Черно-белое. Лунный свет
Дождь грозно стучал в крышу. Через единственное окошко было видно, как клочья пены взлетают выше маяка. Здесь часто шли дожди, но обычно они шелестели, мягко обнимая дом, или хозяйственно грохотали, смывая с мира грязь. Теперь бушевала буря.
Странные запахи наполнили дом. Пахло морем, мокрой землей, разложением и кровью – с чего бы?! Я обошла комнату, принюхиваясь по очереди ко всем углам, к разваленной постели Микеля, к остаткам пирушки на столе, к собственным рукам. Странный запах пропитал даже мои ладони. Я вымыла их, потерла песком и мылом, но запах остался.
Он предвещал конец моего краткого счастья. Понять больше – значит погибнуть.
Мигель пропал. Это, как раз, не удивляло. С тех пор как он привез меня на маяк и научил ухаживать за фонарем, он постепенно сваливал на меня все больше и больше работы, покуда не свалил всю; сам же с удовольствием удирал в город.
В уходе за маяком нет ничего сложного. Протереть круглое окошко – каждую ступенечку на вогнутой стороне стекла в отдельности, подлить масла, подкрутить фитиль, чтоб не коптил, и убедиться, что его хватит до рассвета. Пару раз за ночь подняться и посмотреть, все ли в порядке. Микель ленился вставать, а я – нет. Мне нравилось выходить в таинственный ночной мир под звезды в ясную ночь, когда небо и море не могут наглядеться друг на друга, или в непогоду, когда бурьян пляшет под ветром вместе со своими тенями в свете маяка. Маленький маяк стоял на краю обрыва, словно девушка, ждущая возлюбленного из моря.
Очень часто, спустившись поутру с чердака, я обнаруживала неубранную постель Микеля. Он уходил без предупреждения, а возвращался ночью или под утро, иногда через два дня – когда хотел. Он вел какую-то мутную жизнь в городе. Я знала, что он игрок и подозревала, что занимается контрабандой, а, может, чем-то еще более незаконным, но молчала. Мы говорили только о настоящем. Это устраивало обоих. Он не собирался откровенничать, а я боялась узнать лишнее и вспугнуть нежданный покой. Вся моя короткая нынешняя жизнь лежала перед ним, как на открытой ладони, а прошлую я не помнила вообще.
Микель подобрал меня на улице. Он тащил свою здоровенную тачку, скрипевшую и грохотавшую колесами по брусчатке, а я лежала в сточной канаве, слившись с темнотой, ничего не соображала и ничего не хотела. Но тело мое хотело жить. Оно застонало.
Просто удивительно, как за всем этим шумом Мигель умудрился расслышать стон. Но он услышал, остановился, и очень скоро я была извлечена из канавы и перетащена за подмышки на лунный свет. Полная луна четко делила улицу на черное и белое. Я лежала во мраке, и если бы не Микель, то пропала бы.
– Эге! – констатировал он без удивления. – Девочка. Эй, красотка, да ты жива ли?
Удар по щеке обидел меня и вернул в мир. Я застонала, приоткрыла глаза, и впервые увидела Микеля: худощавого, ладного, с небольшой франтоватой бородкой – красивого. Впрочем, нет, это поздние впечатления. Тогда я видела его лицо как набор пятен.
Пятна приблизились и расплылись.
– Не пьяная. Что с тобой стряслось-то?
Он ощупал мою голову, и я всхлипнула, когда он задел шишку.
– Эге!
Руки деловито двинулись ниже, к плечам, и тут я взвыла по-настоящему, а он присвистнул.
– Тихо, тихо, – сказал он, разрывая мой рукав. – Эге! Вот оно что! Рана, похоже, огнестрельная. Ну, кто так стреляет? Руки бы оторвать тому, кто так стреляет! Вреда никакого, а шрам останется! Открытых платьев тебе больше не носить, красотка.
Я снова услышала треск разрываемой ткани, на этот раз где-то в стороне, и повязка стянула мое плечо, утишая боль. А может быть, боль унялась оттого, что нашелся человек, который позаботился обо мне?
– Ну, – спросил он, пытаясь поставить меня на ноги, – идти-то можешь? Да что ж ты болтаешься, как кукла! Что мне с тобой делать? Где ты живешь?
Я смотрела на него бессмысленно. Я не только болталась как кукла, но и соображала не больше куклы с ватной головой. Конечно, я где-то жила. Все живут где-то. На этом мысли заканчивались.
– Что мне с тобой делать?
Микель опять положил меня на мостовую, сел рядом и стал рассуждать.
– К доктору я тебя не повезу, потому как в карманах пусто. А доктора, как известно, лечат за деньги. Сдать тебя в муниципальную больницу – не такой я изверг. Остается ехать со мной. Рана – фигня, а по голове тебя саданули, видать, крепко! Вообще-то тебе нужны только покой и кормеж, насколько я разбираюсь в подобных случаях. Ты точно не помнишь, где живешь? Мама, папа, бабушка, а? Может, сестра есть? Ладно, двинули. Без меня маяк никто не зажжет, а время позднее.
Он уложил меня в повозку между мешками и корзинками, переставил ящик с торчащими из соломы бутылками, и навалился на перекладину своей большой тачки.
Я вспоминаю дорогу как долгое блаженство. Тачка тряслась на мостовой, несмазанные оси визжали, заглушая грохот колес о камни.
Я смотрела в небо. Луна ушла за дома, и свет ее не мешал видеть звезды на узкой полосе неба между крышами, которая тянулась и тянулась, как темно-синяя лента сказочной принцессы. Я была счастлива. Да, мне довелось испытать счастье! Как я понимаю, оно приходит, когда жизненные пороги с водоворотами вдруг обрываются, и ты выплываешь на широкий привольный плес. Безопасный.
Я смотрела на небесную ленту, а когда она развернулась в купол, и стук брусчатки сменился шелестом грунтовой дороги – задремала, слилась с мирозданием.
Очнулась оттого, что тачка встала. Микель ловко взвалил меня на спину, потащил вверх лестнице и устроил на полу, на удобном тюфяке. Он не придумал ничего лучшего, как напоить меня вином и накормить крупно нарезанной колбасой.
Я поела и меня не стошнило.
Утром я спустилась вниз, на удивление бодрая. Рука не болела. Только в голове слегка позванивало, но к полудню и это прошло.
Я осталась жить на маяке.
Как я узнала, что Микеля зовут Микелем – не помню. А он моего имени не спрашивал – должно быть, ждал, что я сама вспомню и скажу. Он звал меня «деткой», «красоткой», «котенком» – я с радостью откликалась.
Микеля вполне устраивало, что рядом с ним живет тихое существо, почти привидение, которое слегка убирается, как-то готовит и следит вместо него за маяком. Как я уже говорила, он постепенно полностью свалил на меня работу смотрителя, а сам стал пропадать в городе, или где-то еще.
Я боялась, что в один черный день Микель уйдет насовсем, и успокаивалась, когда он возвращался.
Он был невысок, изящен, при всей бедности костюма умудрялся выглядеть щегольски. Он казался опасным. Было в нем что-то от ночного хищника: хорька, соболя – небольшого, но кровожадного. Думаю, он нравился женщинам. Влюбилась ли я? Наверное. Но что-то внутри не давало даже думать об этом – я боялась возмутить нечаянный покой.
Однажды я спускалась по узкой спиральной лесенке с маяка, а Микель поднимался навстречу. Нам пришлось прижаться к противоположным стенкам, чтоб разойтись.
Сердце у меня заколотилось, щеки вспыхнули. Мы смотрели друг на друга, и я впервые видела близко его глаза – странно зеленые при мягкой темно-каштановой шевелюре – и вдыхала его запах – самый лучший запах на свете. Этот запах, кстати, я тоже не могу описать.
Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга, должно быть, целый миг. Я облизала пересохшие губы. Мигель засмеялся и сказал:
– Эй, малыш! Кончай это дело – я с детьми не сплю. Вот через пару-тройку лет - поглядим.
Он щелкнул меня по носу и ушел наверх, а я побежала через двор в дом, на свой чердак, бросилась на постель, прижимая ладони к горящим щекам.
И потекла прежняя жизнь, спокойная и ровная. Все так хорошо сложилось, пусть не меняется.
Микель брал тачку, когда шел за едой. Чаще он уходил налегке.
Однажды он привел женщину. Та, может и была когда-то красива, но теперь разжирела. Телеса распирали грязное атласное платье, и выбухали отовсюду, откуда могли. Сальные волосы болтались по плечам. От нее несло чесноком и вином. Оба были пьяными.
Микель мигнул мне и качнул головой в сторону лестницы на чердак. Мол, лезь к себе, котенок, не мешай большим дяде и тете.
Я ушла наверх, и, лежа на спине, слушала смех и звон стаканов, потом стоны и вздохи. Слезы ползли у меня по щекам и впитывались в подушку, а некоторые затекали в уши. Я заснула.
А назавтра обоих не было. Осталась развороченная постель, изгаженный стол и тревожные запахи. Часы, которые вечно отставали, показывали полдень. Вот и пришел конец моему счастью. Лучше сразу уйти. Я распахнула дверь – дождь летел горизонтально. Сразу уйти не получится. Пусть буря хоть немного утихнет. Я села на пол у двери, привалилась к косяку и стала оплакивать свою жизнь. Запах слез в носу похож на запах крови, правда?
В голову упорно лез бред, будто Микель превратился в громадного хоря или в пиявку, присосался к блондинке, и пьет ее алкогольную кровь.
… В темноте светились лишь бледные лучики, проросшие сквозь щелки где-то новерху. В голове звенело. Это знакомо. Такое случалось тысячу раз. Дежавю, да? На миг мне почудилось, что я возродилась подземным червем.
Похоже, меня ударили по голове и затолкали сюда, связав, точнее, спеленав, и заткнув рот кляпом. На этот раз со мной обошлись почти милосердно. Путы не причиняли боли, только голова опять (опять?) ныла. Но странно – в ней крутились воспоминания. Обрывки видений приплывали ниоткуда и тщились собраться вместе, как капли разлитой ртути. (Ртуть? Откуда я знаю про ртуть? Почему возвращаются видения, забытые настолько, что стали чужими?) Цветные сны (или кусочки яви?) всплывали на миг и растворялись в небытии. Требовалось ухватить что-то важное, но зыбкая ткань распадалась. Ловить призраков было мучительно. Я решила зайти с другой стороны и вернулась в настоящее.
Дождь шуршал едва слышно. Сквозь завывания ветра доносилось буханье волн в берег. Буря явно уходила. Интересно, горит ли маяк? Вспомнив про маяк, я вспомнила Микеля. Я хочу его помнить. Я буду помнить его вечно, вопреки всему. Хотя надо забыть.
Заржала дверь. Кто-то вошел. Я узнала шаги Микеля. С ним был кто-то, тяжело и неровно ступавший. Тоже знакомый. Снова придется ломать голову, вспоминая.
– Вы живете один? – спросил низкий голос.
– Да. Гости, конечно, случаются. Чаще - гостьи.
– Взгляните на это.
– Ммм… атлас? Похоже на лоскут от платья… Ого! На нем кровь? – Ленивое равнодушие Микеля слетело вмиг. Пожалуй, он переигрывал.
Пауза. Потом низкий голос спросил:
– Знаете, на ком было это платье?
– Боюсь, что да.
– Когда вы с ней расстались?
– Вчера ночью, кажется. Уже светало. Честно говоря, я порядочно надрался и решил, что мы в кабаке, поэтому легко отпустил ее… А что случилось?
Молчание, во время которого меня затошнило от ужаса.
– Что случилось? – настойчиво, тревожно повторил Микель.
– Ее убили. В леске возле маяка. Вы должны были что-то слышать.
– Клянусь, я не убивал!
Смешок.
– Охотно верю. При всем желании вы не могли бы сотворить такое. Ее искромсали в фарш.
– Волки?
– Нет, – слово упало медленно и тяжело, как капля крови. И как наяву передо мной встало суровое лицо с морщинами, идущими от крыльев носа к квадратному подбородку, тонкие сжатые губы, ружейные дула глаз. – Это тварь, на которую я охочусь более четверти века. Недавно почти достал, но она ушла.
– Я должен видеть… ту женщину. Черт, я даже имени ее не помню!
– Не стоит. Ей это уже не надо, а вам – тем более. Вы уверены, что здесь никого нет?
– Прошу – смотрите! – Я прямо увидела, как Микель приглашающе раскинул руки, и сердце мое застучало так громко, что я испугалась, что пришелец сейчас услышит его.
– Не стоит. И знаете, почему? Если бы она побывала здесь, вряд ли бы мы разговаривали.
Снова ржание двери. Продолжение разговора долетело приглушенно:
– Ливень уничтожил следы. Придется ждать нового нападения. Остерегайтесь, она имеет вид невинной девочки…
Дверь захлопнулась.
Вот и все. Лучше бы я умерла.
Микель вернулся, один, и сразу стал отдирать доски от стены. Рядом со мной образовалась щель, сквозь которую он меня и выволок. Я поняла, что лежала в тайнике между настоящей и фальшивой стенами, видимо, сделанном для незаконных товаров.
Некоторое время он созерцал меня, держа гвоздодер в руке. Я ждала решения. Пот струился сквозь поры. Потом Микель присел на корточки и положил свое орудие на пол.
– Ты ведь не оно, верно? – спросил он, пытливо ловя мой взгляд. – У меня было время присмотреться. Извини, что ударил тебя, детка – не до раздумий было.
Фигура Микеля корчилась и расплывалась – я поняла, что смотрю на него сквозь слезы.
– Это случается с тобой в полнолуние, да? Ну, говори же! Тьфу, вот дурак!
Он вынул нож. Сердце сделало скачок, словно хотело удрать. Холодное лезвие прижалось к щеке, и завязка, удерживающая кляп, распалась. Мне показалось, это был поясок той женщины.
Он вынул тряпку. Я жадно задышала ртом.
– Сейчас я развяжу тебя. Возможно, мне придется связывать тебя каждое полнолуние, понимаешь? – втолковывал он мне, как идиотке. – Ради безопасности. Твоей, в первую очередь.
Он стал разматывать кокон, бережно подставляя ладонь под спину, когда требовалось протянуть ткань снизу. Я скосила глаза – это был красивый шелк, верно, контрабандный.
– Ты ведь знаешь, что с тобой случается? – осторожно спросил Микель.
Я молчала, стараясь не смотреть на него.
– Не мешай! – Оказывается, я сопротивлялась освобождению, заворачиваясь обратно в ткань. Когда он сказал это, тело мое обмякло.
– Ну, вот.
Микель затолкал шелк в камин, поджог, и стал прибивать на место доски. Я кое-как села. Затекшие конечности плохо слушались.
Только теперь я увидела засохшую кровь на платье и руках. Белели одни вымытые ладони. Вот так: в упор не замечаешь то, чего не хочешь замечать.
Пока Микель работал, я смыла кровь и переоделась в его одежду, подвернув штанины и рукава. Он хмыкнул.
Моя грязное платье тоже полетело в огонь.
– Боюсь, старый солдафон не сегодня-завтра вернется. Это же надо – полжизни гоняться за ребенком и даже не попытаться заговорить с ним! Надо тебя спрятать. Я знаю одного ученого деда – достаю для него всякое – возможно, он сумеет нам помочь.
«Нам!» О, Микель!
Луна, дебелая, как шлюха, которую я убила, кралась за нами, подглядывая их облачных прорех. Она явно замышляла недоброе. Дождик моросил и моросил.
Ученый жил в гористой части города в одном из уродливых строений, второй этаж которых нависает над тротуаром, опираясь на столбы-костыли. Зато пузо дома укрывало от дождя. Мы сняли рогожи, и Микель позвенел молотком о железку.
Ждать пришлось долго, но дверь все-таки открылась в кромешную тьму. Я с трудом различила темную массу, вроде кабаньей туши. Мы прошли внутрь и в жиденьком свете, я наконец, разглядела, что нас впустил совсем не кабан, а горбун. Грудной горб тянул его вниз, спинной придавливал сверху, отчего голова торчала вперед. Хозяин напоминал собственный дом.
– Чем обязан? – спросил он грубо.
Микаэль в двух словах объяснил суть дела.
– Мы хотим знать, что не так с этой девочкой.
При слове «девочка», брови старика взлетели к самой лысине. Этот проницательнийший, по словам Микеля, человек принял меня за парнишку. Мы оглядели друг друга с особым вниманием. Глаза его были цепкими и умными. Сразу видно – ученый.
Дождь грозно стучал в крышу. Через единственное окошко было видно, как клочья пены взлетают выше маяка. Здесь часто шли дожди, но обычно они шелестели, мягко обнимая дом, или хозяйственно грохотали, смывая с мира грязь. Теперь бушевала буря.
Странные запахи наполнили дом. Пахло морем, мокрой землей, разложением и кровью – с чего бы?! Я обошла комнату, принюхиваясь по очереди ко всем углам, к разваленной постели Микеля, к остаткам пирушки на столе, к собственным рукам. Странный запах пропитал даже мои ладони. Я вымыла их, потерла песком и мылом, но запах остался.
Он предвещал конец моего краткого счастья. Понять больше – значит погибнуть.
Мигель пропал. Это, как раз, не удивляло. С тех пор как он привез меня на маяк и научил ухаживать за фонарем, он постепенно сваливал на меня все больше и больше работы, покуда не свалил всю; сам же с удовольствием удирал в город.
В уходе за маяком нет ничего сложного. Протереть круглое окошко – каждую ступенечку на вогнутой стороне стекла в отдельности, подлить масла, подкрутить фитиль, чтоб не коптил, и убедиться, что его хватит до рассвета. Пару раз за ночь подняться и посмотреть, все ли в порядке. Микель ленился вставать, а я – нет. Мне нравилось выходить в таинственный ночной мир под звезды в ясную ночь, когда небо и море не могут наглядеться друг на друга, или в непогоду, когда бурьян пляшет под ветром вместе со своими тенями в свете маяка. Маленький маяк стоял на краю обрыва, словно девушка, ждущая возлюбленного из моря.
Очень часто, спустившись поутру с чердака, я обнаруживала неубранную постель Микеля. Он уходил без предупреждения, а возвращался ночью или под утро, иногда через два дня – когда хотел. Он вел какую-то мутную жизнь в городе. Я знала, что он игрок и подозревала, что занимается контрабандой, а, может, чем-то еще более незаконным, но молчала. Мы говорили только о настоящем. Это устраивало обоих. Он не собирался откровенничать, а я боялась узнать лишнее и вспугнуть нежданный покой. Вся моя короткая нынешняя жизнь лежала перед ним, как на открытой ладони, а прошлую я не помнила вообще.
Микель подобрал меня на улице. Он тащил свою здоровенную тачку, скрипевшую и грохотавшую колесами по брусчатке, а я лежала в сточной канаве, слившись с темнотой, ничего не соображала и ничего не хотела. Но тело мое хотело жить. Оно застонало.
Просто удивительно, как за всем этим шумом Мигель умудрился расслышать стон. Но он услышал, остановился, и очень скоро я была извлечена из канавы и перетащена за подмышки на лунный свет. Полная луна четко делила улицу на черное и белое. Я лежала во мраке, и если бы не Микель, то пропала бы.
– Эге! – констатировал он без удивления. – Девочка. Эй, красотка, да ты жива ли?
Удар по щеке обидел меня и вернул в мир. Я застонала, приоткрыла глаза, и впервые увидела Микеля: худощавого, ладного, с небольшой франтоватой бородкой – красивого. Впрочем, нет, это поздние впечатления. Тогда я видела его лицо как набор пятен.
Пятна приблизились и расплылись.
– Не пьяная. Что с тобой стряслось-то?
Он ощупал мою голову, и я всхлипнула, когда он задел шишку.
– Эге!
Руки деловито двинулись ниже, к плечам, и тут я взвыла по-настоящему, а он присвистнул.
– Тихо, тихо, – сказал он, разрывая мой рукав. – Эге! Вот оно что! Рана, похоже, огнестрельная. Ну, кто так стреляет? Руки бы оторвать тому, кто так стреляет! Вреда никакого, а шрам останется! Открытых платьев тебе больше не носить, красотка.
Я снова услышала треск разрываемой ткани, на этот раз где-то в стороне, и повязка стянула мое плечо, утишая боль. А может быть, боль унялась оттого, что нашелся человек, который позаботился обо мне?
– Ну, – спросил он, пытаясь поставить меня на ноги, – идти-то можешь? Да что ж ты болтаешься, как кукла! Что мне с тобой делать? Где ты живешь?
Я смотрела на него бессмысленно. Я не только болталась как кукла, но и соображала не больше куклы с ватной головой. Конечно, я где-то жила. Все живут где-то. На этом мысли заканчивались.
– Что мне с тобой делать?
Микель опять положил меня на мостовую, сел рядом и стал рассуждать.
– К доктору я тебя не повезу, потому как в карманах пусто. А доктора, как известно, лечат за деньги. Сдать тебя в муниципальную больницу – не такой я изверг. Остается ехать со мной. Рана – фигня, а по голове тебя саданули, видать, крепко! Вообще-то тебе нужны только покой и кормеж, насколько я разбираюсь в подобных случаях. Ты точно не помнишь, где живешь? Мама, папа, бабушка, а? Может, сестра есть? Ладно, двинули. Без меня маяк никто не зажжет, а время позднее.
Он уложил меня в повозку между мешками и корзинками, переставил ящик с торчащими из соломы бутылками, и навалился на перекладину своей большой тачки.
Я вспоминаю дорогу как долгое блаженство. Тачка тряслась на мостовой, несмазанные оси визжали, заглушая грохот колес о камни.
Я смотрела в небо. Луна ушла за дома, и свет ее не мешал видеть звезды на узкой полосе неба между крышами, которая тянулась и тянулась, как темно-синяя лента сказочной принцессы. Я была счастлива. Да, мне довелось испытать счастье! Как я понимаю, оно приходит, когда жизненные пороги с водоворотами вдруг обрываются, и ты выплываешь на широкий привольный плес. Безопасный.
Я смотрела на небесную ленту, а когда она развернулась в купол, и стук брусчатки сменился шелестом грунтовой дороги – задремала, слилась с мирозданием.
Очнулась оттого, что тачка встала. Микель ловко взвалил меня на спину, потащил вверх лестнице и устроил на полу, на удобном тюфяке. Он не придумал ничего лучшего, как напоить меня вином и накормить крупно нарезанной колбасой.
Я поела и меня не стошнило.
Утром я спустилась вниз, на удивление бодрая. Рука не болела. Только в голове слегка позванивало, но к полудню и это прошло.
Я осталась жить на маяке.
Как я узнала, что Микеля зовут Микелем – не помню. А он моего имени не спрашивал – должно быть, ждал, что я сама вспомню и скажу. Он звал меня «деткой», «красоткой», «котенком» – я с радостью откликалась.
Микеля вполне устраивало, что рядом с ним живет тихое существо, почти привидение, которое слегка убирается, как-то готовит и следит вместо него за маяком. Как я уже говорила, он постепенно полностью свалил на меня работу смотрителя, а сам стал пропадать в городе, или где-то еще.
Я боялась, что в один черный день Микель уйдет насовсем, и успокаивалась, когда он возвращался.
Он был невысок, изящен, при всей бедности костюма умудрялся выглядеть щегольски. Он казался опасным. Было в нем что-то от ночного хищника: хорька, соболя – небольшого, но кровожадного. Думаю, он нравился женщинам. Влюбилась ли я? Наверное. Но что-то внутри не давало даже думать об этом – я боялась возмутить нечаянный покой.
Однажды я спускалась по узкой спиральной лесенке с маяка, а Микель поднимался навстречу. Нам пришлось прижаться к противоположным стенкам, чтоб разойтись.
Сердце у меня заколотилось, щеки вспыхнули. Мы смотрели друг на друга, и я впервые видела близко его глаза – странно зеленые при мягкой темно-каштановой шевелюре – и вдыхала его запах – самый лучший запах на свете. Этот запах, кстати, я тоже не могу описать.
Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга, должно быть, целый миг. Я облизала пересохшие губы. Мигель засмеялся и сказал:
– Эй, малыш! Кончай это дело – я с детьми не сплю. Вот через пару-тройку лет - поглядим.
Он щелкнул меня по носу и ушел наверх, а я побежала через двор в дом, на свой чердак, бросилась на постель, прижимая ладони к горящим щекам.
И потекла прежняя жизнь, спокойная и ровная. Все так хорошо сложилось, пусть не меняется.
Микель брал тачку, когда шел за едой. Чаще он уходил налегке.
Однажды он привел женщину. Та, может и была когда-то красива, но теперь разжирела. Телеса распирали грязное атласное платье, и выбухали отовсюду, откуда могли. Сальные волосы болтались по плечам. От нее несло чесноком и вином. Оба были пьяными.
Микель мигнул мне и качнул головой в сторону лестницы на чердак. Мол, лезь к себе, котенок, не мешай большим дяде и тете.
Я ушла наверх, и, лежа на спине, слушала смех и звон стаканов, потом стоны и вздохи. Слезы ползли у меня по щекам и впитывались в подушку, а некоторые затекали в уши. Я заснула.
А назавтра обоих не было. Осталась развороченная постель, изгаженный стол и тревожные запахи. Часы, которые вечно отставали, показывали полдень. Вот и пришел конец моему счастью. Лучше сразу уйти. Я распахнула дверь – дождь летел горизонтально. Сразу уйти не получится. Пусть буря хоть немного утихнет. Я села на пол у двери, привалилась к косяку и стала оплакивать свою жизнь. Запах слез в носу похож на запах крови, правда?
В голову упорно лез бред, будто Микель превратился в громадного хоря или в пиявку, присосался к блондинке, и пьет ее алкогольную кровь.
… В темноте светились лишь бледные лучики, проросшие сквозь щелки где-то новерху. В голове звенело. Это знакомо. Такое случалось тысячу раз. Дежавю, да? На миг мне почудилось, что я возродилась подземным червем.
Похоже, меня ударили по голове и затолкали сюда, связав, точнее, спеленав, и заткнув рот кляпом. На этот раз со мной обошлись почти милосердно. Путы не причиняли боли, только голова опять (опять?) ныла. Но странно – в ней крутились воспоминания. Обрывки видений приплывали ниоткуда и тщились собраться вместе, как капли разлитой ртути. (Ртуть? Откуда я знаю про ртуть? Почему возвращаются видения, забытые настолько, что стали чужими?) Цветные сны (или кусочки яви?) всплывали на миг и растворялись в небытии. Требовалось ухватить что-то важное, но зыбкая ткань распадалась. Ловить призраков было мучительно. Я решила зайти с другой стороны и вернулась в настоящее.
Дождь шуршал едва слышно. Сквозь завывания ветра доносилось буханье волн в берег. Буря явно уходила. Интересно, горит ли маяк? Вспомнив про маяк, я вспомнила Микеля. Я хочу его помнить. Я буду помнить его вечно, вопреки всему. Хотя надо забыть.
Заржала дверь. Кто-то вошел. Я узнала шаги Микеля. С ним был кто-то, тяжело и неровно ступавший. Тоже знакомый. Снова придется ломать голову, вспоминая.
– Вы живете один? – спросил низкий голос.
– Да. Гости, конечно, случаются. Чаще - гостьи.
– Взгляните на это.
– Ммм… атлас? Похоже на лоскут от платья… Ого! На нем кровь? – Ленивое равнодушие Микеля слетело вмиг. Пожалуй, он переигрывал.
Пауза. Потом низкий голос спросил:
– Знаете, на ком было это платье?
– Боюсь, что да.
– Когда вы с ней расстались?
– Вчера ночью, кажется. Уже светало. Честно говоря, я порядочно надрался и решил, что мы в кабаке, поэтому легко отпустил ее… А что случилось?
Молчание, во время которого меня затошнило от ужаса.
– Что случилось? – настойчиво, тревожно повторил Микель.
– Ее убили. В леске возле маяка. Вы должны были что-то слышать.
– Клянусь, я не убивал!
Смешок.
– Охотно верю. При всем желании вы не могли бы сотворить такое. Ее искромсали в фарш.
– Волки?
– Нет, – слово упало медленно и тяжело, как капля крови. И как наяву передо мной встало суровое лицо с морщинами, идущими от крыльев носа к квадратному подбородку, тонкие сжатые губы, ружейные дула глаз. – Это тварь, на которую я охочусь более четверти века. Недавно почти достал, но она ушла.
– Я должен видеть… ту женщину. Черт, я даже имени ее не помню!
– Не стоит. Ей это уже не надо, а вам – тем более. Вы уверены, что здесь никого нет?
– Прошу – смотрите! – Я прямо увидела, как Микель приглашающе раскинул руки, и сердце мое застучало так громко, что я испугалась, что пришелец сейчас услышит его.
– Не стоит. И знаете, почему? Если бы она побывала здесь, вряд ли бы мы разговаривали.
Снова ржание двери. Продолжение разговора долетело приглушенно:
– Ливень уничтожил следы. Придется ждать нового нападения. Остерегайтесь, она имеет вид невинной девочки…
Дверь захлопнулась.
Вот и все. Лучше бы я умерла.
Микель вернулся, один, и сразу стал отдирать доски от стены. Рядом со мной образовалась щель, сквозь которую он меня и выволок. Я поняла, что лежала в тайнике между настоящей и фальшивой стенами, видимо, сделанном для незаконных товаров.
Некоторое время он созерцал меня, держа гвоздодер в руке. Я ждала решения. Пот струился сквозь поры. Потом Микель присел на корточки и положил свое орудие на пол.
– Ты ведь не оно, верно? – спросил он, пытливо ловя мой взгляд. – У меня было время присмотреться. Извини, что ударил тебя, детка – не до раздумий было.
Фигура Микеля корчилась и расплывалась – я поняла, что смотрю на него сквозь слезы.
– Это случается с тобой в полнолуние, да? Ну, говори же! Тьфу, вот дурак!
Он вынул нож. Сердце сделало скачок, словно хотело удрать. Холодное лезвие прижалось к щеке, и завязка, удерживающая кляп, распалась. Мне показалось, это был поясок той женщины.
Он вынул тряпку. Я жадно задышала ртом.
– Сейчас я развяжу тебя. Возможно, мне придется связывать тебя каждое полнолуние, понимаешь? – втолковывал он мне, как идиотке. – Ради безопасности. Твоей, в первую очередь.
Он стал разматывать кокон, бережно подставляя ладонь под спину, когда требовалось протянуть ткань снизу. Я скосила глаза – это был красивый шелк, верно, контрабандный.
– Ты ведь знаешь, что с тобой случается? – осторожно спросил Микель.
Я молчала, стараясь не смотреть на него.
– Не мешай! – Оказывается, я сопротивлялась освобождению, заворачиваясь обратно в ткань. Когда он сказал это, тело мое обмякло.
– Ну, вот.
Микель затолкал шелк в камин, поджог, и стал прибивать на место доски. Я кое-как села. Затекшие конечности плохо слушались.
Только теперь я увидела засохшую кровь на платье и руках. Белели одни вымытые ладони. Вот так: в упор не замечаешь то, чего не хочешь замечать.
Пока Микель работал, я смыла кровь и переоделась в его одежду, подвернув штанины и рукава. Он хмыкнул.
Моя грязное платье тоже полетело в огонь.
– Боюсь, старый солдафон не сегодня-завтра вернется. Это же надо – полжизни гоняться за ребенком и даже не попытаться заговорить с ним! Надо тебя спрятать. Я знаю одного ученого деда – достаю для него всякое – возможно, он сумеет нам помочь.
«Нам!» О, Микель!
Луна, дебелая, как шлюха, которую я убила, кралась за нами, подглядывая их облачных прорех. Она явно замышляла недоброе. Дождик моросил и моросил.
Ученый жил в гористой части города в одном из уродливых строений, второй этаж которых нависает над тротуаром, опираясь на столбы-костыли. Зато пузо дома укрывало от дождя. Мы сняли рогожи, и Микель позвенел молотком о железку.
Ждать пришлось долго, но дверь все-таки открылась в кромешную тьму. Я с трудом различила темную массу, вроде кабаньей туши. Мы прошли внутрь и в жиденьком свете, я наконец, разглядела, что нас впустил совсем не кабан, а горбун. Грудной горб тянул его вниз, спинной придавливал сверху, отчего голова торчала вперед. Хозяин напоминал собственный дом.
– Чем обязан? – спросил он грубо.
Микаэль в двух словах объяснил суть дела.
– Мы хотим знать, что не так с этой девочкой.
При слове «девочка», брови старика взлетели к самой лысине. Этот проницательнийший, по словам Микеля, человек принял меня за парнишку. Мы оглядели друг друга с особым вниманием. Глаза его были цепкими и умными. Сразу видно – ученый.
