Зябликов выпростал конечность и повертел подошвой из стороны в сторону.
— Молодец, — вздохнула я обреченно. — Слушай мой хозяйский приказ. Садись в коляску нанятую, едь к лекарям, пусть они здоровье твое поправят. И пока кости не срастят, пред очи мои чтоб даже не появлялся. И носом займись, а то, право слово, страшила какая-то.
— А…
— А возражать не смей, — подпустила я в голос металла, — мои желания — твой закон. Исполняй.
И уже обычным своим тоном попросила халдея:
— Мил человек, не в службу, а в дружбу…
Тот с готовностью подхватил калеку под плечи, поволок к выходу. Портьеры разъехались, раскрывая альков. К витринному стеклу снаружи прижимались десятки любопытных физиономий.
— Надеюсь, — хохотнул Семен, — госпожа Ева от меня поцелуев обуви не потребует.
Это сколько же коньяку он употребил? Я посмотрела на пустой графинчик и сокрушенно покачала головой. Изрядно. Ну ничего, авось, по дороге проветрится.
Пережидая отбытие коляски с калекой, пришлось служить целью грубоватых шуток Крестовского. Часть их, касающуюся хлыстов и ботфортов, я вообще не поняла. То есть, из контекста, разумеется, могла делать предположения. Но это было вообще не смешно!
Вернувшемуся к нам халдею я отсчитала приличные чаевые сверх, отобрав перед тем портмоне у шефа, взяла Семена под руку, тот все пытался вырваться, чтоб показать на себе «вот-такую» кожаную полумаску, ему непременно требовались обе конечности.
— Стыдитесь, ваше превосходительство! — бросила я раздраженно. — Десятый час всего, а вы уже под мухой. Что люди скажут?
Чего они только не говорили, люди эти. Народ наш вообще говорлив. Пока мы с шефом медленно пробирались через торговые ряды к приказу (Крестовский умудрялся по пути флиртовать со всеми встречными барышнями, а также их дуэньями, мамашами и собачками), наслушалась я изрядно. Большинство сходились на мысли, что-де Цирцея столичная новую жертву опоила и в логово свое волочет для надругательства с изощренным использованием посторонних предметов.
— Точно говорю. У ней туфлей энтих от стены до стены полки забиты. Из которых хмельное употреблять велит, которые целовать, или что похуже, и по дням недели у ней все, по сезонам. На Пасху, к примеру…
— Славненький какой, а глазоньки си-иние… Пропал соколик…
— У ней женихов энтих от стены до стены… Рыжего она подле позапрошлого определит… Да помнишь, заграничный такой весь, пристав вроде… Вот так вот, в сон чародейский вгонит и на полку…
Семен Аристархович тоже слушал, иногда поддакивал. Это когда глазонек очередной уездной красотке не строил.
Изрядно утомившись променадом, я мечтала забиться в уголок, накрыться одеялом с головою и…
— Вас сожгут, Попович, — предупредил Крестовский серьезно. — На базарной площади.
— Как ведьму? Так это в старину и не у нас было.
— Заграничные веяния доходят в Берендию с некоторым опозданием.
— Тогда, — я помахала приветственно Федору на козлах коляски, забыв даже ненадолго, что он крыса и враг, — завещаю вам свои туфли, от стены до стены.
— И женихов.
— Как пожелаете. А вам зачем?
Шеф лишь мечтательно вздохнул.
За круглым столом ордена Мерлина могло расположиться сто пятьдесят рыцарей, но это в стародавние времена процветания, сейчас их было всего девять, от этого столешня скукожилась до невпечатляющих размеров. То есть, разумеется, это был не сам стол, а астральная его проекция, сотканная в иллюзорном тонком мире на самой границе сна и яви. Но не суть. Грегори сын Илии, распластанный на каменном круге, об этом вовсе не думал. Девять островных чародеев работали над ним одновременно. Молодой человек ощущал то нестерпимый жар, то болезненный холод, и нескончаемую вибрацию, тоже довольно неприятную. Он терпел, без интереса прислушиваясь к беседе, которую вели рыцари между собой.
— Почти готово, артефакт полностью восстановлен. Что скажете, мастер? Выпустим в мир нашего подопечного?
— Рано. — Голос предводителя звучал гулко, как колокол. — Пусть берендийский выскочка проиграет, и тогда…
— Этот даже не чародей.
— Тем ощутимее щелчок по носу получит наглец, посмевший нас в чем-то упрекать.
— Но, мастер, тьма уже доказала свою силу, уничтожив нашу работу. Сможет ли наш подопечный, даже при условии, что нынешний артефакт гораздо мощнее…?
Предводитель скрипуче рассмеялся:
— Не будем делать ошибок, недооценивая соперника. Господин великий берендийский чародей явит свою силу и потреплет хтоническую тьму. Грегори останется лишь нанести финальный победный удар. Разумеется, он справится. А, чтоб уверенность в этом была абсолютной, на сей раз мы довольно небрежно подчистим его память.
— О, мастер, — разнеслось многоголосно, — вы столь хитроумны…
«Вина учинившего какое-либо преступление, а с тем вместе и мера следующего за сие наказания увеличиваются по мере того: чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника; чем выше были его состояние, звание и степень образованности; чем более противозаконны и безнравственны были побуждения его к сему преступлению; чем более лиц он привлек к участию в сем преступлении…»
Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845
Хоромы Бобруйских на Гильдейской улице были всего в получасе езды, и время это я употребила с пользой. Семен Аристархович как бы дремал, не забывая похрапывать, но губы его шевелились четко. «Жужа» бормотала мне в ухо зоринским басом:
— Про все прочее забудь, отодвинь, твоя задача — по свежим следам убийство раскрыть, ну и внимание на себя отвлечь, пока я другими делами занят буду. Это, разумеется, в случае, если я сочту ситуацию для тебя безопасной. Не торопись, не горячись, сохраняй свежую голову, за пределы домохозяйства ни ногой, попробуй сейчас мне призыв отправить, может, внутри нашего колпака сработает. Ну? Хорошо, я тебя чую. И еще одно, если справишься быстро, результатов не оглашай хотя бы до вечера. Пока мы заняты у Бобруйских…
Синие глаза чародея распахнулись. Кивнув, я отвела взгляд, поправила локон у виска, скользнула рукой с артефактом в карман, повозилась, пряча «жужу» в футлярчик. После незаметно Семену передам, ему больше пригодится.
Ворота особняка оказались заперты, и Федору пришлось в них колотить. Наконец, створки распахнулись, и мы въехали на подъездную дорожку, которую помнила я нарядно освещенной и украшенной. Крестовский зевнул, глядя по сторонам:
— Форменный дворец.
Окна первого этажа скрывали глухие ставни, отчего дом казался пустым. Однако на крыльце стоял ожидающий нас ливрейный лакей.
— Возвращайся в приказ, — велела я Федору, — понадобишься, кого-нибудь за тобой пришлю.
Степанов пробормотал «так точно», и, когда мы с Крестовским сошли с коляски, стал разворачиваться.
Работаем, сыскарики. С Богом!
Лакей пригласил нас внутрь, на его лице читались следы бессонной ночи.
— Господа в кабинете, — ответил он мне на вопрос. — А барин…
— Ваше превосходительство! — Появившийся в прихожей господин Хрущ был бледен, пьян и благостен. — Все-таки самолично решились нас посетить?
Крестовский посмотрел на бутылку, которой адвокат размахивал, вожделенно и протянул:
— Лишь в качестве чародейского консультанта при чиновной барышне, Андрон Ипатьевич.
Сухо поздоровавшись, я спросила, где тело. Сызмальства за мною привычка такая, самое неприятное делать в первую очередь.
Миновав приемную и бальную залу, мы поднялись по лестнице в правое крыло здания, прошли анфиладой разномастных, но одинаково богато меблированных покоев. Я привычно отмечала обстановку: плотные непрозрачные шторы, кое-где раздвинутые, решетки на окнах, до блеска вычищенные камины, черный тюль, скрывающий зеркала. Дом погрузился в траур. Мужчины негромко беседовали, на меня внимания не обращая.
— Все, как велено, исполнили, — хвастался Хрущ, — в том же виде для осмотра оставили…
Мы остановились в конце анфилады перед запертой дверью, адвокат с поклоном передал мне ключ:
— Извольте, госпожа Попович.
Замок поддался, я шагнула внутрь, сдерживая дыхание, и замерла на пороге.
Крестовский присвистнул. Было от чего, подобных спален мне доселе видеть не приходилось, да и не спальня это была. Наверное. Скорее всего. Вся комната, стены, потолок и даже пол по всему периметру обиты были толстым слоем ткани, или даже тканью в несколько слоев, как внутренности огромного футляра. В центре высилась кровать — обширное ложе с четырьмя балдахинными столбиками, только крепился на них не балдахин, а кованные блестящие цепи, охапка цепей свисала также с потолочного крюка.
Пружиня подошвами, я пошла вперед.
Бобруйский лежал на спине. Был он гол и мертв, оба эти обстоятельства вызывали тошноту, то, что конечности покойника оказались закованы в цепи, ничего не добавляло к моему предобморочному состоянию. И воняло еще сладковато-гнилостно. Это добавляло.
— Темновато, — решил Семен Аристархович. — А ну-ка!
Он щелкнул пальцами, и все светильники, спрятанные в тканых складках потолка, заполыхали ярко, будто в операционной. Из огромного настенного зеркала на меня пучила глаза рыжая бледная девица. Я отвернулась, спрятала нос в пропитанную ментолом тряпицу, непонятно, каким образом очутившуюся в моей руке, спросила глухо:
— Лекарь осматривал?
— Не звали даже, — ответил от порога Хрущ. — Зеркальце к губам поднесли… Дело-то понятное, нож прямо в сердце.
— Крови маловато, — сказала я Семену.
Тот хихикнул скабрезно:
— Однако, Андрон Ипатьевич, привычки провинциального купечества поражают даже видавшего виды меня.
— Ну так покойник склонностей своих не афишировал. — Адвокат отхлебнул из бутылки, утер рукавом губы. — И вдове, интересы которой я теперь представляю, шумихи хотелось бы избежать.
— А лекарь, призови вы его, — тем же гаденьким тоном протянул шеф, — непременно бы разболтал. Понятно… Вы, господин Хрущ, не трудитесь с нами здесь находиться, отойдите неподалеку. Сейчас Евангелина Романовна будет мне свою мастеровитость в осмотрах являть.
Адвокат, отойдя от двери, скрылся, Крестовский повернулся ко мне:
— Ну, Попович. Со своей стороны сообщаю, что никаких чародейских практик в убиении задействовано не было. Ваш ход.
— Крови мало, — повторила я. — От удара в сердце фонтан до потолка хлестать должен.
— В сердце?
Надев перчатку, я вытянула из груди покойника нож и запустила в рану палец:
— Точнехонько в сердце. — Расстелив на краешке кровати платок, не ментоловый, личный, я отерла об него палец, встала на колени, приподнимая тело. — Синяки на боках и спине свидетельствуют, что почти вся кровь погибшего осталась при нем, за ночь она опустилась.
— О чем это говорит?
— Что помер он не от ножа. А… — Поднявшись на ноги, я нагнулась над постелью. — Удушение. Синяя каемка вокруг губ… Минуточку.
Многострадальным платком я вытерла рот Бобруйского.
— Да, асфиксия. И, — я понюхала платок, — не вследствие отравления. Задушили его, — пришлось опять возюкать пальцами в ране, теперь на шее (перчатки потом выброшу), — чем-то тонким и довольно острым, навроде гароты иноземной, либо, например, струны. Орудие мы пока не наблюдаем, стоит под кроватью поискать.
Обтерев перчатку, я опустилась на четвереньки и вскоре извлекла на свет, кроме липкой карамельки и снопа пыли, толстую медную струну:
— Вот! Даже пятнышки от крови рассмотреть можно.
— Браво, — без восторга похвалил Крестовский. — Это все?
— Пожалуй нет. Шея покойника меня смущает. Удушили его этим и очень быстро, но на коже… Извольте посмотреть, здесь и вот тут еще. Явно же следы давние и тоже от петельного давления.
Шеф хмыкнул и отвел взгляд, как мне показалось, несколько смущенно.
— Некоторые персоны, барышня Попович, для усиления эйфорических ощущений в момент наивысшей страсти…
— И помогает? — заинтересовалась я. — То есть, не то, чтобы я ваш личный опыт в таких делах, ваше превосходительство, подозревала…
Нет нет, ни в коей мере. Но и за воображаемые ботфорты на себе отомстить хотела. Получилось перфектно. Семен Аристархович залился краской и проблеял:
— По слухам, да.
— Что ж, господа, осмотр на этом пока закончен. — Провозгласила я, складывая в платок струну и нож. — Андрон Ипатьевич!
Адвокат подошел к порогу:
— Какие будут указания?
— Сию обитель порока сызнова запереть до вечера. Господина Крестовского, будьте любезны, в какую-нибудь из гостевых комнат отвести, в его услугах я здесь пока не нуждаюсь.— Потянув носом, я картинно поморщилась. — Он же нуждается в рассоле и нескольких часах сна.
Возражения его превосходительства перемежались его же зевками. Достав чистой рукой футлярчик с «жужей», я вложила его в чародейскую ладонь:
— Не спорьте, вы и так помогли безмерно. Сейчас я себе какой-нибудь уютный кабинетик выберу и буду домочадцев допрашивать.
— Пустое, — перебил Хрущ. — Дуська барина зарезала, то есть, жизни лишила. Кроме нее никого здесь не было, и…
— И с нее я допрос начну. Идемте. Ах, еще мне требуется помыть с мылом руки.
В теле моем и мыслях происходил привычный рабочий процесс, сыскарский азарт, холодная голова, спокойное экономное дыхание. Я под это вот именно заточена, а не чародейские многоходовочки разбирать. Жалко только, что не позавтракала толком, поверив байкам официанта про отрезание головы Бобруйского. Сама виновата, нечего на сплетни полагаться.
— Что за беззакония? — Навстречу нам по анфиладе комнат летела вдова, исторгнувшая сей возглас. — Полицейский произвол!
Не добежав, она остановилась, осела на руки горничных.
— Нинель Феофановна, — кивнула я, — примите искренние соболезнования от лица всей службы и меня лично.
Перекраивать планы пришлось на ходу. Потому что госпожа Бобруйская требовала немедленного позволения покойника обмыть и к погребению приготовить. Была она в своем праве, посему возражать я не стала. Хрущ увел пошатывающегося Семена, я же осталась присматривать за слугами, чтоб сверх необходимого не наследили.
— Бедная девочка, — вздохнула Нинель Феофановна, опускаясь на пуфик, — надеюсь, суд не будет к ней излишне жесток.
В отсутствие мужчин, вдовица горе демонстрировать перестала, и вообще производила впечатление особы деловитой и собранной. Помнится, когда я впервые барыню на том памятном бале увидала, она совсем другой была.
— Девочка? — Чтоб присесть на другой пуфик, мне пришлось сбросить с него пару наручников с меховой опушкой. — То есть госпожа Дульсинея Бархатова?
Слуги звенели цепями, освобождая покойника от пут. Барыня посмотрела на кровать, поморщилась гадливо:
— Гаврила тот еще затейник был, если вы понимаете, о чем я. Многие… объекты его желаний…не разделяли… м-да…
— И случаи насилия прежде были? — спросила я без смущения.
— Насилия?
Вот не люблю, когда допрашиваемые мои личные приемчики использовать берутся. Повторить одно слово из фразы с вопросительной интонацией, это мое. И вообще, я тут главная.
— Нинель Феофановна, — сказала я серьезно, — давайте в игрушки играть не будем. Вы — женщина умная, понимаете, что я не от любопытства беседую, а по службе. И, ежели я от вас всей информации не получу, в народ отправлюсь расспрашивать. Оно вам надо, чтоб слухи пошли?
— Молодец, — вздохнула я обреченно. — Слушай мой хозяйский приказ. Садись в коляску нанятую, едь к лекарям, пусть они здоровье твое поправят. И пока кости не срастят, пред очи мои чтоб даже не появлялся. И носом займись, а то, право слово, страшила какая-то.
— А…
— А возражать не смей, — подпустила я в голос металла, — мои желания — твой закон. Исполняй.
И уже обычным своим тоном попросила халдея:
— Мил человек, не в службу, а в дружбу…
Тот с готовностью подхватил калеку под плечи, поволок к выходу. Портьеры разъехались, раскрывая альков. К витринному стеклу снаружи прижимались десятки любопытных физиономий.
— Надеюсь, — хохотнул Семен, — госпожа Ева от меня поцелуев обуви не потребует.
Это сколько же коньяку он употребил? Я посмотрела на пустой графинчик и сокрушенно покачала головой. Изрядно. Ну ничего, авось, по дороге проветрится.
Пережидая отбытие коляски с калекой, пришлось служить целью грубоватых шуток Крестовского. Часть их, касающуюся хлыстов и ботфортов, я вообще не поняла. То есть, из контекста, разумеется, могла делать предположения. Но это было вообще не смешно!
Вернувшемуся к нам халдею я отсчитала приличные чаевые сверх, отобрав перед тем портмоне у шефа, взяла Семена под руку, тот все пытался вырваться, чтоб показать на себе «вот-такую» кожаную полумаску, ему непременно требовались обе конечности.
— Стыдитесь, ваше превосходительство! — бросила я раздраженно. — Десятый час всего, а вы уже под мухой. Что люди скажут?
Чего они только не говорили, люди эти. Народ наш вообще говорлив. Пока мы с шефом медленно пробирались через торговые ряды к приказу (Крестовский умудрялся по пути флиртовать со всеми встречными барышнями, а также их дуэньями, мамашами и собачками), наслушалась я изрядно. Большинство сходились на мысли, что-де Цирцея столичная новую жертву опоила и в логово свое волочет для надругательства с изощренным использованием посторонних предметов.
— Точно говорю. У ней туфлей энтих от стены до стены полки забиты. Из которых хмельное употреблять велит, которые целовать, или что похуже, и по дням недели у ней все, по сезонам. На Пасху, к примеру…
— Славненький какой, а глазоньки си-иние… Пропал соколик…
— У ней женихов энтих от стены до стены… Рыжего она подле позапрошлого определит… Да помнишь, заграничный такой весь, пристав вроде… Вот так вот, в сон чародейский вгонит и на полку…
Семен Аристархович тоже слушал, иногда поддакивал. Это когда глазонек очередной уездной красотке не строил.
Изрядно утомившись променадом, я мечтала забиться в уголок, накрыться одеялом с головою и…
— Вас сожгут, Попович, — предупредил Крестовский серьезно. — На базарной площади.
— Как ведьму? Так это в старину и не у нас было.
— Заграничные веяния доходят в Берендию с некоторым опозданием.
— Тогда, — я помахала приветственно Федору на козлах коляски, забыв даже ненадолго, что он крыса и враг, — завещаю вам свои туфли, от стены до стены.
— И женихов.
— Как пожелаете. А вам зачем?
Шеф лишь мечтательно вздохнул.
За круглым столом ордена Мерлина могло расположиться сто пятьдесят рыцарей, но это в стародавние времена процветания, сейчас их было всего девять, от этого столешня скукожилась до невпечатляющих размеров. То есть, разумеется, это был не сам стол, а астральная его проекция, сотканная в иллюзорном тонком мире на самой границе сна и яви. Но не суть. Грегори сын Илии, распластанный на каменном круге, об этом вовсе не думал. Девять островных чародеев работали над ним одновременно. Молодой человек ощущал то нестерпимый жар, то болезненный холод, и нескончаемую вибрацию, тоже довольно неприятную. Он терпел, без интереса прислушиваясь к беседе, которую вели рыцари между собой.
— Почти готово, артефакт полностью восстановлен. Что скажете, мастер? Выпустим в мир нашего подопечного?
— Рано. — Голос предводителя звучал гулко, как колокол. — Пусть берендийский выскочка проиграет, и тогда…
— Этот даже не чародей.
— Тем ощутимее щелчок по носу получит наглец, посмевший нас в чем-то упрекать.
— Но, мастер, тьма уже доказала свою силу, уничтожив нашу работу. Сможет ли наш подопечный, даже при условии, что нынешний артефакт гораздо мощнее…?
Предводитель скрипуче рассмеялся:
— Не будем делать ошибок, недооценивая соперника. Господин великий берендийский чародей явит свою силу и потреплет хтоническую тьму. Грегори останется лишь нанести финальный победный удар. Разумеется, он справится. А, чтоб уверенность в этом была абсолютной, на сей раз мы довольно небрежно подчистим его память.
— О, мастер, — разнеслось многоголосно, — вы столь хитроумны…
Глава четвертая, в коей убийство в благородном семействе будто бы раскрывается по свежим следам, а некоторые привычки уездного купечества способны фраппировать даже видавших виды сыскарей
«Вина учинившего какое-либо преступление, а с тем вместе и мера следующего за сие наказания увеличиваются по мере того: чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника; чем выше были его состояние, звание и степень образованности; чем более противозаконны и безнравственны были побуждения его к сему преступлению; чем более лиц он привлек к участию в сем преступлении…»
Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845
Хоромы Бобруйских на Гильдейской улице были всего в получасе езды, и время это я употребила с пользой. Семен Аристархович как бы дремал, не забывая похрапывать, но губы его шевелились четко. «Жужа» бормотала мне в ухо зоринским басом:
— Про все прочее забудь, отодвинь, твоя задача — по свежим следам убийство раскрыть, ну и внимание на себя отвлечь, пока я другими делами занят буду. Это, разумеется, в случае, если я сочту ситуацию для тебя безопасной. Не торопись, не горячись, сохраняй свежую голову, за пределы домохозяйства ни ногой, попробуй сейчас мне призыв отправить, может, внутри нашего колпака сработает. Ну? Хорошо, я тебя чую. И еще одно, если справишься быстро, результатов не оглашай хотя бы до вечера. Пока мы заняты у Бобруйских…
Синие глаза чародея распахнулись. Кивнув, я отвела взгляд, поправила локон у виска, скользнула рукой с артефактом в карман, повозилась, пряча «жужу» в футлярчик. После незаметно Семену передам, ему больше пригодится.
Ворота особняка оказались заперты, и Федору пришлось в них колотить. Наконец, створки распахнулись, и мы въехали на подъездную дорожку, которую помнила я нарядно освещенной и украшенной. Крестовский зевнул, глядя по сторонам:
— Форменный дворец.
Окна первого этажа скрывали глухие ставни, отчего дом казался пустым. Однако на крыльце стоял ожидающий нас ливрейный лакей.
— Возвращайся в приказ, — велела я Федору, — понадобишься, кого-нибудь за тобой пришлю.
Степанов пробормотал «так точно», и, когда мы с Крестовским сошли с коляски, стал разворачиваться.
Работаем, сыскарики. С Богом!
Лакей пригласил нас внутрь, на его лице читались следы бессонной ночи.
— Господа в кабинете, — ответил он мне на вопрос. — А барин…
— Ваше превосходительство! — Появившийся в прихожей господин Хрущ был бледен, пьян и благостен. — Все-таки самолично решились нас посетить?
Крестовский посмотрел на бутылку, которой адвокат размахивал, вожделенно и протянул:
— Лишь в качестве чародейского консультанта при чиновной барышне, Андрон Ипатьевич.
Сухо поздоровавшись, я спросила, где тело. Сызмальства за мною привычка такая, самое неприятное делать в первую очередь.
Миновав приемную и бальную залу, мы поднялись по лестнице в правое крыло здания, прошли анфиладой разномастных, но одинаково богато меблированных покоев. Я привычно отмечала обстановку: плотные непрозрачные шторы, кое-где раздвинутые, решетки на окнах, до блеска вычищенные камины, черный тюль, скрывающий зеркала. Дом погрузился в траур. Мужчины негромко беседовали, на меня внимания не обращая.
— Все, как велено, исполнили, — хвастался Хрущ, — в том же виде для осмотра оставили…
Мы остановились в конце анфилады перед запертой дверью, адвокат с поклоном передал мне ключ:
— Извольте, госпожа Попович.
Замок поддался, я шагнула внутрь, сдерживая дыхание, и замерла на пороге.
Крестовский присвистнул. Было от чего, подобных спален мне доселе видеть не приходилось, да и не спальня это была. Наверное. Скорее всего. Вся комната, стены, потолок и даже пол по всему периметру обиты были толстым слоем ткани, или даже тканью в несколько слоев, как внутренности огромного футляра. В центре высилась кровать — обширное ложе с четырьмя балдахинными столбиками, только крепился на них не балдахин, а кованные блестящие цепи, охапка цепей свисала также с потолочного крюка.
Пружиня подошвами, я пошла вперед.
Бобруйский лежал на спине. Был он гол и мертв, оба эти обстоятельства вызывали тошноту, то, что конечности покойника оказались закованы в цепи, ничего не добавляло к моему предобморочному состоянию. И воняло еще сладковато-гнилостно. Это добавляло.
— Темновато, — решил Семен Аристархович. — А ну-ка!
Он щелкнул пальцами, и все светильники, спрятанные в тканых складках потолка, заполыхали ярко, будто в операционной. Из огромного настенного зеркала на меня пучила глаза рыжая бледная девица. Я отвернулась, спрятала нос в пропитанную ментолом тряпицу, непонятно, каким образом очутившуюся в моей руке, спросила глухо:
— Лекарь осматривал?
— Не звали даже, — ответил от порога Хрущ. — Зеркальце к губам поднесли… Дело-то понятное, нож прямо в сердце.
— Крови маловато, — сказала я Семену.
Тот хихикнул скабрезно:
— Однако, Андрон Ипатьевич, привычки провинциального купечества поражают даже видавшего виды меня.
— Ну так покойник склонностей своих не афишировал. — Адвокат отхлебнул из бутылки, утер рукавом губы. — И вдове, интересы которой я теперь представляю, шумихи хотелось бы избежать.
— А лекарь, призови вы его, — тем же гаденьким тоном протянул шеф, — непременно бы разболтал. Понятно… Вы, господин Хрущ, не трудитесь с нами здесь находиться, отойдите неподалеку. Сейчас Евангелина Романовна будет мне свою мастеровитость в осмотрах являть.
Адвокат, отойдя от двери, скрылся, Крестовский повернулся ко мне:
— Ну, Попович. Со своей стороны сообщаю, что никаких чародейских практик в убиении задействовано не было. Ваш ход.
— Крови мало, — повторила я. — От удара в сердце фонтан до потолка хлестать должен.
— В сердце?
Надев перчатку, я вытянула из груди покойника нож и запустила в рану палец:
— Точнехонько в сердце. — Расстелив на краешке кровати платок, не ментоловый, личный, я отерла об него палец, встала на колени, приподнимая тело. — Синяки на боках и спине свидетельствуют, что почти вся кровь погибшего осталась при нем, за ночь она опустилась.
— О чем это говорит?
— Что помер он не от ножа. А… — Поднявшись на ноги, я нагнулась над постелью. — Удушение. Синяя каемка вокруг губ… Минуточку.
Многострадальным платком я вытерла рот Бобруйского.
— Да, асфиксия. И, — я понюхала платок, — не вследствие отравления. Задушили его, — пришлось опять возюкать пальцами в ране, теперь на шее (перчатки потом выброшу), — чем-то тонким и довольно острым, навроде гароты иноземной, либо, например, струны. Орудие мы пока не наблюдаем, стоит под кроватью поискать.
Обтерев перчатку, я опустилась на четвереньки и вскоре извлекла на свет, кроме липкой карамельки и снопа пыли, толстую медную струну:
— Вот! Даже пятнышки от крови рассмотреть можно.
— Браво, — без восторга похвалил Крестовский. — Это все?
— Пожалуй нет. Шея покойника меня смущает. Удушили его этим и очень быстро, но на коже… Извольте посмотреть, здесь и вот тут еще. Явно же следы давние и тоже от петельного давления.
Шеф хмыкнул и отвел взгляд, как мне показалось, несколько смущенно.
— Некоторые персоны, барышня Попович, для усиления эйфорических ощущений в момент наивысшей страсти…
— И помогает? — заинтересовалась я. — То есть, не то, чтобы я ваш личный опыт в таких делах, ваше превосходительство, подозревала…
Нет нет, ни в коей мере. Но и за воображаемые ботфорты на себе отомстить хотела. Получилось перфектно. Семен Аристархович залился краской и проблеял:
— По слухам, да.
— Что ж, господа, осмотр на этом пока закончен. — Провозгласила я, складывая в платок струну и нож. — Андрон Ипатьевич!
Адвокат подошел к порогу:
— Какие будут указания?
— Сию обитель порока сызнова запереть до вечера. Господина Крестовского, будьте любезны, в какую-нибудь из гостевых комнат отвести, в его услугах я здесь пока не нуждаюсь.— Потянув носом, я картинно поморщилась. — Он же нуждается в рассоле и нескольких часах сна.
Возражения его превосходительства перемежались его же зевками. Достав чистой рукой футлярчик с «жужей», я вложила его в чародейскую ладонь:
— Не спорьте, вы и так помогли безмерно. Сейчас я себе какой-нибудь уютный кабинетик выберу и буду домочадцев допрашивать.
— Пустое, — перебил Хрущ. — Дуська барина зарезала, то есть, жизни лишила. Кроме нее никого здесь не было, и…
— И с нее я допрос начну. Идемте. Ах, еще мне требуется помыть с мылом руки.
В теле моем и мыслях происходил привычный рабочий процесс, сыскарский азарт, холодная голова, спокойное экономное дыхание. Я под это вот именно заточена, а не чародейские многоходовочки разбирать. Жалко только, что не позавтракала толком, поверив байкам официанта про отрезание головы Бобруйского. Сама виновата, нечего на сплетни полагаться.
— Что за беззакония? — Навстречу нам по анфиладе комнат летела вдова, исторгнувшая сей возглас. — Полицейский произвол!
Не добежав, она остановилась, осела на руки горничных.
— Нинель Феофановна, — кивнула я, — примите искренние соболезнования от лица всей службы и меня лично.
Перекраивать планы пришлось на ходу. Потому что госпожа Бобруйская требовала немедленного позволения покойника обмыть и к погребению приготовить. Была она в своем праве, посему возражать я не стала. Хрущ увел пошатывающегося Семена, я же осталась присматривать за слугами, чтоб сверх необходимого не наследили.
— Бедная девочка, — вздохнула Нинель Феофановна, опускаясь на пуфик, — надеюсь, суд не будет к ней излишне жесток.
В отсутствие мужчин, вдовица горе демонстрировать перестала, и вообще производила впечатление особы деловитой и собранной. Помнится, когда я впервые барыню на том памятном бале увидала, она совсем другой была.
— Девочка? — Чтоб присесть на другой пуфик, мне пришлось сбросить с него пару наручников с меховой опушкой. — То есть госпожа Дульсинея Бархатова?
Слуги звенели цепями, освобождая покойника от пут. Барыня посмотрела на кровать, поморщилась гадливо:
— Гаврила тот еще затейник был, если вы понимаете, о чем я. Многие… объекты его желаний…не разделяли… м-да…
— И случаи насилия прежде были? — спросила я без смущения.
— Насилия?
Вот не люблю, когда допрашиваемые мои личные приемчики использовать берутся. Повторить одно слово из фразы с вопросительной интонацией, это мое. И вообще, я тут главная.
— Нинель Феофановна, — сказала я серьезно, — давайте в игрушки играть не будем. Вы — женщина умная, понимаете, что я не от любопытства беседую, а по службе. И, ежели я от вас всей информации не получу, в народ отправлюсь расспрашивать. Оно вам надо, чтоб слухи пошли?
