Р А С Т У Щ И Е В О Т Ь М Е.
Знаете, ведь я – оборотень.
Это началось у меня в тринадцать лет.
В тот год лето стояло необыкновенно жаркое, и нас с сестрой отправили на дачу. Сестра моя - новоиспеченная мамаша – два месяца назад родила Кутьку, и я должна была то ли помогать ей присматривать за маленьким, то ли сама находиться под ее присмотром.
Лето стояло, я повторяю, очень жаркое. Ленка со своей личинкой дремали, ели и спали дни напролет, раскрыв окна, раздвинув до последней крайности занавески, чуть ли не вывернув домик наизнанку.
Все кругом впало в оцепенение. Наш сад благоденствовал. Когда дедушка был еще жив, он провел по участку капельный полив, и теперь корни яблонь пили влагу, защищенные от засухи, а кроны их блаженствовали в солнечном свете. Сад наш был оазисом посреди жаждущего мира.
Деревья стояли неподвижно, будто впаянные в небо. Тени с утра натягивались, как паруса, в полуденную жару заползали под предметы, их породившие, а к вечеру опять расправлялись. Солнце описывало по небу дугу из бенгальского огня, скатывалось к горизонту расплавленным и растекалось во все стороны. Мошки казались остановленными над грядками при помощи кинотрюка.
Люди в садах как вымерли. Ничего не происходило.
Я бездельничала. Пеленки сохли моментально. Сестра готовила невкусно - все каши да каши. Клубника еще не поспела.
Время до приезда родных тянулось бесконечно. Вообще оно одновременно и летело и не двигалось.
Надо мной начала сгущаться тоска - как то марево в небе, за которым, если долго смотреть, сквозит чернота космоса. Я сидела в отупении, в оцепенении - хотелось, чтобы это поскорее прошло и не проходило никогда, разрешилось и не менялось.
В один из сверхсолнечных дней, когда световые пятна казались черными, когда сестра со своим детенышем спала в беленькой комнатке, давление тоски достигло предела . К ней примешивался какой-то телесный голод, почти физическое ощущение слепоты кожи. Я чуть не падала с ног, засыпая стоя, и не могла больше оставаться в доме. Совершенно одуревшая, без единой мысли в голове, я выскочила в сад, где тени под яблонями застыли зелеными пятнами, выпрямилась на солнцепеке посреди грядок и сдернула с себя сарафан.
Хорошо, что наш сад зарос, и нечаянный прохожий, случись он в эту пору, не смог бы меня увидеть. Голова моя запрокинулась, я подставила лицо яростной белизне солнца и космической черноте неба, в их языческом слиянии. Сбоку кротко блестели мелкие листья берез - это последнее, что я увидела человеческим зрением.
Тем временем пальцы моих ног стали вытягиваться и, как червяки, вползать вглубь черной жирной дивной влажной земли. Правильно, что я встала на грядку. Я растопырилась, стараясь поймать телом как можно больше света. Как же я изголодалась! Пальцы рук в это время тянулись и ветвились, на них лопались почки, побеги лезли во все стороны. С волосами тоже происходило что-то древесное. Глаза затягивало корой, а тело выгибалось, становясь тонким и крепким. Страха не было. Я словно заполняла предназначенную мне форму. Каждая клеточка моего тела вбирала солнечный свет – не только листья, даже кора. Как долго я жила без света!
И тут я увидела дневную обморочную луну.
Оказалось, теперь я видела по-другому. Листья стали моими глазами. Я видела каждым листом с обеих сторон, сверхстереоскопически.
Тонкий ствол связывал меня с землей, с массой тянущих воду корней, вся остальная я висела в воздухе. У меня даже возникло ощущение сродни головокружению.
И тут я обнаружила сестру. Странно маленькая, будто сплющенная, запрокинув голову, стояла она подо мной . Забавно было видеть ее сразу со всех сторон. Даже ноги ее в отблесках белого платья крупным планом фотографировал лист какого-то случайного прикорневого побега.
Лицо сестры было мрачным - единственно мрачным посреди ликования света.
- Вот этого я и боялась, - сказала сестра. - Со мной тоже такое было, только я смогла устоять, в отличие от тебя. Замуж тебя надо выдать, вот что, - ляпнула она , ни с того ни с сего, критически осматривая мой тонкий корявый стволик. - Впрочем, какое "замуж" в тринадцать лет.
Потом ушла и вновь была тут - уже с лейкой. С кривой миной на лице полила меня. Вода щекотала мои корни, я смеялась всеми блестящими на солнце листьями, и сестра, наконец, улыбнулась.
Потом она все время гуляла в моей тени с Кутькой, караулила, словно боялась, что со мной случится что-то плохое.
Когда ты - дерево, время идет очень странно. Что бы сравнять древесный ритм с человеческим приходится воспринимать события параллельно. Поэтому фигуры множества сестер наслаиваются в моей памяти друг на друга - сестра с лейкой у моих корней, сестра с поднятым мрачным лицом, сестра за кружевной занавеской, сестра с голеньким розовым перламутровым драгоценным Кутей на руках.
Я не знала, что это такое блаженство - пить солнечный свет. Это был один долгий глоток, длиной в летний день.
Наконец, когда луна пришла в себя, а на звонком синем небе появилось столько же звезд, сколько у меня листьев, я зашевелилась, стала уменьшаться, толстеть, размягчилась, лишилась поддержки земли и оказалась в своем теле. В своем ли? Ведь я познала более совершенную форму.
Ну, как ни крути, а в привычном мне теле.
И вот я очутилась ночью на грядке, с грязными ногами, со слегка одеревеневшим, как после долгого катания на карусели, телом, с головой, горячей и пустой, словно от солнечного удара.
Пошатываясь, на негнущихся ногах, я добралась до террасы, куда немедленно выскочила в ночной рубашке сестра и принялась хлопотать, наливать чай. (Она, оказывается, заранее приготовила термос - вот ведь какая заботливая.)
Потом я рухнула на кровать, как подрубленная, и всю ночь мне снилось, что я цвету - тяжелым облаком невесомых цветов, и голова моя полна аромата и гудения пчел.
На другой день я лишь немного полежала в забытьи на подстилке на солнцепеке - и все. Потом приехали наши, пошла нормальная жизнь, только мама с папой очень удивлялись открывшемуся во мне рвению к уходу за садом.
С тех пор каждую "макушку лета" я превращаюсь в дерево. Я твердо знаю, что "макушка лета" это не июль, как считают многие, а время летнего солнцестояния - блестящая лысина года, в то время как зима - его пегая борода.
Сестра оберегает мою тайну. Каждый год мы стараемся остаться одни на время моих превращений, и пока нам это удавалось.
Только однажды, раскидывая в блаженстве руки и вытягивая побеги, и проникая с вожделением корнями вглубь влажной прекрасно структурированной почвы, я вдруг увидела Кутю, который стоял передо мной и доверчиво, своими ясными серыми глазами, формой похожими на листья, наблюдал все эти превращения, а чуть поодаль в ужасе от непоправимого застыла сестра.
Но Кутя обернулся и наивно спросил:
- Это компьютером сделано?
- Компьютером, компьютером, - ворчливо ответила Ленка. - Хочешь чупа-чупс? Пойдем, - и увела его за ручку. Он, видимо, достаточно насладился зрелищем и даже не протестовал, ушел за обещанной конфетой.
Так я и храню в памяти эту картинку, где на старинный манер рядом расположены фигурки в последовательных стадиях действия.
Потом, конечно, Кутя рассказал нашим, что видел, как Маринка на огороде превращалась в дерево, но он был большой выдумщик и любитель фильмов со спецэффектами, и к его рассказу отнеслись соответственно.
Я подчинялась сестре, которая считала, что мои превращения надо скрывать, как позорную тайну. Она уверяла, что когда я выйду замуж, все это прекратится, и я стану нормальным человеком, и заранее присматривала мне жениха, что мне смутно не нравилось. Но вообще-то мне не было до этого дела.
И вот на пятый год моих превращений световая вершина года пришлась на выходные - раз! Мама вышла на пенсию, и все лето проводила с Кутей на даче - два! Ленка пошла работать и больше не могла опекать меня - три!
Правда, мне исполнилось восемнадцать лет, и я могла сама о себе позаботиться (чуть не сказала - "четыре!"). Смешно теперь вспомнить в какое корявое деревце с кривым стволиком я превратилась в первый раз!
С тех пор я превращалась в яблоню (которая даже цвела, правда, очень робко, не как во сне); в грушу, которая бесконечно тянулась и тянулась к солнцу, так что мне стала видна во всей красе крыша нашего домика с замшелым шифером, и соседка Клавдия Ивановна, застывшая с открытым ртом среди своих грядок. Сестре пришлось убеждать соседку, что та переработала и у нее случился обман зрения, и никакого нового дерева, вдруг выросшего в нашем саду, на самом деле нет и быть не может. После чего ночью я благополучно вернулась в свое девичье тело, а соседка слегла от испуга и мнительности. Она лежала в темной комнате и все капала и капала себе в стакан вонючие капли, а мне пришлось ходить для нее в магазин за хлебом и сосисками и таскать воду с колонки.
В шестнадцать лет, чтоб избежать подобных недоразумений и не волновать окружающих понапрасну (особенно сестру), я постаралась превратиться в низкое деревце.
Я специально за полгода до солнцестояния штудировала литературу по Японии и вживалась в образ, и даже во сне мне снились низкорослые сосны на скалах и цветы сливы, вышитые на кимоно, и сакура, белеющая и розовеющая на фоне гор. Ну, я и превратилась в целую рощу вишневой поросли с темно-лаковыми веточками и зачаточными смуглыми листочками, и даже кое-где от удовольствия выпустила розовые бутоны, похожие на кошачьи носы, которые к вечеру раскрылись скромными очаровательными цветочками, что в сочетании с чуть ущербной луной казалось мне совершенно в японском духе, хотя и нелепым в это время года. Но, поскольку в первый день превращения листья у меня были младенческие, я пробыла вишневой зарослью всю ночь, и лишь на следующий день, развернув полные листья, смогла сполна насладиться солнцем.
Это мое протяженное во времени и пространстве превращение почему-то напугало сестру. Она заподозрила, что я чуть ли не беременна и чуть ли не одеревенела навсегда, хотя и признавала, что получилось красиво, но опасения за меня мешали ей этой красотой наслаждаться.
К этому времени я уже обрела некоторую независимость от мнений сестры и спросила, что же плохого в том, что я превращаюсь в дерево. Сестра ничего вразумительного ответить мне не смогла, только обозвала "дубиной" и процитировала: "А если туп, как дерево - родишься баобабом, и будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь".
И назло ей я решила на следующий год стать баобабом.
В ожидании самого светлого дня я присмотрела себе место возле берез в углу сада, где моя крона могла сколько угодно возноситься ввысь, оставаясь незамеченной, благоразумно оттащила в стороны кирпичи и прочий хлам - ведь я собиралась стать толстой, очень толстой, как оперная примадонна, и, наконец, почувствовав знакомое беспамятство, выбежала и встала на приготовленном месте.
Тут-то меня и застукал Кутя. То ли испугавшись Кути, то ли еще почему, я превратилась не в баобаб, а в совсем невероятное, какое-то опереточное бутафорское дерево. У меня был округлый светло-серый ствол, с корой нежнейшей, как кожа антилопы, и меня были большие "фланелевые" листочки в форме сердец, зубчатые по краям, среди которых прятались стручки, прямые и тонкие, похожие на стрелы, нацеленные вниз (уж не в Ленку ли?). Одновременно я цвела желтыми мальвообразными цветками с очень жеманным запахом.
Поскольку светлые мягкие, почти неуправляемые, листья плохо вбирали солнечный свет, да и во второй части дня на меня наползла тень берез, я опять простояла в своем любимом облике два дня. Лена сказала, что вид у меня был прямо-таки неприличный, и что она была обо мне лучшего мнения, и если так дальше пойдет, то неизвестно, кем я стану, и это в то время, когда она так обо мне заботится... и так далее, и тому подобное, и если бы я не молчала по-древесному, мы поссорились бы.
Ленке самой в пятнадцать лет случилось замереть на лугу березкой с дрожащими мелкими листочками. Солнце пряталось тогда за большое белое облако, и Ленка не могла насладиться благодатью света в полной мере. Как она хвасталась, напряжением воли ей удалось вернуть себе человеческий облик, и больше не становиться деревом, но, по-моему, она просто испугалась.
За эти день-два в растительном воплощении я проживаю половину жизни, и другую половину - за все оставшееся время в человеческом теле. Это для меня очень важно. У меня мечта - стать большой сосною, возвышаться над лесом, обозревать горизонт, как его видят птицы, а внизу, что бы десять изумленных детей едва могли хороводом обхватить мой ствол. Может быть, мне рисуется силуэт секвойи, но рисунок и цвет хвои и коры - наши, сосновые. Или встать в день солнцестояния, скажем, на газон у Большого театра и на глазах у гуляющих превратиться, скажем, в растительный исполин с мускулистыми ветвями и лохматой от цветения шевелюрой, в которой каждый отдельный цветок похож на балеринку. Но я еще слишком мала, слаба, труслива и неумела для таких поступков. Еще я думаю, что интересно было бы вырастить яблоки, но даже не представляю, как это делается. А скорее всего, страшновато. Вдруг потом обернусь человеком, а вся покусанная!
И вот, надвигалось 22 июня, я была дома, в кругу родных, а путь солнца поднимался все выше и выше, словно прыгалки в замедленной съемке. Тоска копилась, заполняла все мое существо, хотелось выбежать на солнце, сорвать одежду и застыть, слившись с солнечными лучами. Ленка нарочно осталась в городе, ждала, что б я к ней приехала. Мы должны были пойти на заранее присмотренную лужайку в укромном месте.
И вот, оглядываясь на благословенные полянки и перелески, я приехала на электричке в город, мы с сестрой пошли в парк, ранее славный своим каскадом прудов и принадлежностью к царскому дворцу, а ныне - довольно заброшенный. Там, в овраге, превращенном в свалку, за покрытой ряской прудом, я, уже чувствуя (и даже торопя) вожделенное беспамятство, сняла босоножки и ступила в гущу жирной растительности, чуть ли не мутанта, способного выжить в городских условиях.. Следя, чтоб не наколоть ногу о скрытый под листьями хлам, я извинялась перед сочными жирными стеблями и старалась поменьше тревожить их. Мне было не по себе - ведь я впервые превращалась не дома. Одновременно меня грызли сомнения: а правильно ли мы выбрали место? Весной здесь все выглядело иначе.
Вокруг росли молодые ивы, с изящной, пронзенной лучами листвой, тут же возвышались руины старой их прародительницы. Сочный бурьян почти скрывал остов автомобиля, рядом лежала в виде круглого стола поваленная катушка от кабеля, и, конечно же, старые покрышки. Их узорчатые бока крокодильски блестели над ряской . Вот здесь мне и предстояло заниматься любовью с солнцем.
Знаете, ведь я – оборотень.
Это началось у меня в тринадцать лет.
В тот год лето стояло необыкновенно жаркое, и нас с сестрой отправили на дачу. Сестра моя - новоиспеченная мамаша – два месяца назад родила Кутьку, и я должна была то ли помогать ей присматривать за маленьким, то ли сама находиться под ее присмотром.
Лето стояло, я повторяю, очень жаркое. Ленка со своей личинкой дремали, ели и спали дни напролет, раскрыв окна, раздвинув до последней крайности занавески, чуть ли не вывернув домик наизнанку.
Все кругом впало в оцепенение. Наш сад благоденствовал. Когда дедушка был еще жив, он провел по участку капельный полив, и теперь корни яблонь пили влагу, защищенные от засухи, а кроны их блаженствовали в солнечном свете. Сад наш был оазисом посреди жаждущего мира.
Деревья стояли неподвижно, будто впаянные в небо. Тени с утра натягивались, как паруса, в полуденную жару заползали под предметы, их породившие, а к вечеру опять расправлялись. Солнце описывало по небу дугу из бенгальского огня, скатывалось к горизонту расплавленным и растекалось во все стороны. Мошки казались остановленными над грядками при помощи кинотрюка.
Люди в садах как вымерли. Ничего не происходило.
Я бездельничала. Пеленки сохли моментально. Сестра готовила невкусно - все каши да каши. Клубника еще не поспела.
Время до приезда родных тянулось бесконечно. Вообще оно одновременно и летело и не двигалось.
Надо мной начала сгущаться тоска - как то марево в небе, за которым, если долго смотреть, сквозит чернота космоса. Я сидела в отупении, в оцепенении - хотелось, чтобы это поскорее прошло и не проходило никогда, разрешилось и не менялось.
В один из сверхсолнечных дней, когда световые пятна казались черными, когда сестра со своим детенышем спала в беленькой комнатке, давление тоски достигло предела . К ней примешивался какой-то телесный голод, почти физическое ощущение слепоты кожи. Я чуть не падала с ног, засыпая стоя, и не могла больше оставаться в доме. Совершенно одуревшая, без единой мысли в голове, я выскочила в сад, где тени под яблонями застыли зелеными пятнами, выпрямилась на солнцепеке посреди грядок и сдернула с себя сарафан.
Хорошо, что наш сад зарос, и нечаянный прохожий, случись он в эту пору, не смог бы меня увидеть. Голова моя запрокинулась, я подставила лицо яростной белизне солнца и космической черноте неба, в их языческом слиянии. Сбоку кротко блестели мелкие листья берез - это последнее, что я увидела человеческим зрением.
Тем временем пальцы моих ног стали вытягиваться и, как червяки, вползать вглубь черной жирной дивной влажной земли. Правильно, что я встала на грядку. Я растопырилась, стараясь поймать телом как можно больше света. Как же я изголодалась! Пальцы рук в это время тянулись и ветвились, на них лопались почки, побеги лезли во все стороны. С волосами тоже происходило что-то древесное. Глаза затягивало корой, а тело выгибалось, становясь тонким и крепким. Страха не было. Я словно заполняла предназначенную мне форму. Каждая клеточка моего тела вбирала солнечный свет – не только листья, даже кора. Как долго я жила без света!
И тут я увидела дневную обморочную луну.
Оказалось, теперь я видела по-другому. Листья стали моими глазами. Я видела каждым листом с обеих сторон, сверхстереоскопически.
Тонкий ствол связывал меня с землей, с массой тянущих воду корней, вся остальная я висела в воздухе. У меня даже возникло ощущение сродни головокружению.
И тут я обнаружила сестру. Странно маленькая, будто сплющенная, запрокинув голову, стояла она подо мной . Забавно было видеть ее сразу со всех сторон. Даже ноги ее в отблесках белого платья крупным планом фотографировал лист какого-то случайного прикорневого побега.
Лицо сестры было мрачным - единственно мрачным посреди ликования света.
- Вот этого я и боялась, - сказала сестра. - Со мной тоже такое было, только я смогла устоять, в отличие от тебя. Замуж тебя надо выдать, вот что, - ляпнула она , ни с того ни с сего, критически осматривая мой тонкий корявый стволик. - Впрочем, какое "замуж" в тринадцать лет.
Потом ушла и вновь была тут - уже с лейкой. С кривой миной на лице полила меня. Вода щекотала мои корни, я смеялась всеми блестящими на солнце листьями, и сестра, наконец, улыбнулась.
Потом она все время гуляла в моей тени с Кутькой, караулила, словно боялась, что со мной случится что-то плохое.
Когда ты - дерево, время идет очень странно. Что бы сравнять древесный ритм с человеческим приходится воспринимать события параллельно. Поэтому фигуры множества сестер наслаиваются в моей памяти друг на друга - сестра с лейкой у моих корней, сестра с поднятым мрачным лицом, сестра за кружевной занавеской, сестра с голеньким розовым перламутровым драгоценным Кутей на руках.
Я не знала, что это такое блаженство - пить солнечный свет. Это был один долгий глоток, длиной в летний день.
Наконец, когда луна пришла в себя, а на звонком синем небе появилось столько же звезд, сколько у меня листьев, я зашевелилась, стала уменьшаться, толстеть, размягчилась, лишилась поддержки земли и оказалась в своем теле. В своем ли? Ведь я познала более совершенную форму.
Ну, как ни крути, а в привычном мне теле.
И вот я очутилась ночью на грядке, с грязными ногами, со слегка одеревеневшим, как после долгого катания на карусели, телом, с головой, горячей и пустой, словно от солнечного удара.
Пошатываясь, на негнущихся ногах, я добралась до террасы, куда немедленно выскочила в ночной рубашке сестра и принялась хлопотать, наливать чай. (Она, оказывается, заранее приготовила термос - вот ведь какая заботливая.)
Потом я рухнула на кровать, как подрубленная, и всю ночь мне снилось, что я цвету - тяжелым облаком невесомых цветов, и голова моя полна аромата и гудения пчел.
На другой день я лишь немного полежала в забытьи на подстилке на солнцепеке - и все. Потом приехали наши, пошла нормальная жизнь, только мама с папой очень удивлялись открывшемуся во мне рвению к уходу за садом.
С тех пор каждую "макушку лета" я превращаюсь в дерево. Я твердо знаю, что "макушка лета" это не июль, как считают многие, а время летнего солнцестояния - блестящая лысина года, в то время как зима - его пегая борода.
Сестра оберегает мою тайну. Каждый год мы стараемся остаться одни на время моих превращений, и пока нам это удавалось.
Только однажды, раскидывая в блаженстве руки и вытягивая побеги, и проникая с вожделением корнями вглубь влажной прекрасно структурированной почвы, я вдруг увидела Кутю, который стоял передо мной и доверчиво, своими ясными серыми глазами, формой похожими на листья, наблюдал все эти превращения, а чуть поодаль в ужасе от непоправимого застыла сестра.
Но Кутя обернулся и наивно спросил:
- Это компьютером сделано?
- Компьютером, компьютером, - ворчливо ответила Ленка. - Хочешь чупа-чупс? Пойдем, - и увела его за ручку. Он, видимо, достаточно насладился зрелищем и даже не протестовал, ушел за обещанной конфетой.
Так я и храню в памяти эту картинку, где на старинный манер рядом расположены фигурки в последовательных стадиях действия.
Потом, конечно, Кутя рассказал нашим, что видел, как Маринка на огороде превращалась в дерево, но он был большой выдумщик и любитель фильмов со спецэффектами, и к его рассказу отнеслись соответственно.
Я подчинялась сестре, которая считала, что мои превращения надо скрывать, как позорную тайну. Она уверяла, что когда я выйду замуж, все это прекратится, и я стану нормальным человеком, и заранее присматривала мне жениха, что мне смутно не нравилось. Но вообще-то мне не было до этого дела.
И вот на пятый год моих превращений световая вершина года пришлась на выходные - раз! Мама вышла на пенсию, и все лето проводила с Кутей на даче - два! Ленка пошла работать и больше не могла опекать меня - три!
Правда, мне исполнилось восемнадцать лет, и я могла сама о себе позаботиться (чуть не сказала - "четыре!"). Смешно теперь вспомнить в какое корявое деревце с кривым стволиком я превратилась в первый раз!
С тех пор я превращалась в яблоню (которая даже цвела, правда, очень робко, не как во сне); в грушу, которая бесконечно тянулась и тянулась к солнцу, так что мне стала видна во всей красе крыша нашего домика с замшелым шифером, и соседка Клавдия Ивановна, застывшая с открытым ртом среди своих грядок. Сестре пришлось убеждать соседку, что та переработала и у нее случился обман зрения, и никакого нового дерева, вдруг выросшего в нашем саду, на самом деле нет и быть не может. После чего ночью я благополучно вернулась в свое девичье тело, а соседка слегла от испуга и мнительности. Она лежала в темной комнате и все капала и капала себе в стакан вонючие капли, а мне пришлось ходить для нее в магазин за хлебом и сосисками и таскать воду с колонки.
В шестнадцать лет, чтоб избежать подобных недоразумений и не волновать окружающих понапрасну (особенно сестру), я постаралась превратиться в низкое деревце.
Я специально за полгода до солнцестояния штудировала литературу по Японии и вживалась в образ, и даже во сне мне снились низкорослые сосны на скалах и цветы сливы, вышитые на кимоно, и сакура, белеющая и розовеющая на фоне гор. Ну, я и превратилась в целую рощу вишневой поросли с темно-лаковыми веточками и зачаточными смуглыми листочками, и даже кое-где от удовольствия выпустила розовые бутоны, похожие на кошачьи носы, которые к вечеру раскрылись скромными очаровательными цветочками, что в сочетании с чуть ущербной луной казалось мне совершенно в японском духе, хотя и нелепым в это время года. Но, поскольку в первый день превращения листья у меня были младенческие, я пробыла вишневой зарослью всю ночь, и лишь на следующий день, развернув полные листья, смогла сполна насладиться солнцем.
Это мое протяженное во времени и пространстве превращение почему-то напугало сестру. Она заподозрила, что я чуть ли не беременна и чуть ли не одеревенела навсегда, хотя и признавала, что получилось красиво, но опасения за меня мешали ей этой красотой наслаждаться.
К этому времени я уже обрела некоторую независимость от мнений сестры и спросила, что же плохого в том, что я превращаюсь в дерево. Сестра ничего вразумительного ответить мне не смогла, только обозвала "дубиной" и процитировала: "А если туп, как дерево - родишься баобабом, и будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь".
И назло ей я решила на следующий год стать баобабом.
В ожидании самого светлого дня я присмотрела себе место возле берез в углу сада, где моя крона могла сколько угодно возноситься ввысь, оставаясь незамеченной, благоразумно оттащила в стороны кирпичи и прочий хлам - ведь я собиралась стать толстой, очень толстой, как оперная примадонна, и, наконец, почувствовав знакомое беспамятство, выбежала и встала на приготовленном месте.
Тут-то меня и застукал Кутя. То ли испугавшись Кути, то ли еще почему, я превратилась не в баобаб, а в совсем невероятное, какое-то опереточное бутафорское дерево. У меня был округлый светло-серый ствол, с корой нежнейшей, как кожа антилопы, и меня были большие "фланелевые" листочки в форме сердец, зубчатые по краям, среди которых прятались стручки, прямые и тонкие, похожие на стрелы, нацеленные вниз (уж не в Ленку ли?). Одновременно я цвела желтыми мальвообразными цветками с очень жеманным запахом.
Поскольку светлые мягкие, почти неуправляемые, листья плохо вбирали солнечный свет, да и во второй части дня на меня наползла тень берез, я опять простояла в своем любимом облике два дня. Лена сказала, что вид у меня был прямо-таки неприличный, и что она была обо мне лучшего мнения, и если так дальше пойдет, то неизвестно, кем я стану, и это в то время, когда она так обо мне заботится... и так далее, и тому подобное, и если бы я не молчала по-древесному, мы поссорились бы.
Ленке самой в пятнадцать лет случилось замереть на лугу березкой с дрожащими мелкими листочками. Солнце пряталось тогда за большое белое облако, и Ленка не могла насладиться благодатью света в полной мере. Как она хвасталась, напряжением воли ей удалось вернуть себе человеческий облик, и больше не становиться деревом, но, по-моему, она просто испугалась.
За эти день-два в растительном воплощении я проживаю половину жизни, и другую половину - за все оставшееся время в человеческом теле. Это для меня очень важно. У меня мечта - стать большой сосною, возвышаться над лесом, обозревать горизонт, как его видят птицы, а внизу, что бы десять изумленных детей едва могли хороводом обхватить мой ствол. Может быть, мне рисуется силуэт секвойи, но рисунок и цвет хвои и коры - наши, сосновые. Или встать в день солнцестояния, скажем, на газон у Большого театра и на глазах у гуляющих превратиться, скажем, в растительный исполин с мускулистыми ветвями и лохматой от цветения шевелюрой, в которой каждый отдельный цветок похож на балеринку. Но я еще слишком мала, слаба, труслива и неумела для таких поступков. Еще я думаю, что интересно было бы вырастить яблоки, но даже не представляю, как это делается. А скорее всего, страшновато. Вдруг потом обернусь человеком, а вся покусанная!
И вот, надвигалось 22 июня, я была дома, в кругу родных, а путь солнца поднимался все выше и выше, словно прыгалки в замедленной съемке. Тоска копилась, заполняла все мое существо, хотелось выбежать на солнце, сорвать одежду и застыть, слившись с солнечными лучами. Ленка нарочно осталась в городе, ждала, что б я к ней приехала. Мы должны были пойти на заранее присмотренную лужайку в укромном месте.
И вот, оглядываясь на благословенные полянки и перелески, я приехала на электричке в город, мы с сестрой пошли в парк, ранее славный своим каскадом прудов и принадлежностью к царскому дворцу, а ныне - довольно заброшенный. Там, в овраге, превращенном в свалку, за покрытой ряской прудом, я, уже чувствуя (и даже торопя) вожделенное беспамятство, сняла босоножки и ступила в гущу жирной растительности, чуть ли не мутанта, способного выжить в городских условиях.. Следя, чтоб не наколоть ногу о скрытый под листьями хлам, я извинялась перед сочными жирными стеблями и старалась поменьше тревожить их. Мне было не по себе - ведь я впервые превращалась не дома. Одновременно меня грызли сомнения: а правильно ли мы выбрали место? Весной здесь все выглядело иначе.
Вокруг росли молодые ивы, с изящной, пронзенной лучами листвой, тут же возвышались руины старой их прародительницы. Сочный бурьян почти скрывал остов автомобиля, рядом лежала в виде круглого стола поваленная катушка от кабеля, и, конечно же, старые покрышки. Их узорчатые бока крокодильски блестели над ряской . Вот здесь мне и предстояло заниматься любовью с солнцем.
