позицию уже получилось перфектную занять, в слепой зоне, чуть позади, даже без револьвера скрутила бы тетку.
— Евангелина Романовна?
— Добрый вечерочек. — Сызнова книксен.
— Присаживайтесь, — повела Фараония рукой.
И мы с ней рядышком опустились на диван. Грегори свое кресло занял на приличных десять секунд позже. Эманировать не прекратил, его корпус был развернут к хозяйке, колени к ней же направлены, плечи подались вперед, вроде как от невероятной заинтересованности в объекте. Любопытно, он рассудком картину просчитывает, или уже мимо воли?
— Итак? — улыбнулась кокетливо гадалка.
— Барышня Попович явилась вас в убийстве пристава Блохина обвинять, — сообщил ей в тон Грегори и подмигнул.
Они расхохотались.
Я ослабила ворот шубы, жарковато, принюхалась, жженым сахаром не пахло, и на том спасибо.
— И что же Гелюшку на эти мысли натолкнуло? — Веселилась тетка.
Григорий Ильич развел руками, дескать, у нее и спросите.
Фараония повернулась ко мне. Глаза у нее были грустные и очень старые, как у вековой черепахи в столичном зверинце. Таким глазам врать нельзя.
— Можно мне сначала один вопросик вам задать? После ответа, клянусь, все свои мысли озвучу.
— Даже, если ответ тебе не понравится?
Она перешла на «ты», я втянула ноздрями, чардейством не пахло.
— Даже тогда.
— Ну, задавай, рыжая.
— Да, или нет? Вы на пристава Блохина порчу навели?
— Нет.
— А убили?
— Это уже второй вопрос.
— Справедливо, — пришлось согласиться. — Что ж, извольте. Мне удалось вызнать, что некий толстосум желал от пристава избавиться, и что вы за избавление сто тысяч потребовали.
Фараония махнула рукой:
— Ну был такой разговор за картами. Бобруйский спросил, сколько стоит Степку беспутного со свету сжить, я и ляпни по дурости.
— А он?
— Крякнул только, деньжищи даже для него неподъемные.
— Когда разговор был?
— Да не помню, в жовтене что-ли, точно до заморозков. — Мадам нахмурилась. — Ты, «свиристелка», темы не меняй.
На «свиристелку», которая не «свиристелка» я покраснела:
— А люди по другому говорят, говорят. Взяла Фараония сто тысяч, да уморила пристава.
— Врут люди.
— Куколками человекоподобными уморила.
— Врут.
— Но куклами-то вы чардеите? Не отпирайтесь. Знаю, как вы девочке, от надругательства пострадавшей, из глины гомункулов налепили, через то насильники ее в дерьме захлебнулись.
Уголком глаза я заметила, что Грегори после этих слов напрягся, но прямо смотрела на собеседницу. Черты ее дрогнули, складываясь в гримасу беспомощности, она прошептала.
— Лизонька, бедное дитя.
По носогубной морщине скатилась слеза.
— Что ж, господа сыскари, — наконец громко сказала Фараония, — ваша взяла, вяжите старуху, тащите в казематы. Моя вина, не сдержалась, колдовство черное смертельное утворила. Только, вернись время вспять, сызнова бы ту глину вымесила, ни на миг сомнений не испытав. Звери эти, что над девчонкой сиротой надругались, всего этого заслужили.
— В оплату вы у девочки жизнь ее взяли?
— Что? — чародейка подняла воспаленный взгляд. — Ничего я с нее не брала, с Лизоньки, она сама так решила, что жить далее не стоит. Я ведь предлагала со мною остаться, заместо дочери.
— Когда предлагали?
— Да только она на моем пороге истерзанная появилась. Это уже потом я разобралась, что случай с Лизаветой не случай вовсе, что всех приютских сироток спасать надобно.
