Соперница твоя подле него сейчас, одной с ним масти. Ты-то явно бубна. Ох-хо-хо, что ж у вас там за котовасия. Вверх тормашками черва легла. Пиковый еще есть, видишь, с венцом на голове, стало быть патриций, и валеты с ним — прислужники, смотри, от этого, бубнового меч в бок торчит, значит опасность.
— Мне? — я уже порядком запуталась в персонажах.
— Не тебе, патрицию, тебе наоборот нежную страсть.
— От патриция?
— От валета.
Она еще говорила о каких-то зверях-помощниках, о смерти, которая при огненном коте, о любви, о родственниках, о служебных неприятностях, о сломанном каблуке, о разбитом сердце и ополовиненном кубке.
А я корила себя за то, что вообразила себя яматайским самураем, и не засунула поганую трость поганому Волкову в самое неприличное место, нога болела просто до слез.
в коей происходит разведка на местности, обыск, розыск и арест
«Карта Башня указывает на особый стиль жизни, связанный со стремлением вверх. Вы будете ставить перед собой грандиозные планы, действовать несмотря на трудности».
Таро Марии Ленорман. «Руководство для гадания и предсказания судьбы»
У Эльдара Давидовича на вечер были планы для него обычные — свидание с дамой, но он его отложил, дождался на перроне, пока поезд на Крыжовень тронется, одновременно любуясь тем, как страдает Крестовский. Семену вовсе не хотелось сейчас разделять скорбь подруги детства, он поминутно оглядывался на задернутое шторкой окно гелиного вагона. Молодец Попович, кремень-девка, не стала сантиментов разводить, четко границы обозначила. Вот здесь, шеф — наши личные отношения, а тут — служебная надобность. Головина все рыдала, вагонные проводники загрохотали дверьми и ступенями, последние припозднившиеся пассажиры едва успевали вскочить на подножки. Семен Аристархович проводил поезд долгим взглядом, Мамаев же, решив что миссия его окончена, поспешил уйти.
— Эльдар Давидович, — позвал Крестовский, — обождите меня, вместе в приказ вернемся.
Сыскарь ругнулся про себя, но покорно остановился. Семен поклонился Головиной, вручил букет противных будто восковых цветов:
— Явлюсь к вам с визитом, Ева Георгиевна, при ближайшей возможности, чтоб сызнова принести соболезнования вашей утрате.
— Ах, Сеня, — вздохнула вдовица, — ты как лучик солнца в беспросветной тьме, что окружает меня нынче.
Брют предложил ей руку колечком и графиня удалилась, сопровождаемая, кроме свиты канцлера, четверкой своих горничных.
— Присутственное время кончилось, — предупредил Эльдар начальство. — Поэтому давай ты меня на ходу обругаешь, чтоб я на встречу с дамой не опоздал вовсе уж неприлично.
— Обойдешься, — хмыкнул Семен, — и страдать будешь вместе со всеми. Дама у него, фу ты ну ты. Я нынче соломенный вдовец, ты, верный друг, мою беспросветную тьму будешь развеивать как солнечный зайчик.
— Как лучик, — тоненько пропищал Эльдар и добавил совсем уж глумливо. — Сеня-а!
Крестовский рассмеялся и хлопнул его по плечу:
— Ваньку сейчас, другого нашего соломенного вдовца, из приказа заберем, он в последнее время чуть не до ночи в кабинете засиживается, да отправимся кутить.
Мамаев подумал, что дам в Мокошь-граде еще много.
Зорин сидел за своим столом и встретил друзей рассеянным взглядом.
— Колдовал? — Семен сдернул с вешалки иванову шинель. — И, судя по всему, преизрядно. Собирайся.
Иван Иванович противиться не стал, движения его были преувеличенно осторожны:
— Да Гелюшке давно амулет один обещал исполнить, он как раз ей в Крыжовене пригодится.
— Амулет? — Крестовский покачал сокрушенно головой. — Сначала в побрякушку силы лил, а после по ветру Попович отправил? Ванька, ты в обморок сейчас брякнешься.
— На воздухе полегчает.
На воздух Ивана Ивановича выводили под руки, он запрокинул к небу бледное лицо и поймал губами снежинку:
— В баньку бы сейчас, да чтоб веником березовым отхлестали.
Крестовский друга поддержал:
— Либо можжевеловым.
— Могу предложить розги, — хмыкнул Мамаев, — немедленно и даже мокрые.
Его обозвали басурманином, поспорили, где именно пар жарче да банщики рукастее, пришли к выводу, что мокошьградские бани — одно расстройство, посему души не успокоят, и решительно отправились в ближайшую ресторацию.
Эльдар по дороге отлучился ненадолго, чтоб дама попусту его не ждала, и, когда присоединился к друзьям за накрытым столом в «Жарю-парю», те уже изрядно захмелели.
— …даже не попрощался, — говорил Ивану Крестовский, — болонку Брюта отыгрывал.
— О Геле разговор? — присел Мамаев, кивая разносчику, чтоб принес ему квасу. — Она, кажется, затруднения твои поняла.
— Лучше б не понимала, — криво улыбнулся Семен, — лучше б сцену ревности устроила, Головиной в волосы вцепилась, или мне.
— Африканских страстей возжелалось?
— А если бы и так? — горячился Крестовский. — Если мне надоело таиться? Как дети малые, право слово, любое словечко с оглядкой, что люди подумают. Надоело. Канцлер еще этот яд в уши льет. Ах, Семушка, послушай старика, не мальчик ты уже, о семье пора задуматься…
— Партию какую тебе присмотрел? — Если бы собеседники Мамаева были чуть более в форме, тон этого вопроса заставил бы их насторожиться. — Родственницу свою дальнюю?
Ответить Крестовский не успел, Иван вдруг хлопнул себя по лбу:
— Вспомнил, на что аркан твоего Блохина покойного похож.
— На что же?
— Посмотреть еще надобно… Эх, жаль, письмо в приказе осталось. Вернуться? Не к спеху, если я прав, Гелюшке это все одно не пригодится.
— Что за амулет ты ей изготовил? — Выслушав ответ, Семен изобразил аплодисменты. — Браво! Попович этим преимуществом воспользоваться не преминет.
— Думаешь, сдюжит?
— Уверен. Давай теперь про рунные плетения рассказывай.
Беседа со страданий сердечных свернула в служебное русло, и задуманной душевной попойки не получилось, Эльдар не раз пожалел о несостоявшемся свидании с очень дальней родственницей Юлия Францевича.
За ночь щиколотка распухла и в ботильон помещаться не желала. Перфектно! И что теперь делать прикажете? Часики тикают, а работа на месте стоит? По уму мне с такой неприятностью дней пять в постели с задранной ногой лежать надобно.
— Валенки? — предложила Дуняша жалостливо. — И Антипа с санями сей момент кликну.
— Давай валенки, — я вызвала в памяти накарябанный по объяснениям хозяйки план города. — А с извозчиком погоди, до главной площади, на которой все присутствия расположены меньше квартала, ежели с Архиерейской на Чистую свернуть, так вообще рядом.
— Лучше не на Чистую, — служанка протянула мне обувку, — а в Сапожный проулок.
— После мне надо посмотреть квартиру, где покойный Блохин проживал.
— Так при приказе казенка за ним была, на верхнем этаже.
— Ты лично его знала?
— Куда нам, — хихикнула Дуняша. — Степан Фомич по другим девкам выступал.
Она оглянулась на запертую дверь хозяйской спальни, Захария Митрофановна , как я уже знала, почивала обыкновенно до обеда, и продолжила шепотом:
— По продажным, в веселый дом хаживал.
— Неужели? А постоянная дама сердца у него была?
— Почем я знаю, — шмыгнула Дуняша носом, — только ходок он был знатный, многие барышни не прочь были бы с ним закрутить, особливо после газеты.
— Какой еще газеты?
Вчера я попыталась расспросить о Блохине хозяйку, но та лишь отнекивалась, знакомства с покойным приставом не водила, услугами ее он не пользовался. Я ей не поверила, но решила пока не давить. Успеется.
— С портретом! И прямо под портретом написали: его благородие Блохин С.В.
Ни названия газеты, ни точного времени публикации Дуняша припомнить не смогла, год назад, или раньше. Это было досадно, мне хотелось представить внешность объекта.
— В храме посмотрите, — сказала девушка. — Эту карточку господин Ливончик у себя выставил.
— Где? — растерялась я. — В храме?
— У торговых рядов вот такенными буквами вывеска: «Фотографический храм искусств Ливончика».
Дуняшу я поблагодарила, отметила про себя, что девушка не глупа, и будет полезна. А еще заметила, что обувь Захарии Митрофановны, стоящая в сенях, принадлежит вовсе не домоседке, которой хозяйка накануне мне представилась. Каблуки сточены от постоянной ходьбы.
Крыжовень при свете дня оказался городком богатым и своим богатством кичащимся. Собор блестел золочеными куполами, лавки хвастались вычурными вывесками, добротные фонарные столбы украшало кружево ковки, а немногочисленные прохожие одеты были нарядно, с преувеличенным провинциальным шиком. В валенках была лишь я да деревенские тетки, торговавшие с дощатых лотков продуктами личного хозяйства. Я прохромала по периметру главной площади часа за полтора. Из распахнутых настежь дверей биржи вырывались клубы пара и возбужденные голоса, я туда заглянула, с десяток мужчин махали друг на друга бумажками. Вот ведь бывает такая служба суматошная.
Вывеска «Фотографический храм искусств Ливончика» написана была «вот такенными буквами», но в пять строчек. Салон располагался в столь узком домишке, затиснутом с двух сторон другими зданиями, что даже слово «фотографический» пришлось разбить переносом. В витрине были выставлены с десяток портретных карточек, морозные узоры на стекле осмотру мешали, я чуть не носом в него уткнулась. Не то. Все не то. Какие-то декольтированные дамы, детишки с дорисованным румянцем, котята в лукошке, бравый гусар, нашивки не о чем мне не говорили, и я решила, что костюм маскарадный.
— Могу чем-нибудь помочь прелестной барышне? — колокольчик на двери звякнул и худощавый средних лет гнум в сером сюртуке повел приглашающе рукой.
— Господин Ливончик? — улыбнулась я. — Примите восхищение вашим талантом.
— Желаете портрет?
Я прикинула наличность, к приказному казначею перед отъездом забежать не успела, так что рассчитывать могу только на свои сбережения. Гнум небольшую заминку воспринял однозначно:
— Я вас умоляю, барышня! Оставите мысли о презренном металле, хорошеньким женщинам они не к лицу, Ливончик даст вам скидку, ваша карточка станет украшением гостиной для многих поколений ваших отпрысков, молодой человек, которому вы вздумаете ее подарить, немедленно падет на колени и предложит все богатства мира!
— Скидку? — переспросила я, ухватив главное.
— Ну вот опять! — он всплеснул короткими ручками. — Не думайте о деньгах.
Торговались мы вдохновенно, сперва на улице, пока фотограф окончательно не замерз, после переместились в салон, темную комнатушку с аппаратом на треноге и драпированной глухой стеной. Слегка отогревшись, гнум огласил прейскурант, я изобразила обморок.
— Я вас умоляю! — хмыкнул Ливончик, дамскими обмороками его было не пронять. — Вы, барышня, через фотографию обретете бессмертие.
— И голодную смерть.
— Да сколько вы там едите.
Сошлись на полцены от прейскуранта.
— Довольны, барышня? — гнум вытер платком вспотевший лоб.
— Маэстро Ливончик, — улыбнулась я ангельски, — теперь, когда сумма обозначена, самое время обсудить обещанную скидку.
Фотограф спросил, не желаю ли я, чтоб мне еще и приплатили, сказал, что я режу его без ножа, обозвал плохим словом, которое я не должна была понять, однако же поняла, поэтому покраснела. Мне поведали о бедственном положении, в котором по моей вине окажется семейство Ливончиков, местная гнумья община, город, а вскорости и вся Берендийская империя. Я слушала со вниманием, но молча. Торговаться со своими соплеменниками меня учила матушка, в девичестве носившая фамилию Вундермахер, и сейчас я явно побеждала. Фотограф спускал пар, мешать ему не стоило. Ах, матушка, как же я по тебе тоскую!
Ливончик выдохся и мы ударили по рукам. Я присела на табурет у драпированной стены:
— А мужчин вы тоже запечатляете? Военных, к примеру, или полицейских чиновников?
— Что? — гнум поднял голову от аппарата. — Разумеется, в самом парадном виде. Если пожелаете жениха, или… Замрите! Вот именно так.
Он нырнул за треногу, укрылся черным мешком:
— Раз, два, три. Сейчас вылетит птичка!
Раздался щелчок, мгновенный ослепляющий свет нестерпимо полыхнул.
— Готово.
Я проморгалась, смахнула набежавшие слезы.
— Благодарю. Оплата сейчас, или при получении заказа?
— Сейчас, — решил фотограф и опять произнес плохое слово, развязно мне подмигнув.— Це-це-це… Сызнова барышня покраснела? Экая неожиданность. Ну, раскрасавица, признавайтесь, кто вас гнумскому учил.
— Матушка, — протянула я деньги, — то есть, мачеха.
Он заинтересовался, спросил, из какого родительница рода, да как ее угораздило за человека замуж пойти, да не представлю ли я ей его, такого замечательного холостого Ливончика.
Я отвечала, что оружейный клан Вундермахеров, что с батюшкой они сошлись по любви, и что представить не получится по причине постоянного проживания матушки в Вольской губернии, но я непременно в письмах расскажу родительнице о замечательном холостом Ливончике.
— Соломон, — представился «будущий отчим», — Леевич, можешь по-родственному дядя Ливончик звать, или Соломоном.
— Евангелина Романовна, — пожала я протянутую руку, — Попович, зови Геля.
Матушкиного имени не произнесла, у гнумов заочных знакомств не принято. Это наше второе рукопожатие было не сделкой, а знаком дружбы, меня допускали в семью. Разумеется, серьезных матримониальных планов мой визави не строил, скорее, выказывал в моем лице уважение Вундермахерам. Но я отныне могла быть уверена во всяческой его поддержке и в скромности, ибо что сказано в семье, в ней и остается.
— Так что там с твоим военным? — Ливончик принялся колдовать над коробкой аппарата. — Приводи, коль нужда есть, в лучшем виде сделаю. Или про жениха так, для отвода глаз?
Я потупилась в притворном смущении:
— Для отвода. Меня Блохин Степан Фомич интересовал. Твое ведь фото в газете печатали?
Соломон не удивился, кивнул:
— Хороший портрет, я его на витрину выставил, до того хорош, в сечене только снял, чтоб покойниками клиентов не распугивать.
Гнум пересек комнату, отодвинул драпировку, порылся на полке:
— Вот, любуйся.
Пристав был неожиданно молод, почему-то я воображала его себе кряжистым дядькой средних лет, с карточки же на меня смотрел кудрявый блондин в полицейском мундире с темными бровями вразлет и подкрученными на концах усиками. Ему было не больше тридцати.
— Продашь? — подняла я глаза на фотографа.
— Так забирай, — махнул он рукой, — все равно толку с нее теперь никакого. А раньше-то гуляет кто по рядам торговым, на витрину посмотрит, да отправляется в цирюльню по соседству, чтоб под пристава завили да постригли.
— И с каждой такой кауфюры тебе процентик? — усмехнулась я.
Гнум вздохнул:
— Одно разорение. А тебе наш самогубец на что сдался?
— Задание, — я тоже вздохнула. — Меня начальство прислало его смерть расследовать.
— Из Змеевичей?
— Бери выше, Мокошь-град, чародейский приказ. Я, Соломон, сыскарь.
Он не удивился особо, гнумы снобизму по отношению к слабому полу не подвержены. Ну ахнул разок-другой восхищенно, просто чтоб мне приятно было.
— В управе была?
— Нет еще, хочу сперва осмотреться что к чему, прибыла накануне тайно, поселилась на Архиерейской у Губешкиной.
Гнум брезгливо поморщился:
— Поганая баба. Так говоришь, смерть расследовать? Начальство думает, не все чисто с нашим повешенным?
— А что думаешь ты?
— Я…
Колокольчик тренькнул, в салон вошла дама с ребенком за руку и господин в бобровой шубе, сразу стало тесно.
— Мне? — я уже порядком запуталась в персонажах.
— Не тебе, патрицию, тебе наоборот нежную страсть.
— От патриция?
— От валета.
Она еще говорила о каких-то зверях-помощниках, о смерти, которая при огненном коте, о любви, о родственниках, о служебных неприятностях, о сломанном каблуке, о разбитом сердце и ополовиненном кубке.
А я корила себя за то, что вообразила себя яматайским самураем, и не засунула поганую трость поганому Волкову в самое неприличное место, нога болела просто до слез.
Глава вторая,
в коей происходит разведка на местности, обыск, розыск и арест
«Карта Башня указывает на особый стиль жизни, связанный со стремлением вверх. Вы будете ставить перед собой грандиозные планы, действовать несмотря на трудности».
Таро Марии Ленорман. «Руководство для гадания и предсказания судьбы»
У Эльдара Давидовича на вечер были планы для него обычные — свидание с дамой, но он его отложил, дождался на перроне, пока поезд на Крыжовень тронется, одновременно любуясь тем, как страдает Крестовский. Семену вовсе не хотелось сейчас разделять скорбь подруги детства, он поминутно оглядывался на задернутое шторкой окно гелиного вагона. Молодец Попович, кремень-девка, не стала сантиментов разводить, четко границы обозначила. Вот здесь, шеф — наши личные отношения, а тут — служебная надобность. Головина все рыдала, вагонные проводники загрохотали дверьми и ступенями, последние припозднившиеся пассажиры едва успевали вскочить на подножки. Семен Аристархович проводил поезд долгим взглядом, Мамаев же, решив что миссия его окончена, поспешил уйти.
— Эльдар Давидович, — позвал Крестовский, — обождите меня, вместе в приказ вернемся.
Сыскарь ругнулся про себя, но покорно остановился. Семен поклонился Головиной, вручил букет противных будто восковых цветов:
— Явлюсь к вам с визитом, Ева Георгиевна, при ближайшей возможности, чтоб сызнова принести соболезнования вашей утрате.
— Ах, Сеня, — вздохнула вдовица, — ты как лучик солнца в беспросветной тьме, что окружает меня нынче.
Брют предложил ей руку колечком и графиня удалилась, сопровождаемая, кроме свиты канцлера, четверкой своих горничных.
— Присутственное время кончилось, — предупредил Эльдар начальство. — Поэтому давай ты меня на ходу обругаешь, чтоб я на встречу с дамой не опоздал вовсе уж неприлично.
— Обойдешься, — хмыкнул Семен, — и страдать будешь вместе со всеми. Дама у него, фу ты ну ты. Я нынче соломенный вдовец, ты, верный друг, мою беспросветную тьму будешь развеивать как солнечный зайчик.
— Как лучик, — тоненько пропищал Эльдар и добавил совсем уж глумливо. — Сеня-а!
Крестовский рассмеялся и хлопнул его по плечу:
— Ваньку сейчас, другого нашего соломенного вдовца, из приказа заберем, он в последнее время чуть не до ночи в кабинете засиживается, да отправимся кутить.
Мамаев подумал, что дам в Мокошь-граде еще много.
Зорин сидел за своим столом и встретил друзей рассеянным взглядом.
— Колдовал? — Семен сдернул с вешалки иванову шинель. — И, судя по всему, преизрядно. Собирайся.
Иван Иванович противиться не стал, движения его были преувеличенно осторожны:
— Да Гелюшке давно амулет один обещал исполнить, он как раз ей в Крыжовене пригодится.
— Амулет? — Крестовский покачал сокрушенно головой. — Сначала в побрякушку силы лил, а после по ветру Попович отправил? Ванька, ты в обморок сейчас брякнешься.
— На воздухе полегчает.
На воздух Ивана Ивановича выводили под руки, он запрокинул к небу бледное лицо и поймал губами снежинку:
— В баньку бы сейчас, да чтоб веником березовым отхлестали.
Крестовский друга поддержал:
— Либо можжевеловым.
— Могу предложить розги, — хмыкнул Мамаев, — немедленно и даже мокрые.
Его обозвали басурманином, поспорили, где именно пар жарче да банщики рукастее, пришли к выводу, что мокошьградские бани — одно расстройство, посему души не успокоят, и решительно отправились в ближайшую ресторацию.
Эльдар по дороге отлучился ненадолго, чтоб дама попусту его не ждала, и, когда присоединился к друзьям за накрытым столом в «Жарю-парю», те уже изрядно захмелели.
— …даже не попрощался, — говорил Ивану Крестовский, — болонку Брюта отыгрывал.
— О Геле разговор? — присел Мамаев, кивая разносчику, чтоб принес ему квасу. — Она, кажется, затруднения твои поняла.
— Лучше б не понимала, — криво улыбнулся Семен, — лучше б сцену ревности устроила, Головиной в волосы вцепилась, или мне.
— Африканских страстей возжелалось?
— А если бы и так? — горячился Крестовский. — Если мне надоело таиться? Как дети малые, право слово, любое словечко с оглядкой, что люди подумают. Надоело. Канцлер еще этот яд в уши льет. Ах, Семушка, послушай старика, не мальчик ты уже, о семье пора задуматься…
— Партию какую тебе присмотрел? — Если бы собеседники Мамаева были чуть более в форме, тон этого вопроса заставил бы их насторожиться. — Родственницу свою дальнюю?
Ответить Крестовский не успел, Иван вдруг хлопнул себя по лбу:
— Вспомнил, на что аркан твоего Блохина покойного похож.
— На что же?
— Посмотреть еще надобно… Эх, жаль, письмо в приказе осталось. Вернуться? Не к спеху, если я прав, Гелюшке это все одно не пригодится.
— Что за амулет ты ей изготовил? — Выслушав ответ, Семен изобразил аплодисменты. — Браво! Попович этим преимуществом воспользоваться не преминет.
— Думаешь, сдюжит?
— Уверен. Давай теперь про рунные плетения рассказывай.
Беседа со страданий сердечных свернула в служебное русло, и задуманной душевной попойки не получилось, Эльдар не раз пожалел о несостоявшемся свидании с очень дальней родственницей Юлия Францевича.
За ночь щиколотка распухла и в ботильон помещаться не желала. Перфектно! И что теперь делать прикажете? Часики тикают, а работа на месте стоит? По уму мне с такой неприятностью дней пять в постели с задранной ногой лежать надобно.
— Валенки? — предложила Дуняша жалостливо. — И Антипа с санями сей момент кликну.
— Давай валенки, — я вызвала в памяти накарябанный по объяснениям хозяйки план города. — А с извозчиком погоди, до главной площади, на которой все присутствия расположены меньше квартала, ежели с Архиерейской на Чистую свернуть, так вообще рядом.
— Лучше не на Чистую, — служанка протянула мне обувку, — а в Сапожный проулок.
— После мне надо посмотреть квартиру, где покойный Блохин проживал.
— Так при приказе казенка за ним была, на верхнем этаже.
— Ты лично его знала?
— Куда нам, — хихикнула Дуняша. — Степан Фомич по другим девкам выступал.
Она оглянулась на запертую дверь хозяйской спальни, Захария Митрофановна , как я уже знала, почивала обыкновенно до обеда, и продолжила шепотом:
— По продажным, в веселый дом хаживал.
— Неужели? А постоянная дама сердца у него была?
— Почем я знаю, — шмыгнула Дуняша носом, — только ходок он был знатный, многие барышни не прочь были бы с ним закрутить, особливо после газеты.
— Какой еще газеты?
Вчера я попыталась расспросить о Блохине хозяйку, но та лишь отнекивалась, знакомства с покойным приставом не водила, услугами ее он не пользовался. Я ей не поверила, но решила пока не давить. Успеется.
— С портретом! И прямо под портретом написали: его благородие Блохин С.В.
Ни названия газеты, ни точного времени публикации Дуняша припомнить не смогла, год назад, или раньше. Это было досадно, мне хотелось представить внешность объекта.
— В храме посмотрите, — сказала девушка. — Эту карточку господин Ливончик у себя выставил.
— Где? — растерялась я. — В храме?
— У торговых рядов вот такенными буквами вывеска: «Фотографический храм искусств Ливончика».
Дуняшу я поблагодарила, отметила про себя, что девушка не глупа, и будет полезна. А еще заметила, что обувь Захарии Митрофановны, стоящая в сенях, принадлежит вовсе не домоседке, которой хозяйка накануне мне представилась. Каблуки сточены от постоянной ходьбы.
Крыжовень при свете дня оказался городком богатым и своим богатством кичащимся. Собор блестел золочеными куполами, лавки хвастались вычурными вывесками, добротные фонарные столбы украшало кружево ковки, а немногочисленные прохожие одеты были нарядно, с преувеличенным провинциальным шиком. В валенках была лишь я да деревенские тетки, торговавшие с дощатых лотков продуктами личного хозяйства. Я прохромала по периметру главной площади часа за полтора. Из распахнутых настежь дверей биржи вырывались клубы пара и возбужденные голоса, я туда заглянула, с десяток мужчин махали друг на друга бумажками. Вот ведь бывает такая служба суматошная.
Вывеска «Фотографический храм искусств Ливончика» написана была «вот такенными буквами», но в пять строчек. Салон располагался в столь узком домишке, затиснутом с двух сторон другими зданиями, что даже слово «фотографический» пришлось разбить переносом. В витрине были выставлены с десяток портретных карточек, морозные узоры на стекле осмотру мешали, я чуть не носом в него уткнулась. Не то. Все не то. Какие-то декольтированные дамы, детишки с дорисованным румянцем, котята в лукошке, бравый гусар, нашивки не о чем мне не говорили, и я решила, что костюм маскарадный.
— Могу чем-нибудь помочь прелестной барышне? — колокольчик на двери звякнул и худощавый средних лет гнум в сером сюртуке повел приглашающе рукой.
— Господин Ливончик? — улыбнулась я. — Примите восхищение вашим талантом.
— Желаете портрет?
Я прикинула наличность, к приказному казначею перед отъездом забежать не успела, так что рассчитывать могу только на свои сбережения. Гнум небольшую заминку воспринял однозначно:
— Я вас умоляю, барышня! Оставите мысли о презренном металле, хорошеньким женщинам они не к лицу, Ливончик даст вам скидку, ваша карточка станет украшением гостиной для многих поколений ваших отпрысков, молодой человек, которому вы вздумаете ее подарить, немедленно падет на колени и предложит все богатства мира!
— Скидку? — переспросила я, ухватив главное.
— Ну вот опять! — он всплеснул короткими ручками. — Не думайте о деньгах.
Торговались мы вдохновенно, сперва на улице, пока фотограф окончательно не замерз, после переместились в салон, темную комнатушку с аппаратом на треноге и драпированной глухой стеной. Слегка отогревшись, гнум огласил прейскурант, я изобразила обморок.
— Я вас умоляю! — хмыкнул Ливончик, дамскими обмороками его было не пронять. — Вы, барышня, через фотографию обретете бессмертие.
— И голодную смерть.
— Да сколько вы там едите.
Сошлись на полцены от прейскуранта.
— Довольны, барышня? — гнум вытер платком вспотевший лоб.
— Маэстро Ливончик, — улыбнулась я ангельски, — теперь, когда сумма обозначена, самое время обсудить обещанную скидку.
Фотограф спросил, не желаю ли я, чтоб мне еще и приплатили, сказал, что я режу его без ножа, обозвал плохим словом, которое я не должна была понять, однако же поняла, поэтому покраснела. Мне поведали о бедственном положении, в котором по моей вине окажется семейство Ливончиков, местная гнумья община, город, а вскорости и вся Берендийская империя. Я слушала со вниманием, но молча. Торговаться со своими соплеменниками меня учила матушка, в девичестве носившая фамилию Вундермахер, и сейчас я явно побеждала. Фотограф спускал пар, мешать ему не стоило. Ах, матушка, как же я по тебе тоскую!
Ливончик выдохся и мы ударили по рукам. Я присела на табурет у драпированной стены:
— А мужчин вы тоже запечатляете? Военных, к примеру, или полицейских чиновников?
— Что? — гнум поднял голову от аппарата. — Разумеется, в самом парадном виде. Если пожелаете жениха, или… Замрите! Вот именно так.
Он нырнул за треногу, укрылся черным мешком:
— Раз, два, три. Сейчас вылетит птичка!
Раздался щелчок, мгновенный ослепляющий свет нестерпимо полыхнул.
— Готово.
Я проморгалась, смахнула набежавшие слезы.
— Благодарю. Оплата сейчас, или при получении заказа?
— Сейчас, — решил фотограф и опять произнес плохое слово, развязно мне подмигнув.— Це-це-це… Сызнова барышня покраснела? Экая неожиданность. Ну, раскрасавица, признавайтесь, кто вас гнумскому учил.
— Матушка, — протянула я деньги, — то есть, мачеха.
Он заинтересовался, спросил, из какого родительница рода, да как ее угораздило за человека замуж пойти, да не представлю ли я ей его, такого замечательного холостого Ливончика.
Я отвечала, что оружейный клан Вундермахеров, что с батюшкой они сошлись по любви, и что представить не получится по причине постоянного проживания матушки в Вольской губернии, но я непременно в письмах расскажу родительнице о замечательном холостом Ливончике.
— Соломон, — представился «будущий отчим», — Леевич, можешь по-родственному дядя Ливончик звать, или Соломоном.
— Евангелина Романовна, — пожала я протянутую руку, — Попович, зови Геля.
Матушкиного имени не произнесла, у гнумов заочных знакомств не принято. Это наше второе рукопожатие было не сделкой, а знаком дружбы, меня допускали в семью. Разумеется, серьезных матримониальных планов мой визави не строил, скорее, выказывал в моем лице уважение Вундермахерам. Но я отныне могла быть уверена во всяческой его поддержке и в скромности, ибо что сказано в семье, в ней и остается.
— Так что там с твоим военным? — Ливончик принялся колдовать над коробкой аппарата. — Приводи, коль нужда есть, в лучшем виде сделаю. Или про жениха так, для отвода глаз?
Я потупилась в притворном смущении:
— Для отвода. Меня Блохин Степан Фомич интересовал. Твое ведь фото в газете печатали?
Соломон не удивился, кивнул:
— Хороший портрет, я его на витрину выставил, до того хорош, в сечене только снял, чтоб покойниками клиентов не распугивать.
Гнум пересек комнату, отодвинул драпировку, порылся на полке:
— Вот, любуйся.
Пристав был неожиданно молод, почему-то я воображала его себе кряжистым дядькой средних лет, с карточки же на меня смотрел кудрявый блондин в полицейском мундире с темными бровями вразлет и подкрученными на концах усиками. Ему было не больше тридцати.
— Продашь? — подняла я глаза на фотографа.
— Так забирай, — махнул он рукой, — все равно толку с нее теперь никакого. А раньше-то гуляет кто по рядам торговым, на витрину посмотрит, да отправляется в цирюльню по соседству, чтоб под пристава завили да постригли.
— И с каждой такой кауфюры тебе процентик? — усмехнулась я.
Гнум вздохнул:
— Одно разорение. А тебе наш самогубец на что сдался?
— Задание, — я тоже вздохнула. — Меня начальство прислало его смерть расследовать.
— Из Змеевичей?
— Бери выше, Мокошь-град, чародейский приказ. Я, Соломон, сыскарь.
Он не удивился особо, гнумы снобизму по отношению к слабому полу не подвержены. Ну ахнул разок-другой восхищенно, просто чтоб мне приятно было.
— В управе была?
— Нет еще, хочу сперва осмотреться что к чему, прибыла накануне тайно, поселилась на Архиерейской у Губешкиной.
Гнум брезгливо поморщился:
— Поганая баба. Так говоришь, смерть расследовать? Начальство думает, не все чисто с нашим повешенным?
— А что думаешь ты?
— Я…
Колокольчик тренькнул, в салон вошла дама с ребенком за руку и господин в бобровой шубе, сразу стало тесно.
