— Допустим, вы остановите меня, — сказала она.
Голос стал спокойнее, как тихий камень в глубине реки.
— Допустим, вы закроете разлом. Сейчас. Сегодня. А для этого нужна жертва!
Она провела рукой по воздуху, и парад тьмы замер, словно картинки на паузе.
— Но вы забываете главное: я не живу здесь. Я живу там, — она ткнула пальцем не в землю, не в небо, а куда-то в толщу самой человеческой натуры. — В амбициях. В зависти. В страхе. В тех, кто хочет больше власти. В тех, кто сдаёт совесть в аренду. В тех, кто умеет оправдывать всё, что выгодно.
Разлом за её спиной вздохнул — длинно, как организм, которому нравится быть нужным. — Вы можете победить меня на год. Или на два. Или на пять. Иногда на десять. Бывает, что на тридцать — если людям вдруг захочется строить и жить.
На сто! Нет, на сто нет. — Сущность хмыкнула. — Сто — это слишком щедро и такого ещё никогда не было. Люди слишком порывисты.
Она подняла руку. Парад за ней продолжил движение — мягко, как будто его не удерживали вовсе.
— Посмотрите на историю. Войны — это не отклонение. Это возврат к старой привычке. Где война, там разлом. Где разлом, там я. Где алчность, там мой дом. Где ложь — мой хлеб. Страх — моё топливо.
Ольга шагнула вперёд, сжав кулаки.
— Но если знать, что ты существуешь, можно хотя бы пытаться держать тебя голодной.
Сущность наклонила голову.
— Можно. Но для этого нужно, чтобы люди чаще говорили правду. А правда — тяжёлая штука. Слишком резкая. Слишком неудобная. Люди любят удобное.
Савелий выдохнул, плечи дрогнули.
— Значит, мы не можем уничтожить тебя?
— Нет, — сказала она. — Я — как плесень. Исчезаю только там, где свет и чистый воздух. Стоит появиться сырости — я возвращаюсь. И возвращусь снова, когда кто-то решит, что чужая жизнь — это копеечный инструмент, что война — выгодна, что правда — помеха.
Матвей почувствовал, как внутри опять дрогнула его внутренняя «сейсмограмма».
— Тогда… смысл бороться есть?
Сущность чуть улыбнулась.
— Есть. Борьба не отменяет циклы. Но цикл не отменяет смысл бороться. Ведь каждый раз, когда вы меня останавливаете, мир получает шансы. Дни. Годы. Маленькие промежутки света. Люди в эти промежутки успевают любить, строить, родиться, выйти в мир, починить свои собственные разломы. Это и есть весь смысл. Вы не победите меня навсегда превратив этот плохой разлом в хороший. Но можете отодвигать моё возвращение снова и снова.
Бархан кот поднял голову, зевнул — и так зевнул, как будто подытожил весь этот апокалиптический брифинг одной фразой:
«Ну и ладно, срать на тебя. Живём дальше.»
Сущность тихо рассмеялась:
— Вот он, ваш самый честный философ. Утомили вы меня, лет тридцать я так много не говорил ни с кем.
Разлом начал сжиматься — но не исчез полностью. Он просто стал щелью, тонкой, как царапина на стекле мира.
— Я вернусь. Когда вы перестанете смотреть. Когда кто-то решит, что правда больше не нужна.
Сущность смотрела на Матвея, Ольгу и Платона будто через прозрачный лёд, который вот-вот треснет и выпустит наружу что-то куда древнее войны.
— Вы – наблюдатели, видите меня такой, какая я есть, — сказала она и голос её звучал как будто сразу из трёх эпох. — Потому что вы видите правду. Иногда — не свою, иногда — чужую, иногда — слишком общую, чтобы в неё верилось. Но вы её не отвергаете.
Она приподняла руки — воздух дрогнул, как от жаркого ветра, который пахнет металлом, гарью и чем-то очень старым.
— А вот многие — слепы. И хорошие. И плохие. Это даже не важно. Они верят в удобную ложь, как в сладкий сон после тяжёлого дня. И пока верят — они не увидят ни разлом, ни меня. Они ходят мимо своей гибели, как по обычной лестничной клетке. Привыкли. Матвей сжал кулаки. Ольга подалась вперёд, словно пытаясь разглядеть то, что скрыто от других. Платон молчал — что редко, но опасно. Сущность продолжила, теперь будто устав от собственного присутствия:
— Иногда мне надоедает эта игра. Люди одинаковы в своей алчности, страхах, желаниях. Я питаюсь ими, но даже у меня есть предел насыщения. И когда я объедаюсь до отвалу… — она чуть выгнула спину, как кошка, — …я ухожу. В разлом. Оставляю всё на самотёк. Пусть они – люди, сами разруливают свой бардак.
Она провела пальцами по воздуху — и разлом отозвался глубоким треском, словно кто-то рвал гигантский кусок ткани.
— Мне не нужно, чтобы человечество вымерло. Если исчезнете вы — исчезну и я. Нечего будет отражать. Нечего будет есть. Нечего будет ждать.
Она сделала шаг — и пространство приняло её, как воду принимает камень.
— Но запомните. Я вернусь. Всегда. Пока вы создаёте войны — я буду жить в разломах. Через год. Через десять. Через тридцать. Войны любят повторяться, как плохие шутки.
Она развернулась, уже почти исчезая в рваном свете:
— И не думайте, что вы от меня спрятались. Это вы меня создали.
Разлом открылся шире. Мир чуть качнуло, словно здание, в котором внезапно выключили лифт.
Сущность исчезла в разломе.
И в ту же секунду кот — ленивый, философский, пофигист до дрожи в усах — широко зевнул, как будто наконец дождался своего момента, и тихо, без пафоса, нырнул вслед за ней, прыгнув на плечо. Хвостом чуть-чуть задел воздух — и тот завибрировал, как струна.
Разлом захлопнулся, оставив троих героев в странной тишине, где слышно было только собственное дыхание и далёкий, ни к чему не привязанный эхо-шум. Тишина после исчезновения сущности была такой густой, что казалось — воздух можно намазывать на хлеб. Матвей стоял, как и солдат, которого впервые за долгое время никто никуда не гонит.
Ольга сжала ремень рюкзака так, будто держалась за собственную волю.
Платон молча оглядывался, будто искал, что ещё можно запретить, чтобы хоть что-то было под контролем. И именно в этой тишине вдруг родилось решение.
Оно не пришло сверху. Не спустилось в виде знамения.
Просто внутри каждого щёлкнул маленький рычажок:
Хватит наблюдать.
Савелий выдохнул — долго, по-военному, как будто сбрасывал лишнюю броню.
— Мы всё время стояли в стороне, — сказал он. — Как будто не мы часть этого мира, а временные статисты. Мы и есть статисты. Но если мы не закроем этот цикл… так и будем ждать, пока разлом снова откроется. Пока новая сущность придёт жрать наш страх.
Ольга подняла голову — в её глазах появилась та самая волонтёрская упёртость, которая способна двигать горы, а иногда и правительства.
— Мир — это не то, что даётся. Это то, что удерживают. И если мы хотим, чтобы разлом исчез… значит, нам надо не просто латать раны, а менять саму ткань реальности. Люди могут жить иначе. Это труднее, чем раздавать коробки с гуманитаркой, но… — она замялась, — но это возможно.
Платон наконец заговорил. И голос у него был не чиновничий, не казённый — а удивлённо живой, как будто он впервые услышал себя настоящего.
— Меня учили наблюдать. Комментировать. Формировать правила. Запрещать, объяснять запреты. Но… знаете, что смешно? Все эти годы я запрещал людям даже пытаться быть лучше. «Не высовывайтесь», «не мешайте системе», «зачем вам инициативы, мы сами всё сделаем»… — он криво усмехнулся. — Может, хватит. Если система гниёт, её не спасёшь инструкциями.
Он посмотрел на место, где разлом пылал как костёр, где был жар такой силы, что ближе не подойти.
— Мир можно вернуть. Его не нужно строить с нуля. Его нужно осмелиться удержать.
Матвей шагнул вперёд, как будто навстречу невидимому ветру.
— Если вернётся мир — закроется и разлом. Это ж не магия. Это физика человеческих действий. Сущность жила на наших страхах, ненависти, жадности. Если мы станем источником другого — она умрёт с голоду или преобразится в позитивную сущность.
Ольга хмыкнула:
— Значит, мы не просто герои. Мы закрывающая бригада. «Отдел восстановления мира». Неплохой тайтл.
Платон усмехнулся:
— И в этот раз мы работаем без инструкций.
Они втроём стояли на пороге зияющего разлома — на границе между тем, что было, и тем, что ещё можно успеть. Никто из них не был избранным. Никто не был безупречным, идеальным лидером. Но именно такие, кривые, уставшие, израненные — всегда и поднимали мир на плечи. И где-то в глубине разлома кот-пофигист оглянулся, зевнул и подумал:
«Ну началось. Теперь им точно придётся работать, спасибо, что в этот раз не мне».
Сущность уже почти скрылась в разломе, когда вдруг приостановилась. Взгляд её будто на секунду сфокусировался — словно она наконец увидела в героях не очередной ресурс, а что-то непривычное. Она щёлкнула пальцами. Щелчок прозвучал громче, чем должен был, как будто ударили по скрытой струне внутри мира.
— Наконец-то, — пробормотала она с ленивым удовольствием. — До вас дошло. Не через страх. Не через отчаяние. А через… — она прищурилась, словно дегустируя вина в невидимых бокалах, — …ответственность. Действие. Выбор.
Она развернулась к ним полностью, и разлом позади дрогнул, словно притворился занавесом театра.
— Да-да, — сущность рассмеялась, — сладенького. Ваши хорошие эмоции. Ваши действия, которые идут не от страха наказания или ненависти, а от желания что-то удержать, что-то собрать, что-то воскресить. Это куда сложнее, чем война. Куда вкуснее. И куда реже.
Годы шли, наблюдатели, стали лидерами. Теми, кого потом в учебниках будут называть слишком сухо: «Реформаторы». Хотя на деле они тащили мир на спине, как старый рояль по лестнице, скрипя суставами и матерясь. Но они не сдавались. Савелий помогал тем, кто возвращался с фронтовых рубежей. Ольга превращала свои волонтёрские навыки в систему взаимопомощи, которая работала даже там, где государство выпадало.
Платон вдруг стал одним из тех чиновников, которых люди уважали — потому что он перестал запрещать и начал создавать условия. И вот парад антиподов, тот тёмный цирк сущности — начала отступать. Один за другим: Псевдоволонтёры растворялись в тишине.
Кровожадные солдаты исчезали, как тени без источника света.
Жадные генералы, силовики-охотники, голодные псы, радиоактивные скелеты, всадники…
Все они медленно втягивались обратно в разлом, словно больше не находили тут своего питания. А сам разлом начал менять цвет. Из кроваво-красного он становился тёмно-синим. Потом — глубоким зелёным. Потом — золотистым, как пыльца на утреннем солнце.
Он напитывался эмоциями, которые люди так редко пускают наружу: благодарностью, добротой, тихой надеждой, непоказной заботой. И однажды разлом перестал быть раной.
Он стал похож на живое окно, гладкую поверхность пруда, который отражает мир без искажений. Сущность иногда выглядывала наружу. Коротко. Быстро. И каждый раз — будто пробуя что-то новое и непривычно тёплое. Вместо жадного голода в её глазах появился мягкий, почти детский интерес. Она перестала быть чудовищем. И стала чем-то вроде живой тени, которая впервые учится свету. А потом… разлом стал затягиваться. Не насильно. Не резко. А так, как цветок закрывает лепестки перед ночью. И в самый последний момент наружу высунулся кот-пофигист. Он лениво выскочил на землю, встряхнул шерсть и посмотрел на мир так, словно говорил:
«Ну, вы справились. Не идеально, но на четвёрочку с плюсом. Жить можно.»
Матвей сидел на холодной скамейке старого вокзала, под тем самым скрипучим тополем, который всё эти годы стоял на своём месте, как ворчливый дед — ствол в шрамах, листья всегда чуть пыльные, но живой, цепкий, настоящий. Тополёк снова скрипел своими ветками, как будто записывал в небесный блокнот всё происходящее.
Матвей подтянул ворот куртки, провёл пальцами по шраму на щеке — память о тех днях, когда мир был хрупким, как стеклянный шар. Сейчас всё вокруг было тихо, мирно, немного сонно. Поезда приходили вовремя, чай в пластиковых стаканчиках пах карамелью, а люди наконец спешили не спасаться, а жить. И тут он увидел его. Тот самый кот. Все эти годы он иногда появлялся — мимолётно, как плохая привычка, которую невозможно забыть, и как доброе знамение, которое невозможно объяснить. Этот кот был тем же пофигистом, тем же философом на четырёх лапах, тем же безмолвным свидетелем всех их битв. Сейчас он развалился под тополем так, будто вокзал принадлежал ему по праву бессмертного абонемента. Лапы в стороны, хвост как уснувшая змея, глаза прикрыты. И самое святое для любого кота — он с полной, божественной сосредоточенностью вылизывал свои фаберже, словно готовился к вручению премии «За вклад в развитие мироздания».
Матвей рассмеялся тихо, чтобы не спугнуть магию момента.
Смех вышел мягким, — человеческим.
— Слушай, ты как всегда в ресурсе, — пробормотал он.
Кот поднял на него взгляд. Тот самый, вечный, с прищуром, который говорил:
«Ты бы тоже так сделал, если б был котом».
А может, и ещё что-то говорил — про разломы, про сущность, про мир, который вроде как стал стабильным, но всё равно требовал внимания, как больной ребёнок. Но коты выбирают простые формы языка, потому просто фыркнул, закончил свой ритуал чистоты и выпятил грудь, будто демонстрировал награду. Кот подошёл ближе, тёрся о его ботинок.
Матвей протянул руку и погладил его за ухом.
Матвей поднял взгляд к небу — чистому, без трещин, без шрамов, без той сущностной тьмы, что когда-то рвалась наружу.
Кот поднял мордочку потому, что его перестали гладить и чесать. Медленно. С прищуром. Как будто оценивает Матвея на Subject Matter Expert. И мысль в его кошачьей голове была предельно прозрачная, почти корпоративно-жесткая:
…ему откровенно плевать, что там у людей за драма, разломы, сущности и прочая продуктовая линейка судьбы. Мир починили? Красота. Но у кота собственный roadmap: поесть, поспать и поддерживать глянцевость яиц.
Голос стал спокойнее, как тихий камень в глубине реки.
— Допустим, вы закроете разлом. Сейчас. Сегодня. А для этого нужна жертва!
Она провела рукой по воздуху, и парад тьмы замер, словно картинки на паузе.
— Но вы забываете главное: я не живу здесь. Я живу там, — она ткнула пальцем не в землю, не в небо, а куда-то в толщу самой человеческой натуры. — В амбициях. В зависти. В страхе. В тех, кто хочет больше власти. В тех, кто сдаёт совесть в аренду. В тех, кто умеет оправдывать всё, что выгодно.
Разлом за её спиной вздохнул — длинно, как организм, которому нравится быть нужным. — Вы можете победить меня на год. Или на два. Или на пять. Иногда на десять. Бывает, что на тридцать — если людям вдруг захочется строить и жить.
На сто! Нет, на сто нет. — Сущность хмыкнула. — Сто — это слишком щедро и такого ещё никогда не было. Люди слишком порывисты.
Она подняла руку. Парад за ней продолжил движение — мягко, как будто его не удерживали вовсе.
— Посмотрите на историю. Войны — это не отклонение. Это возврат к старой привычке. Где война, там разлом. Где разлом, там я. Где алчность, там мой дом. Где ложь — мой хлеб. Страх — моё топливо.
Ольга шагнула вперёд, сжав кулаки.
— Но если знать, что ты существуешь, можно хотя бы пытаться держать тебя голодной.
Сущность наклонила голову.
— Можно. Но для этого нужно, чтобы люди чаще говорили правду. А правда — тяжёлая штука. Слишком резкая. Слишком неудобная. Люди любят удобное.
Савелий выдохнул, плечи дрогнули.
— Значит, мы не можем уничтожить тебя?
— Нет, — сказала она. — Я — как плесень. Исчезаю только там, где свет и чистый воздух. Стоит появиться сырости — я возвращаюсь. И возвращусь снова, когда кто-то решит, что чужая жизнь — это копеечный инструмент, что война — выгодна, что правда — помеха.
Матвей почувствовал, как внутри опять дрогнула его внутренняя «сейсмограмма».
— Тогда… смысл бороться есть?
Сущность чуть улыбнулась.
— Есть. Борьба не отменяет циклы. Но цикл не отменяет смысл бороться. Ведь каждый раз, когда вы меня останавливаете, мир получает шансы. Дни. Годы. Маленькие промежутки света. Люди в эти промежутки успевают любить, строить, родиться, выйти в мир, починить свои собственные разломы. Это и есть весь смысл. Вы не победите меня навсегда превратив этот плохой разлом в хороший. Но можете отодвигать моё возвращение снова и снова.
Бархан кот поднял голову, зевнул — и так зевнул, как будто подытожил весь этот апокалиптический брифинг одной фразой:
«Ну и ладно, срать на тебя. Живём дальше.»
Сущность тихо рассмеялась:
— Вот он, ваш самый честный философ. Утомили вы меня, лет тридцать я так много не говорил ни с кем.
Разлом начал сжиматься — но не исчез полностью. Он просто стал щелью, тонкой, как царапина на стекле мира.
— Я вернусь. Когда вы перестанете смотреть. Когда кто-то решит, что правда больше не нужна.
Сущность смотрела на Матвея, Ольгу и Платона будто через прозрачный лёд, который вот-вот треснет и выпустит наружу что-то куда древнее войны.
— Вы – наблюдатели, видите меня такой, какая я есть, — сказала она и голос её звучал как будто сразу из трёх эпох. — Потому что вы видите правду. Иногда — не свою, иногда — чужую, иногда — слишком общую, чтобы в неё верилось. Но вы её не отвергаете.
Она приподняла руки — воздух дрогнул, как от жаркого ветра, который пахнет металлом, гарью и чем-то очень старым.
— А вот многие — слепы. И хорошие. И плохие. Это даже не важно. Они верят в удобную ложь, как в сладкий сон после тяжёлого дня. И пока верят — они не увидят ни разлом, ни меня. Они ходят мимо своей гибели, как по обычной лестничной клетке. Привыкли. Матвей сжал кулаки. Ольга подалась вперёд, словно пытаясь разглядеть то, что скрыто от других. Платон молчал — что редко, но опасно. Сущность продолжила, теперь будто устав от собственного присутствия:
— Иногда мне надоедает эта игра. Люди одинаковы в своей алчности, страхах, желаниях. Я питаюсь ими, но даже у меня есть предел насыщения. И когда я объедаюсь до отвалу… — она чуть выгнула спину, как кошка, — …я ухожу. В разлом. Оставляю всё на самотёк. Пусть они – люди, сами разруливают свой бардак.
Она провела пальцами по воздуху — и разлом отозвался глубоким треском, словно кто-то рвал гигантский кусок ткани.
— Мне не нужно, чтобы человечество вымерло. Если исчезнете вы — исчезну и я. Нечего будет отражать. Нечего будет есть. Нечего будет ждать.
Она сделала шаг — и пространство приняло её, как воду принимает камень.
— Но запомните. Я вернусь. Всегда. Пока вы создаёте войны — я буду жить в разломах. Через год. Через десять. Через тридцать. Войны любят повторяться, как плохие шутки.
Она развернулась, уже почти исчезая в рваном свете:
— И не думайте, что вы от меня спрятались. Это вы меня создали.
Разлом открылся шире. Мир чуть качнуло, словно здание, в котором внезапно выключили лифт.
Сущность исчезла в разломе.
И в ту же секунду кот — ленивый, философский, пофигист до дрожи в усах — широко зевнул, как будто наконец дождался своего момента, и тихо, без пафоса, нырнул вслед за ней, прыгнув на плечо. Хвостом чуть-чуть задел воздух — и тот завибрировал, как струна.
Разлом захлопнулся, оставив троих героев в странной тишине, где слышно было только собственное дыхание и далёкий, ни к чему не привязанный эхо-шум. Тишина после исчезновения сущности была такой густой, что казалось — воздух можно намазывать на хлеб. Матвей стоял, как и солдат, которого впервые за долгое время никто никуда не гонит.
Ольга сжала ремень рюкзака так, будто держалась за собственную волю.
Платон молча оглядывался, будто искал, что ещё можно запретить, чтобы хоть что-то было под контролем. И именно в этой тишине вдруг родилось решение.
Оно не пришло сверху. Не спустилось в виде знамения.
Просто внутри каждого щёлкнул маленький рычажок:
Хватит наблюдать.
Савелий выдохнул — долго, по-военному, как будто сбрасывал лишнюю броню.
— Мы всё время стояли в стороне, — сказал он. — Как будто не мы часть этого мира, а временные статисты. Мы и есть статисты. Но если мы не закроем этот цикл… так и будем ждать, пока разлом снова откроется. Пока новая сущность придёт жрать наш страх.
Ольга подняла голову — в её глазах появилась та самая волонтёрская упёртость, которая способна двигать горы, а иногда и правительства.
— Мир — это не то, что даётся. Это то, что удерживают. И если мы хотим, чтобы разлом исчез… значит, нам надо не просто латать раны, а менять саму ткань реальности. Люди могут жить иначе. Это труднее, чем раздавать коробки с гуманитаркой, но… — она замялась, — но это возможно.
Платон наконец заговорил. И голос у него был не чиновничий, не казённый — а удивлённо живой, как будто он впервые услышал себя настоящего.
— Меня учили наблюдать. Комментировать. Формировать правила. Запрещать, объяснять запреты. Но… знаете, что смешно? Все эти годы я запрещал людям даже пытаться быть лучше. «Не высовывайтесь», «не мешайте системе», «зачем вам инициативы, мы сами всё сделаем»… — он криво усмехнулся. — Может, хватит. Если система гниёт, её не спасёшь инструкциями.
Он посмотрел на место, где разлом пылал как костёр, где был жар такой силы, что ближе не подойти.
— Мир можно вернуть. Его не нужно строить с нуля. Его нужно осмелиться удержать.
Матвей шагнул вперёд, как будто навстречу невидимому ветру.
— Если вернётся мир — закроется и разлом. Это ж не магия. Это физика человеческих действий. Сущность жила на наших страхах, ненависти, жадности. Если мы станем источником другого — она умрёт с голоду или преобразится в позитивную сущность.
Ольга хмыкнула:
— Значит, мы не просто герои. Мы закрывающая бригада. «Отдел восстановления мира». Неплохой тайтл.
Платон усмехнулся:
— И в этот раз мы работаем без инструкций.
Они втроём стояли на пороге зияющего разлома — на границе между тем, что было, и тем, что ещё можно успеть. Никто из них не был избранным. Никто не был безупречным, идеальным лидером. Но именно такие, кривые, уставшие, израненные — всегда и поднимали мир на плечи. И где-то в глубине разлома кот-пофигист оглянулся, зевнул и подумал:
«Ну началось. Теперь им точно придётся работать, спасибо, что в этот раз не мне».
Сущность уже почти скрылась в разломе, когда вдруг приостановилась. Взгляд её будто на секунду сфокусировался — словно она наконец увидела в героях не очередной ресурс, а что-то непривычное. Она щёлкнула пальцами. Щелчок прозвучал громче, чем должен был, как будто ударили по скрытой струне внутри мира.
— Наконец-то, — пробормотала она с ленивым удовольствием. — До вас дошло. Не через страх. Не через отчаяние. А через… — она прищурилась, словно дегустируя вина в невидимых бокалах, — …ответственность. Действие. Выбор.
Она развернулась к ним полностью, и разлом позади дрогнул, словно притворился занавесом театра.
— Да-да, — сущность рассмеялась, — сладенького. Ваши хорошие эмоции. Ваши действия, которые идут не от страха наказания или ненависти, а от желания что-то удержать, что-то собрать, что-то воскресить. Это куда сложнее, чем война. Куда вкуснее. И куда реже.
Годы шли, наблюдатели, стали лидерами. Теми, кого потом в учебниках будут называть слишком сухо: «Реформаторы». Хотя на деле они тащили мир на спине, как старый рояль по лестнице, скрипя суставами и матерясь. Но они не сдавались. Савелий помогал тем, кто возвращался с фронтовых рубежей. Ольга превращала свои волонтёрские навыки в систему взаимопомощи, которая работала даже там, где государство выпадало.
Платон вдруг стал одним из тех чиновников, которых люди уважали — потому что он перестал запрещать и начал создавать условия. И вот парад антиподов, тот тёмный цирк сущности — начала отступать. Один за другим: Псевдоволонтёры растворялись в тишине.
Кровожадные солдаты исчезали, как тени без источника света.
Жадные генералы, силовики-охотники, голодные псы, радиоактивные скелеты, всадники…
Все они медленно втягивались обратно в разлом, словно больше не находили тут своего питания. А сам разлом начал менять цвет. Из кроваво-красного он становился тёмно-синим. Потом — глубоким зелёным. Потом — золотистым, как пыльца на утреннем солнце.
Он напитывался эмоциями, которые люди так редко пускают наружу: благодарностью, добротой, тихой надеждой, непоказной заботой. И однажды разлом перестал быть раной.
Он стал похож на живое окно, гладкую поверхность пруда, который отражает мир без искажений. Сущность иногда выглядывала наружу. Коротко. Быстро. И каждый раз — будто пробуя что-то новое и непривычно тёплое. Вместо жадного голода в её глазах появился мягкий, почти детский интерес. Она перестала быть чудовищем. И стала чем-то вроде живой тени, которая впервые учится свету. А потом… разлом стал затягиваться. Не насильно. Не резко. А так, как цветок закрывает лепестки перед ночью. И в самый последний момент наружу высунулся кот-пофигист. Он лениво выскочил на землю, встряхнул шерсть и посмотрел на мир так, словно говорил:
«Ну, вы справились. Не идеально, но на четвёрочку с плюсом. Жить можно.»
Матвей сидел на холодной скамейке старого вокзала, под тем самым скрипучим тополем, который всё эти годы стоял на своём месте, как ворчливый дед — ствол в шрамах, листья всегда чуть пыльные, но живой, цепкий, настоящий. Тополёк снова скрипел своими ветками, как будто записывал в небесный блокнот всё происходящее.
Матвей подтянул ворот куртки, провёл пальцами по шраму на щеке — память о тех днях, когда мир был хрупким, как стеклянный шар. Сейчас всё вокруг было тихо, мирно, немного сонно. Поезда приходили вовремя, чай в пластиковых стаканчиках пах карамелью, а люди наконец спешили не спасаться, а жить. И тут он увидел его. Тот самый кот. Все эти годы он иногда появлялся — мимолётно, как плохая привычка, которую невозможно забыть, и как доброе знамение, которое невозможно объяснить. Этот кот был тем же пофигистом, тем же философом на четырёх лапах, тем же безмолвным свидетелем всех их битв. Сейчас он развалился под тополем так, будто вокзал принадлежал ему по праву бессмертного абонемента. Лапы в стороны, хвост как уснувшая змея, глаза прикрыты. И самое святое для любого кота — он с полной, божественной сосредоточенностью вылизывал свои фаберже, словно готовился к вручению премии «За вклад в развитие мироздания».
Матвей рассмеялся тихо, чтобы не спугнуть магию момента.
Смех вышел мягким, — человеческим.
— Слушай, ты как всегда в ресурсе, — пробормотал он.
Кот поднял на него взгляд. Тот самый, вечный, с прищуром, который говорил:
«Ты бы тоже так сделал, если б был котом».
А может, и ещё что-то говорил — про разломы, про сущность, про мир, который вроде как стал стабильным, но всё равно требовал внимания, как больной ребёнок. Но коты выбирают простые формы языка, потому просто фыркнул, закончил свой ритуал чистоты и выпятил грудь, будто демонстрировал награду. Кот подошёл ближе, тёрся о его ботинок.
Матвей протянул руку и погладил его за ухом.
Матвей поднял взгляд к небу — чистому, без трещин, без шрамов, без той сущностной тьмы, что когда-то рвалась наружу.
Кот поднял мордочку потому, что его перестали гладить и чесать. Медленно. С прищуром. Как будто оценивает Матвея на Subject Matter Expert. И мысль в его кошачьей голове была предельно прозрачная, почти корпоративно-жесткая:
…ему откровенно плевать, что там у людей за драма, разломы, сущности и прочая продуктовая линейка судьбы. Мир починили? Красота. Но у кота собственный roadmap: поесть, поспать и поддерживать глянцевость яиц.
