Разлом

В тот год, когда тень войны легла на землю шире, чем любое государство могло бы уместить в своих границах, старый тополь возле станции «Полуденный» в городе «N» впервые за двадцать лет зашумел иначе. Не листьями — памятью. Деревья, если честно, всегда знали больше людей, просто молчали из профессиональной этики.
       А там, где когда-то скакали электрички, теперь стоял человек в потрёпанной куртке цвета выгоревшей надежды. Его звали Матвей, и он умел слышать вибрации мира так, будто у него в груди стоял собственный сейсмограф. Когда война рванула где-то далеко, эта штука внутри впервые за долгое время дрогнула так, что он чуть не уронил чашку с только что налитым чаем.
       Матвей смотрел на горизонт — туда, где серое становилось металлическим. И понимал: это не просто вечер. Это вечер, который несёт чужие решения.
       Он давно сравнивал войну с огромным прессом, который сплющивает всё подряд — людей, города, воспоминания, даже мелочи, вроде старой пластиковой карточки с зеркальным началом номера и его окончанием, с трамвайными льготами, что он хранил на удачу.
       Но сейчас пресс был ближе. И Тополь шепнул ему: «Грядёт разлом». Матвей усмехнулся.
       — Да знаю я, дед. Земля трещит. Люди тоже.
       Он поднял воротник, вдохнул воздух, как перед прыжком в ледяную воду, и пошёл вдоль путей — туда, где мир, казалось, ждал объяснений. А он должен был их найти хотя бы для себя.
       Матвей шагал вдоль рельс, когда услышал за спиной характерное покашливание, будто кто-то пытался прочистить горло от вековой бюрократии.
       — Гражданин наблюдатель, постойте, — раздался голос, сухой как лист в старой папке «ДСП». Он обернулся и увидел двух субъектов, которые будто бы сошли со стеллажа ведомственных кругов ада.
       Первый был в сером костюме, настолько сером, что даже оттенок серости обиженно ушёл в тень. На пиджаке висела табличка: «гришА. Специалист по оправданию абсурда».
       За ним ковылял второй — пузатый, румяный, улыбчивый, с глазами человека, которого интересуют лишь две вещи: отчёт и возможность ни за что не отвечать. Табличка гласила: «Платон. Куратор необъяснимых решений».
       — Вы кто? — спросил Матвей.
       ГришА открыл папку, в которой не было ни одного листа — видимо, в их ведомстве бумага считалась роскошью, а за содержание думали не положено.
       — Мы представители Междувременной Комиссии по Сдерживанию Смысла. Отслеживаем нарушения реальности, утечки логики и чрезмерные попытки понимания происходящего. Вы, — он ткнул костлявым пальцем в грудь Матвею, — подозреваетесь в самостоятельном мышлении.
       — Мышление сейчас — токсичный актив, — добавил Платон, улыбаясь, как продавец просрочки. — Вы понимаете, что если люди начнут думать, вся наша структура рухнет? Кому это надо?
       Матвей фыркнул.
       — А война вам зачем? Она же ломает все ваши папки.
       Платон отмахнулся.
       — Война — это идеальный инструмент управления неопределённостью. В неё можно списать всё: ошибки, бюджеты, собственную скуку. Люди в шоке, мы в шоколаде. Баланс.
       ГришА поправил галстук.
       — Кстати, нас прислали предупредить: разлом растёт. Но просьба от руководства — не фиксировать его в документах, не обсуждать публично и, желательно, не замечать. Если будете замечать — это подлежит штрафу. Если не будете — останетесь лишь без премии.
       Матвей посмотрел на этих двоих, как на симптом, который нельзя лечить таблетками.
       — А вы понимаете, что всё это разваливается?
       Платон вздохнул.
       — Мы понимаем. Но у нас регламент: «Если реальность рушится, сохранять спокойствие и вести инвентаризацию обломков».
       Тополь на ветру едва слышно хохотнул. Даже дереву было смешно.
       Матвей хотел уже развернуться и уйти от этих галстучных глюков реальности, когда по рельсам неторопливо прошёл кот. У него был тот самый взгляд, который бывает у существ, давно смирившихся с тем, что мир — это комок шерсти, который никто не будет распутывать. На ошейнике висела медная бирка: «Пофигист первой категории. Маркировка А-Я-0*?».
       Кот на секунду остановился, посмотрел на Матвея, потом на чиновников, потом, кажется, попытался оценить уровень человеческой глупости. Оценил. Зевнул.
       И уселся прямо на рельсы, словно вселенная должна под него подстроиться.
       — Это Бархан, — раздался голос с насыпи. Голос принадлежал женщине с короткой стрижкой и лицом человека, который давно перестал ждать чудес и поэтому сам делал всё, что мог. Куртка волонтёра была измазана пылью, карманы забиты бумажками, энергетиками и рациями с длинными антеннами.
       — Он местный. У него на всё паспортный пофигизм, выданный природой.
       За ней, громыхая подошвами, спустился парень в армейской форме. Видно было по походке — уставший, но не сломанный. Тот тип людей, которые держат небо, пока другие спорят на совещаниях. Звали его Савелий, и он смотрел на комиссию так, как будто думал: «Эти двое опаснее минного поля, потому что минное поле хотя бы честное».
       — Что тут происходит? — спросил он у Матвея.
       — Они фиксируют отсутствие смысла, — вздохнул тот. — Профильная деятельность.
       Волонтёр, которую звали Ольга, скрестила руки.
       — Парни, вы вообще в курсе, что разлом уходит вглубь города и страны? Люди напуганы. Ждут хоть какого-то сигнала.
       ГришА расплылся в мёртвой улыбке.
       — Мы подготовим официальное разъяснение о том, что никаких разломов нет, а если есть, то их нет. Документ уже согласован, осталось сформулировать текст.
       Платон поднял палец.
       — И главное — разослать всем, чтобы успокоить. Когда людям нечего понимать, они спокойнее.
       Савелий сплюнул.
       — Я три недели оттуда людей вывозил. Комиссия… Тьфу. Вам бы в окоп на две смены, чтобы мозги перетрясло. Там всё намного честнее: прилёт — прилёт, разрыв — разрыв. Никакой бумажной магии.
       Бархан кот важно поднял хвост, обошёл бюрократов и потерся о сапог Савелия, будто выбрал, кому тут можно доверять.
       Ольга присела рядом с котом и тихо сказала:
       — Мир сейчас держится на тех, кто всё ещё может чувствовать. Остальные либо ломаются, либо занимаются бюрократическим шаманством.
       Платон что-то записал в пустом блокноте, имитируя работу.
       — Фиксирую самовольную эмпатию. Это нарушение, с Вас штраф. ГришА кивнул.
       — И кот мешает протоколу, ему тоже выпиши штраф с занесением в личное дело.
       Бархан посмотрел на них так, что стало понятно: если когда-нибудь вселенная устроит аудит здравого смысла, кот не будет председателем комиссии даже если его пригласят. Ведь срать он хотел на эти комиссии и штрафы и весь этот мир, с которым уже и так всё ясно.
       Матвей выдохнул.
       — Нам надо разобраться с разломом. И желательно без вашего цирка на рельсах.
       — Тогда не теряем темп, — сказала Ольга. — Если разлом растёт, его надо увидеть своими глазами и решить, что с ним делать. Пока эти двое тут делают вид, что спасают реальность.
       Савелий кивнул.
       — Пошли. Кот с нами, наверное, сам пойдёт. Он всегда чувствует, где тонко.
       Бархан лениво поднялся, встряхнул хвостом пометив гришУ, как директор, которого забыли предупредить о планёрке, и повёл команду вперёд. А позади осталась комиссия — два человека, делящие мир на папки, пока сам мир стряхивал их с плеч.
       Они шли вдоль старой насыпи, где земля потрескалась так, будто кто-то огромный ногтем провёл по поверхности мира. Воздух становился густым, как в серверной без вентиляции, и Бархан кот замедлил шаги — шерсть на загривке поднялась, будто в ней спрятан сверхчувствительный датчик.
       — Пошёл запах, — буркнул Савелий. — Как после взрыва склада и сгоревшей канцелярии одновременно.
       Ольга сжала ремень рюкзака.
       — Это оно. Живое.
       Разлом лежал перед ними, пульсирующий. Не просто трещина — дыхание. Внутри что-то двигалось. Как будто само пространство пыталось сообразить, как ему существовать, если оно устало быть адекватным. Сначала послышался шорох — как листание бесконечного регламента. Потом низкий, вязкий звук, словно кто-то говорил сразу всем языком мира, но без слов. Волна тишины ударила в грудь каждого. И оно вышло. Не в виде монстра — в виде фигуры, составленной из клочков реальности: обрывки новостей, выцветшие карты, куски разрушенных домов, чужие голоса, обломанные даты. Всё это собиралось в силуэт, будто бы человек, но только если человека собрать из лоскутов коллективного страха. Лицо текло, меняющееся: то солдат, то чиновник, то подросток, то старуха. Сущность перенимала общие эмоции — и возвращала их людям обратно, только в разы сильнее.
       — Опять гости, — проговорила она голосом, который звучал как одновременно тысяча непрочитанных уведомлений. Матвей шагнул вперёд, хотя ноги дрожали.
       — Ты… разлом?
       — Я — следствие. Я — то, что остаётся, когда смысл испаряется быстрее, чем его успевают оформлять. Я — организм, питающийся абсурдом. Вы кормили меня годами. И продолжаете.
       Платон, который чудом всё-таки пошёл за ними, побледнел.
       — Это… не по инструкции.
       Сущность повернула голову к нему.
       — Ты — мой лучший повар. Ты кормил меня бланками, распоряжениями, циркулярами и страхом ответственности. Как ты ещё жив?
       ГришА попытался открыть папку, но бумага внутри мгновенно превратилась в пепел.
       — Я… я объяснитель абсурдизации процессов…
       — Процессы давно разболтались, — ответила сущность. — Вы их не фиксировали и не объясняли. Вы их маскировали.
       Савелий не выдержал:
       — Слушай, если ты живая… что тебе надо?
       Лоскутное лицо посмотрело прямо на него — и впервые стало спокойным, почти человеческим.
       — Мне нужно, чтобы мир перестал кормить меня ложью. Я расту только там, где люди делают вид, что ничего не происходит. Я — тень отрицания. Чем больше отводят взгляд, тем я толще.
       Ольга выдохнула:
       — То есть если смотреть правде в глаза… ты уменьшаешься?
       — Я исчезаю.
       Голос стал мягче.
       — Но вы слишком долго прятались за бумажками, за телевизором, за старыми страхами. Я вырос. Теперь вернуть меня обратно — труднее, чем подпись поставить или пролистать ленту новостей.
       Бархан кот вдруг прошёл вперёд, как будто ему надоело это драматическое совещание. Он подошёл к сущности и флегматично сел у её «ног», посмотрел на неё своим ленивым взглядом «мне плевать на ваше космогоническое положение». Сущность дернулась.
       — Что это?
       Ольга ухмыльнулась.
       — Это кот, который ничего не отрицает. Он просто живёт. И ему никто ничего не объясняет.
       Матвей тихо добавил:
       — Он — честнее нас всех.
       И тут случилось странное: сущность чуть уменьшилась. Всего на чуть-чуть, миллиметр. Но заметно.
       — Интересная… ошибка, — произнесла она.
       — Похоже, я не умею питаться равнодушием, которое не скрывает страх. Только тем, которое притворяется уверенностью.
       Савелий шагнул ближе.
       — Значит, если мы живём честно, по совести, ты голодаешь?
       — Именно, — сказала сущность.
       — И исчезаю или меняюсь, меняется и разлом, в другую сторону.
       Она снова дрогнула, будто мир слегка её оттолкнул.
       За её спиной разлом начал сжиматься пульсируя.
       Разлом вздохнул — глубоко, так, что земля под ногами содрогнулась, и сущность, словно насмехаясь над их короткой вспышкой надежды, подняла голову.
       — Вы хотите правды? — Тогда посмотрите на свою тень полностью.
       Она вытянула руки — и разлом раскрылся, как пасть гигантской зверюги. Изнутри понесло холодом, который был не температурой, а дыханием цинизма, страха, наживы, бесконечного оправдания.
       И начался парад.
       Сначала вышли псевдоволонтёры — толпа людей в новеньких брендированных жилетах, от которых пахло автосалонами. Они катили перед собой блестящие внедорожники, на каждом — наклейки «Помощь фронту», хотя багажники были набиты шампанским и ключами от собственных домов у моря. Они бросали в толпу фальшивые отчёты, как конфетти, и подмигивали так, будто весь мир был их инфобизнесом.
       За ними шагали «генералы». Бронзовые лица, погоны размером с обеденные подносы, медали, которые звенели громче выстрелов. Они держали «матюгальники», орали лозунги про «до последнего», хотя сами пахли безопасными кабинетами, кондиционерами и элитными кальянами. Их речи шли эхом: пустым, металлическим, как консервная банка.
       Дальше шли силовики. Лица каменные, шаг синхронный. Они тащили огромную сетку с щитами, наручниками, дубинками и пустыми протоколами.
       Каждый из них бубнил одно и то же:
       — Порядок важнее людей.
       — Страх — это дисциплина.
       — Без нас вы бы слишком много думали.
       За их спинами плелись чиновники — клоны Платона и гришИ, но ещё хуже: каждый нес в руках толстенный том «Почему это запрещено». Они шли как боты:
       — Запретить обсуждать.
       — Запретить сомневаться.
       — Запретить уставать.
       — Разрешить воевать.
       — А остальное — штраф.
       Потом пошли солдаты, в крови и копоти — и от них холод становился плотнее.
       Их лица были перекошены не яростью, а пустотой. Те, кто когда-то выбрали жестокость как способ перестать чувствовать. В их глазах — ни идеи, ни сомнения. Лишь чёрные пустоты, в которых прятались привычки делать больно, убивая пленных и гражданских. Каждый из них тащил за собой цепочку из трофеев — рваные вещи, отрезанные уши и пальцы, сломанные судьбы, тени людей, которые уже не могли протестовать.
       Это была та часть войны, о которой нельзя говорить громко.
       Но разлом показал её развёрнуто.
       Следом вывалились звери — худые, изломанные псы и крысы, облепленные язвами и опухолями. Они рыскали в поисках костей — не различая, чьи они. Не потому, что злые, а потому что проголодались до стадии бешенства. Это была живая часть хаоса — та, которую оставляют войны в каждом уголке мира.
       А потом стало темнее.
       Из разлома вышли скелеты. Но не людские — символические. Они были собраны из обломков оружия, мин, труб, проводов, из кусков металла и бетона. Каждый нёс на плечах дроны — начинённые взрывчаткой, ядовитыми начинками, радиационными пятнами, которые светились мертвенным светом. Эти скелеты шагали ровно, как операторы катастрофы, запрограммированные на бесконечное продолжение разрушения.
       И чем ближе они подходили, тем больше мир вокруг вибрировал.
       И наконец, в самом конце шествия, когда воздух стал почти чёрным от напряжения, показались они. Всадники. Не мифические, а будто списанные из новейшего техзадания апокалипсиса. Кони — металлические, гремящие, как старые ржавые танки.
       Всадники — в плащах из обрывков сводок с фронта, спутниковых снимков и пропагандистских клипов, всё время меняющих форму.
       Первый держал в руках пепел — тот самый, что остаётся от городов.
       Второй — карту, на которой границы менялись сами собой.
       Третий — пустую чашу, символ голода, в которую падали тени погибших.
       Четвёртый — песочные часы, где время сыпалось не вниз, а вверх, как будто мир пытался отменить собственное летоисчисление. Когда они приблизились, земля под ногами героев задрожала. Бархан кот прижал уши и сел, злобно фыркнув — как будто хотел сказать:
       «Наконец-то. Вся токсичная инфраструктура в одном месте». Сущность подняла руки, показывая свой парад тьмы:
       — Это не монстры. Это — ваши искажённые отражения. То, что растёт там, где вы закрываете глаза.
       Матвей почувствовал, как у него внутри снова дрогнул тот самый сейсмограф. Ольга побледнела, но не отступила. Савелий выпрямил плечи, будто готовился встретить весь этот кошмар лицом к лицу. И разлом грохнул голосом, от которого трескались облака:
       — Теперь покажите, что вы будете делать с этим.
       Сущность посмотрела на Матвея, Савелия, Ольгу и даже на Бархана — и вдруг улыбнулась. Улыбка была не злая… а знающая. Улыбка того, кто понял: люди собираются сделать что-то смелое, но наивное.