Над полем солнце только-только стало видно,
А лес полнится сумраком ночной неги и неохотно отступает будто,
С трудом просачивается свет среди ветвей.
То леший охнет огорченно и взвизгнет птица необычно вдруг,
То громкий ропот недовольный у болотниц разносится шуршанием молодняка берез.
Пастух же спин, натягивая шапку на лицо поглубже, а скот размеренно пасется сам собой.
И только лес — невольный обреченный — прощается с ночным разгульем и гульбой.
А солнца луч, бесстрастный и блаженный, рвет паутины сумрачных теней и разгоняет чертовское племя,
И легионы духов обрекает на покой.
Витает в воздухе диковинных цветов незримое дыхание,
И в небе под бескрайним южным морем в ожидании
Зависла розоватая луна, одежды свои белые бросая и наряжаясь в золотую тогу от багряных касаний вдруг.
Под нею зеленью сочится груша и дымкой рыжей покрывается гранат.
И тень ползет по стилобату, колонн увенчанный открытый зал, над ним же россыпью сверкают купола, расписанные яркостью созвездий и чу, мерцают небеса поясом героя.
Сын Гирея взошел, чтобы сойти в покои Гелиоса и выйти на поля к лесам. Он здесь блистает, погружаясь в дрему сна.
Индиго покрывает небеса, Луна безжалостно пронзает море и стелется серебром окованная колея.
Догорает зной и прячется под покровом свежей ночи, а с ней и мальву покрывает чуть заметная роса.
Она играет тонким серебром и медью, едва касается латунью от костра, а мальва шелохнется ветром, качнется и сверкает, как Луна.
Городами, озерами, полями, убежать — не вернуться никак.
Оглянуться — возможно, но зрячим не уйти будет дальше в сосняк.
Он рассеется — там болото, посреди бурелома, тумана, чертей.
Глядь, украдкой, там леший у брода, топчет зыбун и плескает елей.
В сторону — там ненароком наскоком болотник и засверкали огни.
Там красноватые — к бесами путями прямыми, там — к мертвецам и покойным родным.
Мягкою поступью среди безбожных, кличут, меня: "Что ты, ай что!",
А я сенью иду непроглядной дальше в сосново-еловый колок.
В спину мне шепчут зморы и цыгры, колдовские, лихие забавы свои,
А под дрожью туманной мари глядит из-за рогоза дряхлый старик.
Палкой своей он колотит по древу, глядь — а уж нет, след простыл и постыл,
Да Луна остается в небе, желтым оскалом своим.
Круглопузая ты, страсть людскую имеющая, глядишь на детей не своих,
А с тобой и бесняк, оголтелые, пожирают оленьи трухи.
Убежать — не вернуться, не вспомнить, поселиться в полях у Яги,
Она кашей накормит с росянкой, я ей — коз черношерстных и сий.
Города затянуло марью, я стою босой и нагой у избы, на плечо — черным следом,
Рука положилась, стоит подле в блеклом кафтане, глядя на дым:
"Ишь, есть паршивцы", держит уж крепко, а рога блестят на луне.
Темно, влажно, тихо, зажигают костры.
И шелком стелется трава, ее касаний теплое дыхание,
А за порогом горизонта светлым серпом остригает скалы,
Высоко повиснув в небесах, Луна.
И шепчет море где-то, чу, я слышу: прилив считает песчаные поля.
А травы мне поют и вторят хору дубрав, и сосен, лип нечаянных то тут, то там.
Колокола не в башнях, но, раскинувшись по полю,
Трезвонят в пурпурные кувшины, а с ними в танце кружит звездная крупа.
Многоголосый вихрь немых писем, и жаркие признания в нем,
А за спиной оставлены селения, несчетных городов туманная заря.
Дороги не ведут обратно более, и горячее кровь от шага в шаг.
К Богам молитвы, к Тебе же песни, и все пути ведут к тем берегам
Где одиночество вдвоем и вдоволь воли,
И нежится под лунными лучами трепетно душа.
Там каждое касание пожаром, и разговоры не нужны, без слов нега,
Цветами обложились горы, моря замедлили свой бег,
И слышно тихое дыхание: твое, мое и вечности у ног.
Однажды над крутою мостовую повесился совсем уж молодой моряк.
Рубаха в полосу болтается, повиснув над ремнем, а брюки зацепились за башмак.
"Смотри", кричали юные повесы, "Ох батюшки", стонали матери, пыхтя.
Его сняли, но дух остался прежде, скитается в кромешной тьме по мостовой,
А стук шагов его по каменной брусчатке доносится чуть слышно, словно звоном.
Он то появится украдкой среди мерцающего света от фонарей на площади немой,
То спустится к реке и с лязгом, будто бы играя, вдруг загремит увесистым замком.
А ветер носится осенними ночами, и воды, словно черная змея,
Бегут под мостовой раздольем, широкая, густая, терпкая река.
Моряк вздыхает вместе с шелестом опавшего покрова, а рядом с ним шипит и пузырится
Черная вода.
Она, стеная, бьется и вгрызается в бордюры, а призрак что не вторит ей, но вздохнет, скорбя.
И шепчет ель украдкой о прошедшем, моряк же выть и отвечает им, на диво,
Небо, рыдая истинно надрывно.
Чуть слышно дрогнула свеча соседей, завыл и пес сторожевой, а призрак в плачь,
С ним гром и воды, шипят и яростным бессилием взрываются от крика,
Немого, неживого и пустого; глух и скромен он без тела, тот моряк.
Он бьется в грудь, снимает цепи с шеи, он верещит и молится, и гневно ударяет о перил косяк,
Им вторит вой собак, ворона под навесом крыши сливается с кирпичною стеною во мрак.
А крик глухой, беззвучно истекает на землю опадающей листвой,
Он меркнет под раскатами безжалостного грома, он застывает в пене вод.
Осел юнец и побелел, и потускнел как будто, в бессилии бросая свой кулак,
О мостовую с бездушной, мрачной пыли следом, лежащим толстым слоем — погребальня мук.
Стихает дождь, фонарь мигает, река ревет, озлоблено шипя, и затихает без прикосновения ветра,
Как и моряк — опустошена земля.
Гонимый смертью, жизнью нелюбимый — скитается среди ночного сна.
Затихла ночь, ворона крутит взором, собака спит да в сладком сне дома.
Пустая мостовая под желтым одеялом фонаря.
Река утихла вовсе мрачным омутом мазута.
Шумит листва, единственно живая,
И где-то в отдалении сидит тот, уже поблеклый, молодой моряк.
Ишь, бесовское отродье явилось,
В дом благочестия ногою ступило.
Ишь, иже с этими бесами мрачными,
Чертями окаянными иль может... славными?
Темную ночью окутаны, огнем и серой овеяны,
Чу, слышу скрежет засовов ржавых, не смазанных.
Ночкой туманною за порог перескакивают,
В углы прячутся, за веником, под иконою.
Слышу, скребутся когтями метровыми,
Хохочут да эгегекают в доме под луною ущербною.
Сём-ка, встану и разгоняю свечою церковною,
Хучь и сквернословят да хихикают,
Только встану, а тени сгущаются, да пламя сдувается,
Гаснет и свеча сгибается.
"Уж не нам ли, не нам ли!" — воплями разглагольствуют,
Кругом вертятся, хороводами водятся.
"Кыш, отродье!", а вторят мне: "Сам кыш, лих же, тут-ка пристроимся".
Луна щербатая в оконце заглядывает, тучами укрывается,
Бесовская, вальпургиева ночь продолжается.
Я стою, что болван, да рубаха в ногах валяется.
Что ж я, наг? Или кажется?
Сатанинское племя заливается, хохотом, брагой и плясками,
Пламя чу, есть или нет, но сверкается, а в глазах дым,
Ишь, щиплется!
Чу, веселье закончится и с рассветом исчезнет, будто и не было.
Я стою, гол, устав и с рубахой сожженною, а икона, упавши, глядит прям в глаза да души не тронувши.
Балтийский берег, омываем морем, за ним граница северных причалов,
И фьордов вздыбленные горы, и нежность северных зеленых кряжей.
С них к берегам латвийских лесных пляжей несется влажное дыхание зимы,
И лето стынет, словно в страхе, бежит в леса и прячется в тлеющих углях печи.
Гляди, вот месяц входит в силу, и полнится его округлость силой серебра,
И моря вторят, речки кличут, озера в безмолвии глядят, а воды в них чернеют смолью,
Хрустальные тропинки расстилают в небеса.
Леса шуршат игольными оркестрами сосновых боров, и лиственные девы песнями звенят,
Костры трещат, болота облегченно выдыхают молочно-перламутровые облака,
Туманами ложится их дыхание на поля.
Роса сверкает в звезд кружащем танце, в миллиардах вековечных серебристых глаз.
Дыши, латышская земля, отрадой скоротечной северной неги, покуда сладок дождь,
И море янтарем ночами дышит, хмельной смолой в лесах, душицей на густых полях,
Чубушником в хуторских дворах.
Голубоватым светом омывается земля ночами, освещенными луной или погрязшей в тучах,
И проливается живительной водой. Беги, ручей, и родники подземные пусть плещут,
Пусть разливаются трепещущим журчанием и блеском перламутра под дымкой серовато-голубой.
Стони, земля, от гроз и молний смелых, под гнетом буйства морских волн!
И пой, земля, покуда ты хранима, и янтарем одаривай песчаные прибрежья.
Луна на севере особо ярко светит да наполняет томными тенями не спроста,
А море так же плещет, журчит и обгрызает берега.
Разжигай костер, неведомая сила, день для празднования настал,
Кидай в него ладан и мирру да покрой полынью волоса,
Обликись нагою бесстыдно и окрась дикой ягодой уста.
И покайся пред черным ликом, возникающим в сполохах огня,
То твой Бог ныне и отныне, его носит родная земля.
Он грозой управляет и бурей, раздувает кострища в пожар,
Берега обгрызает волнами, разрушая деревенский причал.
Он снимает по осени жатву из колосьев, яблок и трав,
Пожинает труд рук деревенских через нескончаемых вод водопад.
И рога его, заросшие тиной, видно вместе с серпом луны,
Черной ночкою он безлико пролетает ветром хвойной стены,
Он глазами горячими глянет и в сердце трепещет душа,
А дыхание его, словно страстью, обжигает уста до красна.
Он в оленьих шкурах по пояс, серебром на ушах и руках.
Он в огне, его пламя колышет, тянет руку к тебе не спроста.
Ныне с ним обнимайся, целуйся, предавайся страстям на углях.
Он защитник с мечом из злата, омывает вином тела,
Ныне Бог, и пан, будь же девой, наивно глядит нагая душа,
Он велит, повинуйся отрадно, да испей же вина из рук,
Будет ночь темна, будет лихо, будет стоять копыт стук.
Наступает ночь, бесшумно. Своим дыханием стенания деревья оголяя.
Под поступью, слегка тревожной, перестук камней и гальки шорох,
А возле левого плеча — она, из мира мертвых снова встала, чтоб прогуляться средь безлунной ночи,
Да слушать пение густой листвы.
В веселой и почти что беззаботной родственной беседе, она ведет меня широкою тропой.
По сторонам — холмы, а на холмах — деревья и корни их свисают, словно лапы.
Они скрипят, скрывая небосвод убранством зелени, а средь стволов клубится пелена чуть зеленоватого тумана.
Чу, говорит мне: "Сгинь" лесная глушь, а мертвая идет и, улыбаясь, шепчет: "Иди, дитя, что трусишь, ведь совсем светло", а мне под кожу темень лютая вползает.
Не дремлет лихо и глядит, заманивает томной дымкой хвои,
В чертоги мрачных буреломов, мягких топей и густых болот,
Среди теней которых черти восседают.
Глядят они и алчно ожидают, горят огнем их красные глаза,
Углем они пронзают, а среди стволов, холмов и лешие гуляют, фырчат, скрипят да гулом перестуков о себе вещают.
"Пойдем", молю, а мертвая стоит, глядит и улыбается так лихо. А лес кряхтит и замирает, будто слышит, как делаю я скромные шаги да пячусь, покидая буреломы, пока пронзительно впиваются глаза чертят, и лешие скребут кору, и мертвая не глядя смотрит, а на губах горит безбожия искра.
В лесу смеркается, покуда небо застилает пеленою, и вовсе не видать теперь полян, холмы покрылись дымкой темной плоти. Не видно больше ни корней, ни глаз, и только где-то каркает ворона, а за спиной стучат невидимого всадника копыта да щелкают чуть слышно стремена.
То ржавой листвы ковер, покрывает густо сыру землю,
И туман ложиться молоком, по озябшим, поникшим елям.
Я ступаю легкой ногой на махровый ковер из мха и внемлю,
Как зазывно шумят ветра, оплакивая мертвых телом.
И в корзине моей мед да сладких яблок спелых,
Тепло, но морозит льдом и ладони не греет шерстью.
Я бреду и не вижу след, что покрыт прогнивающей хвоей,
А за мной следит дед и глаза его странны, чу, углями горят неспокойно.
Сторожит он, небось, холмы и поляны лесные чудом,
А в свите его кабаны, медведи с волками, да неизвестные духи
Прячутся под корнями и среди пожухлой листвы, обернутся лихому худом.
Выхожу я к болоту, сосне, что стоит прям на кочке в центре,
Кладу яблок сочных, медовый кувшин да читаю молитвы неспешно.
Дед качает своей головой, а в седых волосах видно перья,
Он кряхтит, будто совой да волков отгоняет неслышно.
Возвращаясь домой налегке я чуть кланяюсь и прощаюсь,
Только слышатся там, вдалеке, как трещат прутья под кабанами,
И где-то в лесной глуши на болоте в осенней неге
Словно совиные голоса слышны да ветров мрачное веяние.
Мать-Зима бессердечная, коль пришла и с собою горечь душевную принесла так ступай по лесам, одевая их белой пеленою,
Смерти савана подобным, пока люд мирской сено в хлева относит и полынью бесов из дома гоняет.
Чтоб зимою суровую ссоры в избу гостить не жаловали, а Божья милость снизошла.
Ступай, бесовская кручина, в зимнюю стужу проклятую да в землю врастай, кустами можжевеловыми обратись.
Хвори душевные средь люда простого в ягоды оберни,
Гони на север псарню свою, Мара, невиданную, чтобы на челе своем несли слабость и хворь людскую да пред летом будущим предстали бы чисты и дружны, а в сердцах не держали злобу и стужу лютую, твою, Мара, заснеженную.
Веди своих стражей невидимых, чтобы шли да мимо прошли,
А в избе очаг пылает, печь пыхтит жаром и угли до красна каленые,
Чай да похлебка варится.
Крапивой поросли луга, репейником и диким терном,
Облезлой ежевикой опоясан храм, поваленный под гнетом зачахших веков.
Его косые стены обвивает плющ, лишенный шевелюры пышной,
И голый саркофаг ползучий впивается в просохшую под промозглыми ветрами каменную брешь.
Алея перед входом не вздымается раскидистыми ветвями дуба и ивы не качаются над прудом,
Остался отсыревший хладный зуб, торчащий из земли огрызками каменьев,
А рядом не плескается приятной водной песни звон, все вязкой пошло тиной,
Заболочен пруд.
Долины не курчавятся от колосьев золотых, в них нет тончайших ароматов спелых груш,
Не упадет на землю яблок алых плод , и не лоснится под первою зарею маслянистый виноград .
Здесь от терновника остались только ветки, от ежевики — непроходимый да колючий вал,
От храма — жалкие руины, от деревень — заросшие долины, под занимающимися громом небесами.
От непогоды стонут ели, и где-то пенятся косматыми рогами необъятные моря.
Мчатся по белесым небесам черные, как пепелище, тучи, а в них — объятые яростью Бога сыновья.
Они кружат над опустевшею низиной в колеснице из чистейшего серебра.
У полей белый саван в одеждах и в стога прорывается влажная гниль,
А у ограды головы, как железные вилы растут из земли.
Им досуг беспечно возиться среди белых полос над землей, мне же дивиться, натужно вздыхая, дышит в спину алчный покой.
Все-то землю густую наполнить жаждет ненасытная хворь, оттеняет лицо ущербной луной.
Что мне черти, прогнать одной левой, срежь полынь да брось в хоровод, ты попробуй убаюкать на мгновение сизую липкую хиль.
Как пугать могут красные очи бесовкой толпы? Окаянные, уходите, не сравниться с прожорливым брюхом глухой, мороком полной, тоски.
Усыпить ее, убаюкать, напоить отравой до дна, испить бы тебе, гость постылый, до капли самой, до пустого конца.
Пусть тебе шепчут сны забытья конвульсии белладонны, аконита, веха и белены. Пусть испробуешь ты гнилое дыхание и затмение полной луны, пусть же ты теперь отдыхаешь в пузе бездонной земли.
А лес полнится сумраком ночной неги и неохотно отступает будто,
С трудом просачивается свет среди ветвей.
То леший охнет огорченно и взвизгнет птица необычно вдруг,
То громкий ропот недовольный у болотниц разносится шуршанием молодняка берез.
Пастух же спин, натягивая шапку на лицо поглубже, а скот размеренно пасется сам собой.
И только лес — невольный обреченный — прощается с ночным разгульем и гульбой.
А солнца луч, бесстрастный и блаженный, рвет паутины сумрачных теней и разгоняет чертовское племя,
И легионы духов обрекает на покой.
***
Витает в воздухе диковинных цветов незримое дыхание,
И в небе под бескрайним южным морем в ожидании
Зависла розоватая луна, одежды свои белые бросая и наряжаясь в золотую тогу от багряных касаний вдруг.
Под нею зеленью сочится груша и дымкой рыжей покрывается гранат.
И тень ползет по стилобату, колонн увенчанный открытый зал, над ним же россыпью сверкают купола, расписанные яркостью созвездий и чу, мерцают небеса поясом героя.
Сын Гирея взошел, чтобы сойти в покои Гелиоса и выйти на поля к лесам. Он здесь блистает, погружаясь в дрему сна.
Индиго покрывает небеса, Луна безжалостно пронзает море и стелется серебром окованная колея.
Догорает зной и прячется под покровом свежей ночи, а с ней и мальву покрывает чуть заметная роса.
Она играет тонким серебром и медью, едва касается латунью от костра, а мальва шелохнется ветром, качнется и сверкает, как Луна.
***
Городами, озерами, полями, убежать — не вернуться никак.
Оглянуться — возможно, но зрячим не уйти будет дальше в сосняк.
Он рассеется — там болото, посреди бурелома, тумана, чертей.
Глядь, украдкой, там леший у брода, топчет зыбун и плескает елей.
В сторону — там ненароком наскоком болотник и засверкали огни.
Там красноватые — к бесами путями прямыми, там — к мертвецам и покойным родным.
Мягкою поступью среди безбожных, кличут, меня: "Что ты, ай что!",
А я сенью иду непроглядной дальше в сосново-еловый колок.
В спину мне шепчут зморы и цыгры, колдовские, лихие забавы свои,
А под дрожью туманной мари глядит из-за рогоза дряхлый старик.
Палкой своей он колотит по древу, глядь — а уж нет, след простыл и постыл,
Да Луна остается в небе, желтым оскалом своим.
Круглопузая ты, страсть людскую имеющая, глядишь на детей не своих,
А с тобой и бесняк, оголтелые, пожирают оленьи трухи.
Убежать — не вернуться, не вспомнить, поселиться в полях у Яги,
Она кашей накормит с росянкой, я ей — коз черношерстных и сий.
Города затянуло марью, я стою босой и нагой у избы, на плечо — черным следом,
Рука положилась, стоит подле в блеклом кафтане, глядя на дым:
"Ишь, есть паршивцы", держит уж крепко, а рога блестят на луне.
Темно, влажно, тихо, зажигают костры.
***
И шелком стелется трава, ее касаний теплое дыхание,
А за порогом горизонта светлым серпом остригает скалы,
Высоко повиснув в небесах, Луна.
И шепчет море где-то, чу, я слышу: прилив считает песчаные поля.
А травы мне поют и вторят хору дубрав, и сосен, лип нечаянных то тут, то там.
Колокола не в башнях, но, раскинувшись по полю,
Трезвонят в пурпурные кувшины, а с ними в танце кружит звездная крупа.
Многоголосый вихрь немых писем, и жаркие признания в нем,
А за спиной оставлены селения, несчетных городов туманная заря.
Дороги не ведут обратно более, и горячее кровь от шага в шаг.
К Богам молитвы, к Тебе же песни, и все пути ведут к тем берегам
Где одиночество вдвоем и вдоволь воли,
И нежится под лунными лучами трепетно душа.
Там каждое касание пожаром, и разговоры не нужны, без слов нега,
Цветами обложились горы, моря замедлили свой бег,
И слышно тихое дыхание: твое, мое и вечности у ног.
***
Однажды над крутою мостовую повесился совсем уж молодой моряк.
Рубаха в полосу болтается, повиснув над ремнем, а брюки зацепились за башмак.
"Смотри", кричали юные повесы, "Ох батюшки", стонали матери, пыхтя.
Его сняли, но дух остался прежде, скитается в кромешной тьме по мостовой,
А стук шагов его по каменной брусчатке доносится чуть слышно, словно звоном.
Он то появится украдкой среди мерцающего света от фонарей на площади немой,
То спустится к реке и с лязгом, будто бы играя, вдруг загремит увесистым замком.
А ветер носится осенними ночами, и воды, словно черная змея,
Бегут под мостовой раздольем, широкая, густая, терпкая река.
Моряк вздыхает вместе с шелестом опавшего покрова, а рядом с ним шипит и пузырится
Черная вода.
Она, стеная, бьется и вгрызается в бордюры, а призрак что не вторит ей, но вздохнет, скорбя.
И шепчет ель украдкой о прошедшем, моряк же выть и отвечает им, на диво,
Небо, рыдая истинно надрывно.
Чуть слышно дрогнула свеча соседей, завыл и пес сторожевой, а призрак в плачь,
С ним гром и воды, шипят и яростным бессилием взрываются от крика,
Немого, неживого и пустого; глух и скромен он без тела, тот моряк.
Он бьется в грудь, снимает цепи с шеи, он верещит и молится, и гневно ударяет о перил косяк,
Им вторит вой собак, ворона под навесом крыши сливается с кирпичною стеною во мрак.
А крик глухой, беззвучно истекает на землю опадающей листвой,
Он меркнет под раскатами безжалостного грома, он застывает в пене вод.
Осел юнец и побелел, и потускнел как будто, в бессилии бросая свой кулак,
О мостовую с бездушной, мрачной пыли следом, лежащим толстым слоем — погребальня мук.
Стихает дождь, фонарь мигает, река ревет, озлоблено шипя, и затихает без прикосновения ветра,
Как и моряк — опустошена земля.
Гонимый смертью, жизнью нелюбимый — скитается среди ночного сна.
Затихла ночь, ворона крутит взором, собака спит да в сладком сне дома.
Пустая мостовая под желтым одеялом фонаря.
Река утихла вовсе мрачным омутом мазута.
Шумит листва, единственно живая,
И где-то в отдалении сидит тот, уже поблеклый, молодой моряк.
***
Ишь, бесовское отродье явилось,
В дом благочестия ногою ступило.
Ишь, иже с этими бесами мрачными,
Чертями окаянными иль может... славными?
Темную ночью окутаны, огнем и серой овеяны,
Чу, слышу скрежет засовов ржавых, не смазанных.
Ночкой туманною за порог перескакивают,
В углы прячутся, за веником, под иконою.
Слышу, скребутся когтями метровыми,
Хохочут да эгегекают в доме под луною ущербною.
Сём-ка, встану и разгоняю свечою церковною,
Хучь и сквернословят да хихикают,
Только встану, а тени сгущаются, да пламя сдувается,
Гаснет и свеча сгибается.
"Уж не нам ли, не нам ли!" — воплями разглагольствуют,
Кругом вертятся, хороводами водятся.
"Кыш, отродье!", а вторят мне: "Сам кыш, лих же, тут-ка пристроимся".
Луна щербатая в оконце заглядывает, тучами укрывается,
Бесовская, вальпургиева ночь продолжается.
Я стою, что болван, да рубаха в ногах валяется.
Что ж я, наг? Или кажется?
Сатанинское племя заливается, хохотом, брагой и плясками,
Пламя чу, есть или нет, но сверкается, а в глазах дым,
Ишь, щиплется!
Чу, веселье закончится и с рассветом исчезнет, будто и не было.
Я стою, гол, устав и с рубахой сожженною, а икона, упавши, глядит прям в глаза да души не тронувши.
***
Балтийский берег, омываем морем, за ним граница северных причалов,
И фьордов вздыбленные горы, и нежность северных зеленых кряжей.
С них к берегам латвийских лесных пляжей несется влажное дыхание зимы,
И лето стынет, словно в страхе, бежит в леса и прячется в тлеющих углях печи.
Гляди, вот месяц входит в силу, и полнится его округлость силой серебра,
И моря вторят, речки кличут, озера в безмолвии глядят, а воды в них чернеют смолью,
Хрустальные тропинки расстилают в небеса.
Леса шуршат игольными оркестрами сосновых боров, и лиственные девы песнями звенят,
Костры трещат, болота облегченно выдыхают молочно-перламутровые облака,
Туманами ложится их дыхание на поля.
Роса сверкает в звезд кружащем танце, в миллиардах вековечных серебристых глаз.
Дыши, латышская земля, отрадой скоротечной северной неги, покуда сладок дождь,
И море янтарем ночами дышит, хмельной смолой в лесах, душицей на густых полях,
Чубушником в хуторских дворах.
Голубоватым светом омывается земля ночами, освещенными луной или погрязшей в тучах,
И проливается живительной водой. Беги, ручей, и родники подземные пусть плещут,
Пусть разливаются трепещущим журчанием и блеском перламутра под дымкой серовато-голубой.
Стони, земля, от гроз и молний смелых, под гнетом буйства морских волн!
И пой, земля, покуда ты хранима, и янтарем одаривай песчаные прибрежья.
Луна на севере особо ярко светит да наполняет томными тенями не спроста,
А море так же плещет, журчит и обгрызает берега.
***
Разжигай костер, неведомая сила, день для празднования настал,
Кидай в него ладан и мирру да покрой полынью волоса,
Обликись нагою бесстыдно и окрась дикой ягодой уста.
И покайся пред черным ликом, возникающим в сполохах огня,
То твой Бог ныне и отныне, его носит родная земля.
Он грозой управляет и бурей, раздувает кострища в пожар,
Берега обгрызает волнами, разрушая деревенский причал.
Он снимает по осени жатву из колосьев, яблок и трав,
Пожинает труд рук деревенских через нескончаемых вод водопад.
И рога его, заросшие тиной, видно вместе с серпом луны,
Черной ночкою он безлико пролетает ветром хвойной стены,
Он глазами горячими глянет и в сердце трепещет душа,
А дыхание его, словно страстью, обжигает уста до красна.
Он в оленьих шкурах по пояс, серебром на ушах и руках.
Он в огне, его пламя колышет, тянет руку к тебе не спроста.
Ныне с ним обнимайся, целуйся, предавайся страстям на углях.
Он защитник с мечом из злата, омывает вином тела,
Ныне Бог, и пан, будь же девой, наивно глядит нагая душа,
Он велит, повинуйся отрадно, да испей же вина из рук,
Будет ночь темна, будет лихо, будет стоять копыт стук.
***
Наступает ночь, бесшумно. Своим дыханием стенания деревья оголяя.
Под поступью, слегка тревожной, перестук камней и гальки шорох,
А возле левого плеча — она, из мира мертвых снова встала, чтоб прогуляться средь безлунной ночи,
Да слушать пение густой листвы.
В веселой и почти что беззаботной родственной беседе, она ведет меня широкою тропой.
По сторонам — холмы, а на холмах — деревья и корни их свисают, словно лапы.
Они скрипят, скрывая небосвод убранством зелени, а средь стволов клубится пелена чуть зеленоватого тумана.
Чу, говорит мне: "Сгинь" лесная глушь, а мертвая идет и, улыбаясь, шепчет: "Иди, дитя, что трусишь, ведь совсем светло", а мне под кожу темень лютая вползает.
Не дремлет лихо и глядит, заманивает томной дымкой хвои,
В чертоги мрачных буреломов, мягких топей и густых болот,
Среди теней которых черти восседают.
Глядят они и алчно ожидают, горят огнем их красные глаза,
Углем они пронзают, а среди стволов, холмов и лешие гуляют, фырчат, скрипят да гулом перестуков о себе вещают.
"Пойдем", молю, а мертвая стоит, глядит и улыбается так лихо. А лес кряхтит и замирает, будто слышит, как делаю я скромные шаги да пячусь, покидая буреломы, пока пронзительно впиваются глаза чертят, и лешие скребут кору, и мертвая не глядя смотрит, а на губах горит безбожия искра.
В лесу смеркается, покуда небо застилает пеленою, и вовсе не видать теперь полян, холмы покрылись дымкой темной плоти. Не видно больше ни корней, ни глаз, и только где-то каркает ворона, а за спиной стучат невидимого всадника копыта да щелкают чуть слышно стремена.
***
То ржавой листвы ковер, покрывает густо сыру землю,
И туман ложиться молоком, по озябшим, поникшим елям.
Я ступаю легкой ногой на махровый ковер из мха и внемлю,
Как зазывно шумят ветра, оплакивая мертвых телом.
И в корзине моей мед да сладких яблок спелых,
Тепло, но морозит льдом и ладони не греет шерстью.
Я бреду и не вижу след, что покрыт прогнивающей хвоей,
А за мной следит дед и глаза его странны, чу, углями горят неспокойно.
Сторожит он, небось, холмы и поляны лесные чудом,
А в свите его кабаны, медведи с волками, да неизвестные духи
Прячутся под корнями и среди пожухлой листвы, обернутся лихому худом.
Выхожу я к болоту, сосне, что стоит прям на кочке в центре,
Кладу яблок сочных, медовый кувшин да читаю молитвы неспешно.
Дед качает своей головой, а в седых волосах видно перья,
Он кряхтит, будто совой да волков отгоняет неслышно.
Возвращаясь домой налегке я чуть кланяюсь и прощаюсь,
Только слышатся там, вдалеке, как трещат прутья под кабанами,
И где-то в лесной глуши на болоте в осенней неге
Словно совиные голоса слышны да ветров мрачное веяние.
***
Мать-Зима бессердечная, коль пришла и с собою горечь душевную принесла так ступай по лесам, одевая их белой пеленою,
Смерти савана подобным, пока люд мирской сено в хлева относит и полынью бесов из дома гоняет.
Чтоб зимою суровую ссоры в избу гостить не жаловали, а Божья милость снизошла.
Ступай, бесовская кручина, в зимнюю стужу проклятую да в землю врастай, кустами можжевеловыми обратись.
Хвори душевные средь люда простого в ягоды оберни,
Гони на север псарню свою, Мара, невиданную, чтобы на челе своем несли слабость и хворь людскую да пред летом будущим предстали бы чисты и дружны, а в сердцах не держали злобу и стужу лютую, твою, Мара, заснеженную.
Веди своих стражей невидимых, чтобы шли да мимо прошли,
А в избе очаг пылает, печь пыхтит жаром и угли до красна каленые,
Чай да похлебка варится.
***
Крапивой поросли луга, репейником и диким терном,
Облезлой ежевикой опоясан храм, поваленный под гнетом зачахших веков.
Его косые стены обвивает плющ, лишенный шевелюры пышной,
И голый саркофаг ползучий впивается в просохшую под промозглыми ветрами каменную брешь.
Алея перед входом не вздымается раскидистыми ветвями дуба и ивы не качаются над прудом,
Остался отсыревший хладный зуб, торчащий из земли огрызками каменьев,
А рядом не плескается приятной водной песни звон, все вязкой пошло тиной,
Заболочен пруд.
Долины не курчавятся от колосьев золотых, в них нет тончайших ароматов спелых груш,
Не упадет на землю яблок алых плод , и не лоснится под первою зарею маслянистый виноград .
Здесь от терновника остались только ветки, от ежевики — непроходимый да колючий вал,
От храма — жалкие руины, от деревень — заросшие долины, под занимающимися громом небесами.
От непогоды стонут ели, и где-то пенятся косматыми рогами необъятные моря.
Мчатся по белесым небесам черные, как пепелище, тучи, а в них — объятые яростью Бога сыновья.
Они кружат над опустевшею низиной в колеснице из чистейшего серебра.
***
У полей белый саван в одеждах и в стога прорывается влажная гниль,
А у ограды головы, как железные вилы растут из земли.
Им досуг беспечно возиться среди белых полос над землей, мне же дивиться, натужно вздыхая, дышит в спину алчный покой.
Все-то землю густую наполнить жаждет ненасытная хворь, оттеняет лицо ущербной луной.
Что мне черти, прогнать одной левой, срежь полынь да брось в хоровод, ты попробуй убаюкать на мгновение сизую липкую хиль.
Как пугать могут красные очи бесовкой толпы? Окаянные, уходите, не сравниться с прожорливым брюхом глухой, мороком полной, тоски.
Усыпить ее, убаюкать, напоить отравой до дна, испить бы тебе, гость постылый, до капли самой, до пустого конца.
Пусть тебе шепчут сны забытья конвульсии белладонны, аконита, веха и белены. Пусть испробуешь ты гнилое дыхание и затмение полной луны, пусть же ты теперь отдыхаешь в пузе бездонной земли.
