Пролог
В воздухе пахло дождём. Ни единой капли пока не упало с небес, но дыхание замирало от свежести, доносимой прохладным ветерком. После жаркого дня его дуновенье окутывало невыразимой благодатью, да так, что хотелось подняться над распаренной землёй и, наслаждаясь лёгкостью, превратиться в птицу. Если бы только руки могли стать крыльями, но нет, они будто нарочно повисли безвольными плетями, налившись невообразимой тяжестью. Сегодня монахи придумали новое испытание, пытаясь воспитать в мальчике покорность, и пристально следили за тем, чтобы он не вздумал остановиться, поставив мешки с песком на землю. Виданное ли дело – привязать к тонким ручонкам по четверть пуда. Верёвки давно натёрли запястья и пропитались кровью, а наказанию не было конца.
– Доколе мучиться с этим подкидышем? – стонал молодой послушник, следуя под палящим солнцем за мальчиком вдоль монастырской ограды. До чего хорошо сейчас было бы укрыться за каменными сводами, утолить жажду прохладным квасом, да стащить из-под носа старого ключника крынку сметаны из погреба. Послушник отёр пот со лба и взглянул на небо. С запада набегали тучи, а солнце будто сошло с ума, распаляясь докрасна. Мудрые монахи разделили наказание на двоих – одного ограничили в движении, чтобы не бегал целыми днями без дела, надоедая всем шумными проделками, а другого заставили ходить с самого утра, тогда как он больше всего на свете любил спать. – Посадили мне на шею и на трапезу не зовут.
От колодезной воды, выпитой за день, бурчало в животе. Услышав громкий звук, мальчик улыбнулся и тут же получил увесистую затрещину. Голова от удара резко наклонилась и потянула за собой тонкое невесомое тело, в то время как руки прибило к земле привязанной ношей. Мальчик упал лицом на сухую траву, чувствуя, как её острые края ранят кожу.
«Господи, – пронеслось в его голове вместе со звоном. – За что меня так не любят, не жалеют? Убежать бы».
– Чего разлёгся, ирод? А ну, вставай, пока отец Сергий не увидел. Задаст он мне. А всё из-за тебя, подкидыш безродный, – гнусаво ворчал послушник, поднимая мальчика за ворот тонкой старой рубахи. – Чтоб с тебя век мешки не снимали!
Он быстро обтёр испачканное детское лицо ладонью и хотел влепить пощёчину для острастки, да поостерёгся. Голубые глаза мальчишки в один миг потемнели и затянулись серой пеленой, подобно тучам, наплывающим на яркое голубое небо.
– Не тронь! – прошипел мальчик сквозь зубы и расправил плечи. Мешки как прежде оттягивали руки, но он не замечал их тяжести и саднящей боли в израненных запястьях. Обида заволокла разум. Если бы кто из братии монашеской захотел его наказать, да пусть даже получить оплеуху от любого трудника, хоть от сапожника, другое дело. Молодой же послушник Никола не просто слыл бездельником. День изо дня он только и делал, что набивал живот всякой снедью, таская из погреба то сало, то сметану, то подворовывая на кухне. За год жизни при монастыре молодой отрок восемнадцати лет отроду заплыл жирком, окончательно обленился и мечтал прожить без забот всю оставшуюся жизнь.
– Сдался ты мне, – заикаясь, ответил Никола, отпрянув от мальчика. – Век бы тебя не видеть!
– И не увидишь! – зло крикнул мальчик, и в эту минуту грозные серые тучи разорвала молния, стремительно впиваясь в землю острым копьём; оглушительно грянул гром, трескаясь и раскатываясь по округе так, что закладывало уши.
– А-а-а! – застонал Никола, падая ничком под ноги мальчику. После яркой ослепительной вспышки наступила пугающая непроглядная мгла.
Небо разверзлось, обрушивая потоки ледяного дождя. Деревья сгибались от порывов ураганного ветра. Тонкие ветки, не удержавшись на материнских стволах, срывались и уносились прочь под гнетущие завывания.
– Поднимайся, Никола, – пытался перекричать разразившуюся непогоду мальчик. Мешки с песком намокли и не хотели сдвигаться с места.
– Демон! Демон ослепил меня! – хрипел послушник, катаясь по земле как обезумевший. Он перестал соображать, где земля, а где небо. Всё смешалось. Страх лишал сил, а веры не хватало, чтобы сопротивляться нахлынувшему неподвластному чувству. Окостеневшие пальцы вырывали из земли траву вместе с корнями, не чувствуя, как под ногти забивается грязь.
– Господи, спаси нас, – прошептал мальчик, не зная, что делать. Добежать до конюха он не мог и в отчаянии глядел на конюшню, темневшую в нескольких шагах. Как легко было раньше, когда оковы не стягивали запястья, а ноги не чувствовали усталости и могли бегать дни напролёт. Как ни старался мальчик сделать шаг, но сдвинуть пропитавшуюся дождём ношу не получалось. Лишившись сил, он упал на колени, взывая к Богу в молитве о спасении.
Дождь хлестал, не затихая ни на секунду. Ураганный ветер гнул деревья под пушечные удары грома. Потемневшее небо то и дело озаряли вспышки молний. Острые светящиеся стрелы рассекали воздух и врезались в землю, поражая своей меткостью.
«Господи, хорошо, что Никола не видит эту свистопляску, – подумал мальчик, складываясь калачиком возле притихшего послушника. – Дай нам сил пережить дождь».
Он больше не пытался найти путь к спасению и покорился стихии, уверовав в то, что всё произошедшее с ним сегодня – и наказание, и разразившаяся круговерть, ниспослано свыше как испытание, которое необходимо пережить.
ЧАСТЬ I. ДОРОГА БОЛИ
Глава 1. Бегство
Утро едва-едва занималось, разливаясь бледно-лиловой полосой на востоке, а в маленькой комнате при монастыре два молодых человека уже совершали молитвы, преклонив колени. Их поселили вдвоём, ибо каждый нуждался в помощи. Один из них, пройдя долгий путь послушника, готовился к постригу в монахи-рясофоры. Ему шёл двадцать седьмой год, но телом он походил на соседа по комнате, которому минувшим месяцем исполнилось шестнадцать лет. Оба худые, с торчащими под одеждой острыми лопатками. Они жили вместе без малого восемь лет, неразлучно следуя друг за другом. Тесная комната способствовала сближению и усмирению нравов.
– Последний раз мы делим с тобой одну келью, – сказал черноволосый молодой человек, поднимаясь с колен. В его голосе слышалась грусть.
– Последний раз, Никола, – согласился сосед. – Теперь у тебя начнётся иная жизнь. Ты отречёшься от всего мирского, ради служения Господу нашему Иисусу Христу и станешь монахом. Я рад, что ты достойно выдержал все испытания.
– А ты, Никодим? – спросил Никола, присаживаясь на свой топчан. Брови на печальном лице вопросительно поднялись, и чёрные глаза невидящим взглядом уставились перед собой.
– А что я? – откликнулся юный отрок, затягивая широкие кожаные ремни на запястьях и скрывая под ними грубые безобразные шрамы. Он старательно придавал голосу равнодушие, а сам испытывал жгучее желание выплеснуть наружу невесёлые мысли. – Я буду искать свой путь.
– Уйдёшь?
– Может быть, – Никодим пожал плечами, глядя в красивые глаза друга, и сжал кулаки от поселившейся в сердце растерянности. Он и впрямь не понимал, чего сильнее хотел – остаться при монастыре, став послушником, или посмотреть белый свет. Что-то в его душе противилось и тому, и другому. – Путь не всегда является дорогой, ты же знаешь. Ты выбрал свой.
– Выбрал, – подтвердил Никола и смутился, вспомнив первый год жизни в монастыре, куда его сослала богатая тётка, чтобы не заботиться о свалившемся как снег на голову великовозрастном дитятке. Была она властной и жестокосердной. Люди поговаривали, что свела мужа в могилу за два года, завладев имуществом и деньгами. Жадной Фёкле Игнатовне сирота-нахлебник до того был в тягость, что она ни днём, ни ночью не знала покоя, пока не вспомнила про настоятеля отца Сергия, которому сбывала подгнившее зерно за бесценок. Монастырю немного перепало с того, что осталось Николе от матери, но тётка смогла уговорить настоятеля, пользуясь давним знакомством. С той поры сирота стал послушником, но не слишком усердствовал в учении и труде, проявляя лень и отсутствие веры. К тому же он был убеждён, что скромное пожертвование, ежемесячно выплачиваемое могущественной тёткой, не позволит выгнать его за ворота.
Жизнь перевернулась в тот день, когда небеса разверзлись, испуская на землю потоки воды и осыпая молниями. Одна из них ослепила и навеки лишила послушника возможности видеть мир глазами, а разум не сразу научился жить в ладу с душой. Долгое время Никола безумствовал, обвиняя в случившейся беде Никодима, сумевшего наслать страшное проклятие.
– Помнишь, как мы попали в грозу? Скажи мне тогда, что я буду опечален разлукой с тобой, не поверил бы, – вздохнул Никола и поднялся с топчана, оправляя длинный чёрный подрясник. Шитый в талию, он делал молодого человека ещё более худым, чем тот был на самом деле.
– Вот и не печалься, – ответил Никодим, наматывая верёвки на ладони. За восемь лет мешки с песком поизносились. Бесчисленные заплатки закрывали дыры. Никто не заставлял юношу истязать себя ношей, то было его добровольное желание, немало удивившее монашескую братию. Спустя несколько дней после урагана Никодим открылся отцу Сергию, что именно намокшие неподъёмные мешки спасли жизнь и ему, и ослепшему Николе. Ураган, бушевавший несколько часов кряду, причинил немало бед монастырю. Та самая конюшня, в которой мечтал укрыться мальчик, вспыхнула от удара молнии и сгорела вместе с конюхом и лошадьми. Но более всего воспитанник печалился о проклятии, наложенном на послушника, и всеми силами старался искупить вину, а потому продолжил носить мешки, снимая их только на время сна. Прошло несколько месяцев, прежде чем Никодиму удалось расположить к себе Николу и заменить несчастному глаза. С той поры они всюду были вдвоём: во время службы и учёбы, в обыденных трудах и недолгих прогулках по саду. В уединении молодые люди предавались разговорам и размышлениям о жизни мирской и о Боге. Никодим вслух читал книги, коими был завален маленький стол. Так прошло восемь лет. Минувшей ночью Никодим почти не спал, терзаясь сомнениями о надвигающейся поре, когда придётся принять решение, как жить дальше. Не столько разлука с другом, которую и разлукой-то не назовёшь, ведь они, как прежде, будут жить в одном монастыре, сколько назойливые мысли о собственном происхождении не давали покоя. В последнее время они всё чаще заволакивали разум и приводили в состояние отрешённости. В подобные минуты юноша забывался, машинально продолжая ходить и говорить, не замечая ничего вокруг. Вот и теперь разговор о разлуке вновь разворошил ночные мысли.
– Погоди, – торопливо позвал друга Никола, услышав, как скрипнула дверь. – Притвори.
– Опоздаем к заутрене, – оборонил Никодим, но вернулся, плотно прикрыв дверь.
В узкое оконце пробивались первые лучи, пока неяркие и спокойные. Но на сей раз от их мягкого света на сердце не потеплело. Глядя на Николу, хотелось выть от тоски. Худой и длинный, что оглобля, он стоял, понуро свесив голову, и прижимал к груди костлявые руки.
– Послушай, никто не знает о том, что сейчас скажу. Есть у меня одна вещица, от матушки досталась. В бреду горячечном она говаривала, цены большой, просила сберечь, горемычная, от чужого взгляда. Тётка не знает о наследстве, а мне оно теперь ни к чему, – послушник протянул дрожащей рукой свёрнутую тряпицу. – Будет нужда, продай.
– Почему монастырю не пожертвуешь? – недоверчиво спросил друг, принимая дар. – Сам же знаешь, что так положено.
– Взгляни и поймёшь, – чувствуя сомнения в голосе Никодима, ответил Никола. Сердце его разрывалось. Последняя память о матери, бережно хранимая от чужих глаз, должна исчезнуть из его жизни, как всё мирское. Одно утешало, что послужит ещё родная вещь доброму делу.
– Это же… – выдохнул Никодим, едва развернул тряпицу. В полумраке блеснул драгоценными камнями золотой браслет.
– Это фамильная драгоценность. Отца я не помню, но матушка просила хранить браслет, как единственное напоминание о нём. Любила она пропавшего мужа сильно, до последнего вздоха любила.
– Странно. Ты никогда не говорил об отце.
– Потому что ничего о нём не знаю, – тихо ответил Никола. – Он пропал ещё до моего рождения. Спрячь браслет и никому не сказывай здесь о нём.
– Будь по-твоему, – Никодим поднёс браслет к свече. На широком золотом основании выделялся овалом массивный чёрный камень. Отблески пламени отражались в его гладкой поверхности, превращаясь в расплавленную лаву, которая норовила выплеснуться и затопить маленькие изумруды и рубины, коих было бесчисленное множество в ажурных завитках. Но не это заставило паренька восторженно выдохнуть. Из глубины камня проглядывался лик женщины, видимый лишь в отражении пламени и теряющийся в дневном свете. – Удивительный камень.
– Символичный, – усмехнулся Никола. – «Чёрный монах». Матушка обмолвилась как-то, что это окаменевшее сердце монаха, бросившегося с высокой скалы из-за любви к женщине. Ведь душа его принадлежала Богу.
– Поторопимся, – Никодим расстегнул кожаный ремень на левой руке и спрятал под ним подарок, чувствуя, как прохладный металл срастается с кожей. – Можешь не сомневаться, браслет навсегда останется со мной, как и ты.
– Пусть так. Ведь завтра меня уже не будет, – Никола привычно положил руку на плечо друга, чтобы покинуть комнату навсегда, а Никодиму стало страшно от услышанных слов, которые показались пророческими.
День закрутился, завертелся колесом в молитвах и заботах. После вечерней литургии друзей разлучили. Монахи увели Николу в отдельную келью, чтобы провёл он последнюю ночь в уединении, готовясь к постригу. Никодим смотрел ему вслед и видел, как уныло поникли худые плечи, и склонилась голова, будто и не стремился послушник много лет в монахи. В сердце больно кольнуло от расставания. Но более разлуки тяготило предчувствие скорой беды, вот-вот готовой сокрушить на своём пути привычный мир.
«Больше мне здесь не место. Не смогу я отдать себя служению, а обманывать никого не хочу. Бежать. Бежать, куда глаза глядят. Боже, как жжёт руку, – он схватился за ремень на запястье. Под браслетом кожа горела огнём. – Как же так, ведь я его даже не чуял, а теперь будто руку на части режут».
– Никодим, – донеслось из-за спины.
Юноша оглянулся, не зная, куда спрятать горящую руку. Боль разносилась по всему телу, а сердце тем временем холодело, превращаясь в лёд.
– Благословите, отец Сергий, – выдохнул он, сгибаясь пополам и касаясь рукой пола.
– Бог благословит, – послышался ответ. В голосе старца прозвучало замешательство. От пристального взгляда крошечных мышиных глаз не ускользнуло странное выражение на лице Никодима, которое тот попытался скрыть в поклоне.
Широкий сводчатый коридор, словно по мановению, тут же заполнился монахами в чёрных рясах. Все как один, они встали в молчаливом согласии, окружив Никодима и настоятеля монастыря. От дружного единения у несчастного воспитанника помутилось в голове, и мрачные одеяния замелькали перед глазами, вызывая головокружение и желание вырваться на свободу.
Больше отец Сергий не успел произнести ни слова. Молодой человек подхватил свои мешки и побежал прочь от монахов, расталкивая их в стороны. Столь непозволительная дерзость превратила спокойную обитель в гудящий улей, но беглец и не подумал оглянуться. Каменные стены давили, лишали воздуха и норовили заточить в своих объятиях навсегда, похоронив заживо.
