Она обязательно проснется. Семена всегда просыпаются, когда им трудно. Я почуяла: вроде, что-то шевельнулось под скорлупой, когда она придумала свой план – совсем неуклюжий – и захотела взять меня за руку, чтоб не потерять. Но меня лучше не трогать – я слишком нежная, как корешок под чехликом. Только бабушка может обнимать меня, потому что любит.
А может, все же лучше обнять Айну – она пробудится быстрее?
Когда Айна проснется, она все исправит, безымянное уйдет в землю. Будет так! Мать Земля примет все.
А пока девочка бодро шла и вела пальцами правой руки по бетонной стенке – мои пальцы вмиг стерлись бы от такого обращения. Безымянное же стекалось к нам, чуя страх. Я боялась куда сильнее Айны, потому что понимала, что происходит. Ноги вязли в липкой жиже. Безымянное текло внизу, сладострастно чавкая и причмокивая. Оно готовилось кушать. И никто никогда не найдет наши трупики, пустые, как шкурки перелинявших насекомых! «Проснись же, проснись! – умоляла я Айну. – Спаси нас!»
Без толку. Она с усилием брела по жиже, не видя ее – думала, что просто волочит ноги от усталости.
Вдруг стало светлее. Девочка воскликнула: «Ого!» и голос ее эхом поскакал вверх. Мы вошли в круглую комнатку – внутренность колодца с каменными стенами. Между камней сочилась тьма, густая, как мазут. Мазут – враг живого. Но девочка смотрела вверх, где тонким полумесяцем светилась щелка в неплотно закрытом люке. Я стала тянуть ее за футболку, чтоб увести, потому что это была ловушка. Безымянное знало толк в еде. Оно умело нагнетать страх, добавляя к нему обманутую надежду, горечь разочарования, отчаяние.
При виде света девочка напрочь забыла прежний план и теперь прикидывала, сможет ли залезть наверх по камням. Она выключила телефон и сунула в карман. И без фонарика все было видно, черно-серым. Щелки между камнями так и манили ухватиться пальцами, поставить ногу. Она думала, что сможет добраться до люка, но я знала, что нет. Когда крышка люка окажется над головой, камни спихнут ее, и она с сорванными ногтями, ободранными пальцами полетит туда же, где была.
Безымянное сперва не тронет ее. Будет ждать. И лишь когда попытки раз за разом провалятся, когда избитое и ободранное тело не захочет более шевелиться, когда отчаяние овладеет ею, вот тут-то безымянное и начнет пожрать ее.
Вдруг я увидела, что в центре «колодца», над черной жижей лепится, строится из тонких палочек что-то вроде человеческой фигуры. Безымянное пыталось повторить облик девочки. Я, догадалась, что оно затевает. Сожрав сердцевину, проникнет внутрь, напялит тело на черный каркас и выйдет к людям в девчачьем облике. Айна навеки окажется запертой во тьме внутри собственного тела. И безымянное будет медленно-медленно растворять и поглощать ее и крепнуть. Я оцепенела от ужаса, и смотрела, как оно намечает черты носительницы Айны. У него медленно получалось. Наверное, оно так делало впервые.
И тут всплеснулся голубой и чистый, как родниковая вода, крик, и поняла, что это я сама кричу, умоляя Айну бежать прочь из «колодца», пока не поздно.
Аня-Айна
Дурочка по-кошачьи глядела в пустоту, а потом вдруг как заорет тоненько – меня аж жуть взяла. Может, с ней приступ случился! Только этого не хватало! Я уже представляла, как лезу по камням до люка, приподнимаю его затылком, потом плечами сдвигаю железную лепешку, и – свет, воля, лесной воздух… Мысленно я была уже на свободе.
– Не бойся, – я обняла девочку и сказала ей (или – себе), – не бойся! Сейчас я выберусь и подниму тебя, понимаешь?
Похоже, она ничего не понимала: тряслась и нежно скулила. Этот скулеж напомнил про цветочки – ландыши. И странно – он меня успокоил. Я поцеловала беднягу в макушку и полезла наверх по выступающим камням.
Я думала, подниматься будет труднее. Может, когда вернусь в город, заняться скалолазаньем? Похоже, у меня есть способности. Вот сейчас вылезу, позвоню Ксюхе, и ребята примчатся с лестницей, и мы вынем дурочку, а до этого я буду успокаивать ее… Как она там? Я оглянулась, каменная труба изогнулась хоботом, и я грохнулась вниз. Приложилась ужасно, плечом, и еще головой об пол до кучи, аж слезы брызнули – так было больно.
Кое-как перекатилась к стенке и села. Бедные мои пальцы скрючились и не разгибались. Хорошо, что я в полумраке не видела, как они ободраны. Может и ногти сорваны, ой! Я зажмурилась. Руки тряслись от напряжения. Я вся тряслась, и ничего не могла поделать.
И вдруг почувствовала нежное прикосновение к щекам. Открыла глаза и увидела, что дурочка утирает мне слезы. Пальчики ее были нежными, как рожки улитки. Она улыбалась мне и смотрела, ну, прямо, как на божество. И я благодарно улыбнулась ей.
Страшно было подумать, чтобы опять лезть наверх. Мои пальцы болели, как побывавшие в испанской инквизиции, и все тело одеревенело. Плечом, которым я стукнулась, страшно было шевельнуть, но я пошевелила – нет, вроде не вывихнуто. И в голове противно звенело.
Мне казалось, что из щелей между камнями сочится тьма, стекает черными соплями, копится на дне, как черная жижа. И что она затекает в меня.
Но никто за меня наверх не вылезет. Я вздохнула, плюнула на боль и полезла наверх, как маньяк.
Я ползла по стене, как долбанутый граф Дракула, честное слово, только вверх головой, а, может и вниз – я уже плохо разбирала.
Даша-Дари
Безымянное стало таким плотным, что даже девочка его увидела, только она пока не понимала, что видит. Когда она упала вниз, то разбила наметившуюся призрачную фигуру. Она больно ушиблась, но поплакала и снова полезла по стенке. Бедная! Мне так было ее жалко! Надолго ли ее хватит? Она пока надеется. Вот свалится несколько раз, поймет, что выхода нет – тогда мы станем добычей безымянного. Лакомой, умело приготовленной добычей.
Тьма обвивала мои ноги, как ядовитый плющ. Но я не слишком интересовала безымянное. Оно следила за куда более желанной добычей. Я старалась не бояться – тогда оно меня не заметит.
Я осушила девочкины слезы, и только хотела увести ее прочь, как почувствовала порыв затхлого воздуха. Воздух ударил и застыл неподвижно – я поняла, что ход закрылся. Нам некуда идти. И через верх не выбраться.
Оставалось будить Айну, и я стала звать ее, как звала бы самое упрямое, самое туговсхожее семя: « Айна, родная, проснись! Ты сильна, ты прекрасна! Не дай тьме погубить себя! Айна! Только проснись!» Но она не слышала – все силы ее устремились по ложному пути, чтоб залезть наверх. Ох, если бы она взглянула внутрь себя. Старая душа – могучая душа! Тогда мы спаслись бы. Я умела только пестовать и пробуждать семена, и лелеять ростки, а бороться с безымянным я не умела. Но я ни секунды не пожалела, что пошла с Айной.
Она снова упала, свернулась клубком и осталась лежать. Тихо плакала от боли и разочарования. Я направила светлый луч из своей груди – все, что я могла сделать, чтоб пробудить Старую душу, беспробудно спящую в ней. Такие упрямые семена редко мне попадались. «Айна! Айна! – кричала я всей душой – проснись, расти! Распрямись, раскинь ветки, погрузи корни в Матерь Землю, пей ее силу!»»
Но она не слышала. Встала, потрепала меня дрожащей рукой и снова полезла вверх. Ну что с ней поделаешь!
«Колодец» дождался, пока она заберется высоко, потом дернулся, будто глотал – я видела это. Девочка вскрикнула. Камни прищемили ей пальцы и спихнули вниз, прямо в утробно чавкнувшую тьму. Сейчас безымянное слегка закусит, а потом продолжит обрабатывать добычу, чтоб насладиться сполна.
Девочка больше не плакала – отупела от усталости. Подъемы и падения измотали ее. А может, безымянное уже отъело от нее что-то – я не могла понять. Конечно, чтоб пробудить так крепко спящую душу, нужны особые чувства: горе, радость, или даже панический страх. Только бы безымянное не сожрало ее чувства раньше. Есть семена, которым для пробуждения нужны волны тепла и холода. Есть семена, которым надо повредить оболочку, другие должны побывать в чьем-то желудке. Есть даже семена, которые прорастают только после пожара. Какое же она семя? Как найти к ней подход? А сколько семян гибнет, склеванных птицами, или разгрызенных белками, или просто высохших или сгнивших…
Она поднялась – еще готова была продолжать свои обреченные на неудачу попытки. А я поняла, что не докричусь до нее, и все силы мне надо собрать, чтоб удержать безымянное – чтоб дать Айне еще хоть немного времени. Если только она успеет пробудиться, мы спасены.
Я умела сдерживать кротов, не пускать их к нежным росткам, я умела отводить и подводить воду, собирать у корней плодородную землю, но я никогда ни с кем не сражалась, даже с личинками майских жуков. Я просто направляла их в гущу ростков, которые и так обречены погибнуть от тесноты.
Но сейчас мне надо сдержать безымянное. Я представила будто оно –оползень на склоне оврага. И сунула пальцы прямо в ледяную едкую жижу. Пусть яд просочится в меня – неважно. Я должна уберечь Старую душу, дать ей шанс проснуться. Или оградить от безымянного, даже если мы обе погибнем. Я позволила своим пальцам расти. Тьма потекла по ним, как вода – по корням. Но пальцы росли, пускали отростки, ветвились, извивались, оплетали тьму сетью, высасывали ее, уплотняли, собирали в комок, удерживали. И когда девочка в очередной раз сорвалась, она упала на чистый земляной пол. А безымяное стало плотным комом.
Я больше не могла крикнуть ей: «Пробудись». Силы кончились. Я вся ушла в рост. И тогда я без слов воззвала к Матери Земле.
Она, огромная, услышала меня, пылинку. Разве это не чудо? Далеко вверху по ее нежной, покрытой зеленью коже пробежала дрожь. Я знала, нет, я видела, как крохотные пестуны, подхватив семена, бегут, летят прочь от опасных мест, а ведь в это время лета мало не проросших семян и еще меньше созревших, и больно было думать, сколько ростков погибнет со мной, и что бабушка…
Но уже звучал могучий вздох. Наверное, Матери Земле тоже было жаль малых своих детей. А может, и нет – ведь она такая огромная и у нее столько дел. Земля шевелилась. Стенка колодца выгнулась, первый камень выпал, а за ним посыпались комья и камни вперемешку. Они погребли мои руки, спеленавшие тьму, и продолжали, и продолжали сыпаться.
Всё.
Аня-Айна
Я сорвалась в очередной раз.
Упав, увидела как пальцы дурочки, словно белые черви, извиваются и ползут сквозь мрак, оплетают тьму, а потом со всех сторон раздался мощный вздох, будто вздыхала сама земля. Стены качнулись, и случился обвал, которого я так боялась.
Я открыла глаза. В венце сосновых крон синело небо. По нему летел самолет. Я лежала на осыпи из земли и камней. Пошевелилась, отряхнулась.
Колодец исчез. Осыпь, как лестница, вела из ямы на поверхность.
Я перевернулась и поползла туда на четвереньках, но вспомнила про дурочку. Ее нигде не было. Потом я увидела у ног что-то вроде пакли. Волосы! Ее засыпало! Я стала отгребать землю, по счастью, рыхлую, и откопала ее. Дурочка лежала, как кукла, целая, только очень грязная. Крови нигде не было, но... Не желая видеть худшего, я подхватила ее на руки и понесла наверх. Она оказалась гораздо тяжелее, чем я думала, или это я так устала в чертовом подземелье?
Отнесла ее подальше от оползня.
Положила на мох. Она больше не была беленькой – пожелтела, как засохший лист.
Я прижала пальцы к шее, чтоб услышать пульс, как это делают в кино. Не нашла, стала искать на запястьях. И там пульса не было. Кисти рук ее уменьшились, сморщились, покрылись ярко-розовой, какой-то нутряной, кожицей – я такую видела на культе у одного дядьки на пляже. Как у жуткого младенца-подменыша ручки. Но я не боялась. Меня сейчас мало что могло испугать. Я слышала, что соплю, как паровоз. Наверное, под землей скопился вредный газ, и мы отравились, потому что перед обвалом мне мерещилось всякое. Будто тьма текла по стенам, будто пальцы дурочки (Даша, ее зовут, вот как! Даша, Дари!) росли, как корни. Наверное, где-то под землей скопился ядовитый газ, потом пузырь лопнул, обрушил колодец и освободил нас!
Затаив дыхание, я приложила ухо к ее слабой грудке: сердце не билось, и грудь не вздымалась от дыхания, и сама она была холодной, как водяная лилия. Я передвинула ухо, но ни дыхания, ни сердцебиения не услышала. В такой кошмар не верилось вообще! Конечно, она маленькая, ей куда меньше надо газа, чтоб отравиться. Нет уж, Дашка, так просто люди не умирают! Я стала делать, как представляла это, массаж сердца, искусственное дыхание. Я плакала, и теплые слезы капали на холодное личико Дари и не могли разбудить ее. Я забыла про телефон. Некогда было звонить и звать на помощь. Нельзя было терять ни секунды.
Вот уж глупость. Можно было потерять хоть год, хоть тысячу лет. Ничего не изменится. Дари умерла.
Дари, ну зачем ты пошла за мной в это подземелье? Зачем я сама туда полезла! Слезы катились по щекам, и некому было утереть их нежными, как улиточьи рожки, пальчиками.
И тут я почувствовала, что внутри меня растет…огромное…великое, как спасший нас вздох… Любовь?
Я любила Дари, я была благодарна ей, как если бы она спасла меня. Я даже была уверена, что она спасла нас обеих. Любовь раскрывалась во мне, как цветок, нет, как крона огромного прекрасного дерева, расправляла листья, распускала цветы. Я поцеловала Дари в зеленоватый – должно быть, от лесного света – лобик.
– Тебе не время умирать, – твердо сказала я, сама себе дивясь. Словно это говорила в тысячу раз более мудрая, умелая и добрая женщина. Я взяла Дари на руки, обняла ее худенькое тельце и дала моему теплу (или любви?) соединить нас. И вдруг почувствовала, как торкнулось сердце в тщедушной грудке, хрупкой, как у котенка, шевельнулось, потом еще раз, и забилось. Вначале неровно, а потом все увереннее, и Дари глубоко вздохнула и задышала. Тут я поняла, что сама уже почти забыла дышать и задышала в лад с ней.
Она пошевелилась и открыла свои изумительные, бледно-голубые, прозрачные, как родниковая вода, глаза.
Каким-то образом я мысленно ощупала все ее органы, все косточки – они были в порядке. Дари чуть не погибла от потери сил. Точнее, погибла бы, если не сошедшая к нам Любовь.
Теперь она вернулась к жизни, дышала, смотрела и даже пробовала улыбнуться, и я снова стала собой. Наваждение спало.
На месте Замка громоздилось месиво из земли и крапивы, сбоку торчала покореженная ржавая рама. Я взяла Дашу на руки, и она доверчиво прильнула ко мне. Не такой уж она была и тяжелой.
И изуродованные кисти ее – заметила я без удивления, словно знала, что так и должно случиться – постепенно становились красивыми бледными человеческими руками.
Я хочу спасать людей – вот что я поняла про себя. Я должна делать это. И я могу. Теперь я знала, кем стану – врачом, может, даже врачом экстремальной медицины. С тоской подумала, что придется учить к экзаменам ненавистную химию, но уж как-нибудь справлюсь с этим. Еще год до поступления.
Дари
Ну, вот, Айна пробудилась. Она несла меня на руках, и я чувствовала, как в меня вливается поток живого тепла, словно я прислонилась к печке, и одновременно стояла под теплым дождем. Вот какой у нее оказался дар – целительница. Он не отогнал бы тьму, зато вернул меня к жизни. Мне повезло.
Теперь она пойдет своим путем, а я – своим. И бабушка, наверное, не успела испугаться – я ведь недолго пропадала.
А может, все же лучше обнять Айну – она пробудится быстрее?
Когда Айна проснется, она все исправит, безымянное уйдет в землю. Будет так! Мать Земля примет все.
А пока девочка бодро шла и вела пальцами правой руки по бетонной стенке – мои пальцы вмиг стерлись бы от такого обращения. Безымянное же стекалось к нам, чуя страх. Я боялась куда сильнее Айны, потому что понимала, что происходит. Ноги вязли в липкой жиже. Безымянное текло внизу, сладострастно чавкая и причмокивая. Оно готовилось кушать. И никто никогда не найдет наши трупики, пустые, как шкурки перелинявших насекомых! «Проснись же, проснись! – умоляла я Айну. – Спаси нас!»
Без толку. Она с усилием брела по жиже, не видя ее – думала, что просто волочит ноги от усталости.
Вдруг стало светлее. Девочка воскликнула: «Ого!» и голос ее эхом поскакал вверх. Мы вошли в круглую комнатку – внутренность колодца с каменными стенами. Между камней сочилась тьма, густая, как мазут. Мазут – враг живого. Но девочка смотрела вверх, где тонким полумесяцем светилась щелка в неплотно закрытом люке. Я стала тянуть ее за футболку, чтоб увести, потому что это была ловушка. Безымянное знало толк в еде. Оно умело нагнетать страх, добавляя к нему обманутую надежду, горечь разочарования, отчаяние.
При виде света девочка напрочь забыла прежний план и теперь прикидывала, сможет ли залезть наверх по камням. Она выключила телефон и сунула в карман. И без фонарика все было видно, черно-серым. Щелки между камнями так и манили ухватиться пальцами, поставить ногу. Она думала, что сможет добраться до люка, но я знала, что нет. Когда крышка люка окажется над головой, камни спихнут ее, и она с сорванными ногтями, ободранными пальцами полетит туда же, где была.
Безымянное сперва не тронет ее. Будет ждать. И лишь когда попытки раз за разом провалятся, когда избитое и ободранное тело не захочет более шевелиться, когда отчаяние овладеет ею, вот тут-то безымянное и начнет пожрать ее.
Вдруг я увидела, что в центре «колодца», над черной жижей лепится, строится из тонких палочек что-то вроде человеческой фигуры. Безымянное пыталось повторить облик девочки. Я, догадалась, что оно затевает. Сожрав сердцевину, проникнет внутрь, напялит тело на черный каркас и выйдет к людям в девчачьем облике. Айна навеки окажется запертой во тьме внутри собственного тела. И безымянное будет медленно-медленно растворять и поглощать ее и крепнуть. Я оцепенела от ужаса, и смотрела, как оно намечает черты носительницы Айны. У него медленно получалось. Наверное, оно так делало впервые.
И тут всплеснулся голубой и чистый, как родниковая вода, крик, и поняла, что это я сама кричу, умоляя Айну бежать прочь из «колодца», пока не поздно.
Аня-Айна
Дурочка по-кошачьи глядела в пустоту, а потом вдруг как заорет тоненько – меня аж жуть взяла. Может, с ней приступ случился! Только этого не хватало! Я уже представляла, как лезу по камням до люка, приподнимаю его затылком, потом плечами сдвигаю железную лепешку, и – свет, воля, лесной воздух… Мысленно я была уже на свободе.
– Не бойся, – я обняла девочку и сказала ей (или – себе), – не бойся! Сейчас я выберусь и подниму тебя, понимаешь?
Похоже, она ничего не понимала: тряслась и нежно скулила. Этот скулеж напомнил про цветочки – ландыши. И странно – он меня успокоил. Я поцеловала беднягу в макушку и полезла наверх по выступающим камням.
Я думала, подниматься будет труднее. Может, когда вернусь в город, заняться скалолазаньем? Похоже, у меня есть способности. Вот сейчас вылезу, позвоню Ксюхе, и ребята примчатся с лестницей, и мы вынем дурочку, а до этого я буду успокаивать ее… Как она там? Я оглянулась, каменная труба изогнулась хоботом, и я грохнулась вниз. Приложилась ужасно, плечом, и еще головой об пол до кучи, аж слезы брызнули – так было больно.
Кое-как перекатилась к стенке и села. Бедные мои пальцы скрючились и не разгибались. Хорошо, что я в полумраке не видела, как они ободраны. Может и ногти сорваны, ой! Я зажмурилась. Руки тряслись от напряжения. Я вся тряслась, и ничего не могла поделать.
И вдруг почувствовала нежное прикосновение к щекам. Открыла глаза и увидела, что дурочка утирает мне слезы. Пальчики ее были нежными, как рожки улитки. Она улыбалась мне и смотрела, ну, прямо, как на божество. И я благодарно улыбнулась ей.
Страшно было подумать, чтобы опять лезть наверх. Мои пальцы болели, как побывавшие в испанской инквизиции, и все тело одеревенело. Плечом, которым я стукнулась, страшно было шевельнуть, но я пошевелила – нет, вроде не вывихнуто. И в голове противно звенело.
Мне казалось, что из щелей между камнями сочится тьма, стекает черными соплями, копится на дне, как черная жижа. И что она затекает в меня.
Но никто за меня наверх не вылезет. Я вздохнула, плюнула на боль и полезла наверх, как маньяк.
Я ползла по стене, как долбанутый граф Дракула, честное слово, только вверх головой, а, может и вниз – я уже плохо разбирала.
Даша-Дари
Безымянное стало таким плотным, что даже девочка его увидела, только она пока не понимала, что видит. Когда она упала вниз, то разбила наметившуюся призрачную фигуру. Она больно ушиблась, но поплакала и снова полезла по стенке. Бедная! Мне так было ее жалко! Надолго ли ее хватит? Она пока надеется. Вот свалится несколько раз, поймет, что выхода нет – тогда мы станем добычей безымянного. Лакомой, умело приготовленной добычей.
Тьма обвивала мои ноги, как ядовитый плющ. Но я не слишком интересовала безымянное. Оно следила за куда более желанной добычей. Я старалась не бояться – тогда оно меня не заметит.
Я осушила девочкины слезы, и только хотела увести ее прочь, как почувствовала порыв затхлого воздуха. Воздух ударил и застыл неподвижно – я поняла, что ход закрылся. Нам некуда идти. И через верх не выбраться.
Оставалось будить Айну, и я стала звать ее, как звала бы самое упрямое, самое туговсхожее семя: « Айна, родная, проснись! Ты сильна, ты прекрасна! Не дай тьме погубить себя! Айна! Только проснись!» Но она не слышала – все силы ее устремились по ложному пути, чтоб залезть наверх. Ох, если бы она взглянула внутрь себя. Старая душа – могучая душа! Тогда мы спаслись бы. Я умела только пестовать и пробуждать семена, и лелеять ростки, а бороться с безымянным я не умела. Но я ни секунды не пожалела, что пошла с Айной.
Она снова упала, свернулась клубком и осталась лежать. Тихо плакала от боли и разочарования. Я направила светлый луч из своей груди – все, что я могла сделать, чтоб пробудить Старую душу, беспробудно спящую в ней. Такие упрямые семена редко мне попадались. «Айна! Айна! – кричала я всей душой – проснись, расти! Распрямись, раскинь ветки, погрузи корни в Матерь Землю, пей ее силу!»»
Но она не слышала. Встала, потрепала меня дрожащей рукой и снова полезла вверх. Ну что с ней поделаешь!
«Колодец» дождался, пока она заберется высоко, потом дернулся, будто глотал – я видела это. Девочка вскрикнула. Камни прищемили ей пальцы и спихнули вниз, прямо в утробно чавкнувшую тьму. Сейчас безымянное слегка закусит, а потом продолжит обрабатывать добычу, чтоб насладиться сполна.
Девочка больше не плакала – отупела от усталости. Подъемы и падения измотали ее. А может, безымянное уже отъело от нее что-то – я не могла понять. Конечно, чтоб пробудить так крепко спящую душу, нужны особые чувства: горе, радость, или даже панический страх. Только бы безымянное не сожрало ее чувства раньше. Есть семена, которым для пробуждения нужны волны тепла и холода. Есть семена, которым надо повредить оболочку, другие должны побывать в чьем-то желудке. Есть даже семена, которые прорастают только после пожара. Какое же она семя? Как найти к ней подход? А сколько семян гибнет, склеванных птицами, или разгрызенных белками, или просто высохших или сгнивших…
Она поднялась – еще готова была продолжать свои обреченные на неудачу попытки. А я поняла, что не докричусь до нее, и все силы мне надо собрать, чтоб удержать безымянное – чтоб дать Айне еще хоть немного времени. Если только она успеет пробудиться, мы спасены.
Я умела сдерживать кротов, не пускать их к нежным росткам, я умела отводить и подводить воду, собирать у корней плодородную землю, но я никогда ни с кем не сражалась, даже с личинками майских жуков. Я просто направляла их в гущу ростков, которые и так обречены погибнуть от тесноты.
Но сейчас мне надо сдержать безымянное. Я представила будто оно –оползень на склоне оврага. И сунула пальцы прямо в ледяную едкую жижу. Пусть яд просочится в меня – неважно. Я должна уберечь Старую душу, дать ей шанс проснуться. Или оградить от безымянного, даже если мы обе погибнем. Я позволила своим пальцам расти. Тьма потекла по ним, как вода – по корням. Но пальцы росли, пускали отростки, ветвились, извивались, оплетали тьму сетью, высасывали ее, уплотняли, собирали в комок, удерживали. И когда девочка в очередной раз сорвалась, она упала на чистый земляной пол. А безымяное стало плотным комом.
Я больше не могла крикнуть ей: «Пробудись». Силы кончились. Я вся ушла в рост. И тогда я без слов воззвала к Матери Земле.
Она, огромная, услышала меня, пылинку. Разве это не чудо? Далеко вверху по ее нежной, покрытой зеленью коже пробежала дрожь. Я знала, нет, я видела, как крохотные пестуны, подхватив семена, бегут, летят прочь от опасных мест, а ведь в это время лета мало не проросших семян и еще меньше созревших, и больно было думать, сколько ростков погибнет со мной, и что бабушка…
Но уже звучал могучий вздох. Наверное, Матери Земле тоже было жаль малых своих детей. А может, и нет – ведь она такая огромная и у нее столько дел. Земля шевелилась. Стенка колодца выгнулась, первый камень выпал, а за ним посыпались комья и камни вперемешку. Они погребли мои руки, спеленавшие тьму, и продолжали, и продолжали сыпаться.
Всё.
Аня-Айна
Я сорвалась в очередной раз.
Упав, увидела как пальцы дурочки, словно белые черви, извиваются и ползут сквозь мрак, оплетают тьму, а потом со всех сторон раздался мощный вздох, будто вздыхала сама земля. Стены качнулись, и случился обвал, которого я так боялась.
Я открыла глаза. В венце сосновых крон синело небо. По нему летел самолет. Я лежала на осыпи из земли и камней. Пошевелилась, отряхнулась.
Колодец исчез. Осыпь, как лестница, вела из ямы на поверхность.
Я перевернулась и поползла туда на четвереньках, но вспомнила про дурочку. Ее нигде не было. Потом я увидела у ног что-то вроде пакли. Волосы! Ее засыпало! Я стала отгребать землю, по счастью, рыхлую, и откопала ее. Дурочка лежала, как кукла, целая, только очень грязная. Крови нигде не было, но... Не желая видеть худшего, я подхватила ее на руки и понесла наверх. Она оказалась гораздо тяжелее, чем я думала, или это я так устала в чертовом подземелье?
Отнесла ее подальше от оползня.
Положила на мох. Она больше не была беленькой – пожелтела, как засохший лист.
Я прижала пальцы к шее, чтоб услышать пульс, как это делают в кино. Не нашла, стала искать на запястьях. И там пульса не было. Кисти рук ее уменьшились, сморщились, покрылись ярко-розовой, какой-то нутряной, кожицей – я такую видела на культе у одного дядьки на пляже. Как у жуткого младенца-подменыша ручки. Но я не боялась. Меня сейчас мало что могло испугать. Я слышала, что соплю, как паровоз. Наверное, под землей скопился вредный газ, и мы отравились, потому что перед обвалом мне мерещилось всякое. Будто тьма текла по стенам, будто пальцы дурочки (Даша, ее зовут, вот как! Даша, Дари!) росли, как корни. Наверное, где-то под землей скопился ядовитый газ, потом пузырь лопнул, обрушил колодец и освободил нас!
Затаив дыхание, я приложила ухо к ее слабой грудке: сердце не билось, и грудь не вздымалась от дыхания, и сама она была холодной, как водяная лилия. Я передвинула ухо, но ни дыхания, ни сердцебиения не услышала. В такой кошмар не верилось вообще! Конечно, она маленькая, ей куда меньше надо газа, чтоб отравиться. Нет уж, Дашка, так просто люди не умирают! Я стала делать, как представляла это, массаж сердца, искусственное дыхание. Я плакала, и теплые слезы капали на холодное личико Дари и не могли разбудить ее. Я забыла про телефон. Некогда было звонить и звать на помощь. Нельзя было терять ни секунды.
Вот уж глупость. Можно было потерять хоть год, хоть тысячу лет. Ничего не изменится. Дари умерла.
Дари, ну зачем ты пошла за мной в это подземелье? Зачем я сама туда полезла! Слезы катились по щекам, и некому было утереть их нежными, как улиточьи рожки, пальчиками.
И тут я почувствовала, что внутри меня растет…огромное…великое, как спасший нас вздох… Любовь?
Я любила Дари, я была благодарна ей, как если бы она спасла меня. Я даже была уверена, что она спасла нас обеих. Любовь раскрывалась во мне, как цветок, нет, как крона огромного прекрасного дерева, расправляла листья, распускала цветы. Я поцеловала Дари в зеленоватый – должно быть, от лесного света – лобик.
– Тебе не время умирать, – твердо сказала я, сама себе дивясь. Словно это говорила в тысячу раз более мудрая, умелая и добрая женщина. Я взяла Дари на руки, обняла ее худенькое тельце и дала моему теплу (или любви?) соединить нас. И вдруг почувствовала, как торкнулось сердце в тщедушной грудке, хрупкой, как у котенка, шевельнулось, потом еще раз, и забилось. Вначале неровно, а потом все увереннее, и Дари глубоко вздохнула и задышала. Тут я поняла, что сама уже почти забыла дышать и задышала в лад с ней.
Она пошевелилась и открыла свои изумительные, бледно-голубые, прозрачные, как родниковая вода, глаза.
Каким-то образом я мысленно ощупала все ее органы, все косточки – они были в порядке. Дари чуть не погибла от потери сил. Точнее, погибла бы, если не сошедшая к нам Любовь.
Теперь она вернулась к жизни, дышала, смотрела и даже пробовала улыбнуться, и я снова стала собой. Наваждение спало.
На месте Замка громоздилось месиво из земли и крапивы, сбоку торчала покореженная ржавая рама. Я взяла Дашу на руки, и она доверчиво прильнула ко мне. Не такой уж она была и тяжелой.
И изуродованные кисти ее – заметила я без удивления, словно знала, что так и должно случиться – постепенно становились красивыми бледными человеческими руками.
Я хочу спасать людей – вот что я поняла про себя. Я должна делать это. И я могу. Теперь я знала, кем стану – врачом, может, даже врачом экстремальной медицины. С тоской подумала, что придется учить к экзаменам ненавистную химию, но уж как-нибудь справлюсь с этим. Еще год до поступления.
Дари
Ну, вот, Айна пробудилась. Она несла меня на руках, и я чувствовала, как в меня вливается поток живого тепла, словно я прислонилась к печке, и одновременно стояла под теплым дождем. Вот какой у нее оказался дар – целительница. Он не отогнал бы тьму, зато вернул меня к жизни. Мне повезло.
Теперь она пойдет своим путем, а я – своим. И бабушка, наверное, не успела испугаться – я ведь недолго пропадала.
