Как я забрел в это место уже трудно сказать. Я плелся среди осенних берез, уныло тянущих оголенные ветви к тяжелому, провалившемуся небу, затянутому серыми покрывалами облаков, накинутыми друг на друга. Тени между ними казались почти коричневыми. Сырость заползала под одежду, но земля под ногами была сухой и упругой. Безмолвие, в которое погрузился лес, казалось противоестественным. Замершие деревья, обездвиженные гниющие травы, покосившиеся над лесистой дорогой, проложенной между оврагами. Среди песка угадываются плиты, которыми была когда-то устлана эта тропинка, но затянутая камнями и почвой, она почти утонула под лесом. Неглубокий овраг тянулся долго, сменившись окончательно плоской землей, словно дорога вплеталась в лесные поляны и пропадала под их холмами и пригорками. Дождь, собиравшийся в клубящихся облаках, уже ощущался в воздухе тяжелым ароматом, отчего я поежился и огляделся по сторонам. Моя куртка казалась совершенно влажной и легкий озноб завладел туловищем, руки пощипывал холод. Сразу за окончанием оврага по правую руку на пригорке выросли холмы, покрытые мхом и опавшими листьями, песчаная кайма обрамляла их и под временем они разрушались, осыпаясь к корням берез. В одном из них зияла дыра, словно пещера, ровно обтесанная и закругленная. Я направился к ней, не особо разглядывая и задумываясь, мелкая морось уже появилась в воздухе и мне хотелось переждать дождь под насыпью песка, чем под промозглым, осенним дождем. Войдя под темный свод, на меня пахнуло сухостью и землей, и зияющая темнота скрыла меня, а когда я открыл глаза и огляделся — я был уже здесь.
За моей спиной расположилась резная, дубовая, как мне показалось, дверь. По крайней мере, совершенно добротная и промасленная, отливающая благородным коричневым. Резьба ее была толстой, с хорошо заметными плавными деталями, формируясь в какие-то анималистические картины, но была совершенно закрыта. Я находился в холле с высокими потолками и расшитыми панелями, совершенно искусно украшенными золотой вышивкой. Они складывались в узоры благородные, уместные и решительно сдержано богатые, отчего у меня внутри все настолько заинтересовалось, что я совершенно позабыл о тревоге и осторожности. Пол покрывали лакированные доски какого-то отменного дерева, а коридор, лишенный других украшений, кроме дорогой отделки, загибался вглубь, как я понимал, холма по левую руку. Дверь не поддавалась на мои усилия да и зудящее любопытство подстегивало меня углубиться дальше, чем выбежать прочь. Я ступал по холлу, а мои шаги отдавались эхом под потолком. Дойдя до угла, я осторожно выглянул, обнаружив лестницу, уводящую куда-то наверх. Ее перила были из темного дерева, резные, добротные, словно монолитные, а по ступеням стелился толстый ковер винных и алых оттенков. На нем виднелись какие-то сцены, изображения древних или мифических битв пикинеров, обнаженных по одно плечо. Урожайные сады и вычурные постройки древности, но меня манило не вверх, а в проем в стене по правую руку, подле самых первых ступеней. Широкий камин, занимавшей значительную часть стены, интересовал меня куда больше. Ковры, аккуратно разложенные на лакированном темном полу, выложенном геометрическим узором из длинных прямоугольников. Королевский синий в обивках антикварных кресел и диванов с резными, изогнутыми ручками, ножками и каймой спинок. Такие же добротные из дерева, отливающего гранатовым цветов, столики на которых разложены разные статуэтки, журналы и подсвечники. Белый камин на темно-синей стене, изукрашенной золотой росписью. Над ним раскидывала ветвистые, широкие рога голова оленьего чучела. Шторы, подметающие начищенные полы, такой же глубокой синевы с золотой тесьмой и кисточками. Книжные полки из тяжелого дерева, уставленные множеством, наверное бесчисленным множеством, старых, расшитых тканью, кожей или корой дерева книг. Я совершенно забылся, оглядывая помещение, высокие потолки которого утопали в сумраке и намеревался, было, направиться дальше, в следующий проем, хорошо освещенный и ведущий, словно бы, к очередной лестнице, когда оглянулся, настигнутый утробным, тихим звуком за спиной. Возле самого камина, в углу, вздымалась какая-то гора, такого же золотистого отливка, как и узоры на панелях стен. Она громоздилась кучей, а огонь, потрескивающий за чугунной решеткой камина, облизывал своим сиянием золотую гору, которая переливалась красными, латунными, медными и бронзовыми оттенками. Я замер, не зная куда мне поддаться, решая выйти из под холма, навалившись с дури на входную дверь, запершую меня с поднимающейся и опускающейся горой чешуи, блестящей, как растопленное масло. Я начал двигаться в сторону выхода, когда это живое и бесформенное создание приоткрыло свои глаза, наполненные такими же оттенками, что и его тело. Длинные жгуты, высунувшиеся вместе с плоской, квадратной мордой, вздулись надо мной. Его глаза крутились в орбитах, настраиваясь, а зрачок прирос ко мне. Бесформенная масса, по мере пробуждения, расправлялась, приобретая форму вытянутой ящерицы о четырех ногах, с непомерно длинным хвостом и множеством жгутов-усов, словно крысиные хвосты, голых и мясистых. Квадратная морда раскрылась, обнажая черед зазубренных зубов с раздвоенным языком, подозрительно вибрирующим, отчего у меня перехватило дыхание. Я замер на месте, когда чудовище вытянуло свою голову с горящими глазами в мою сторону и ее язык почти полностью взвился над ней. Стоило этой змее двинуться в мою сторону, как я закружил по комнате, промелькнув у нее перед пастью, и выскочил в коридор, тихий, как и прежде. Дверь, конечно же, осталась заперта, однако и я, переведя дыхание, слишком был подвержен любопытству, чтобы броситься прочь без разбору. Я смотрел из холла в гостиную, которая осталась такой же затихшей в своем спокойствии, как и в первый раз, а ящерица с квадратной мордой снова не была видна, будто ее никогда и не существовало. Я знал, что желаю пройти дальше, поэтому решал как лучше улизнуть от чудовища, пока совершенно не решился просто понадеяться на свою ловкость. Я переводил дыхание и раздумывал, успею ли пробежать, не оказавшись на пути острых зубов и не захваченный врасплох раздвоенным языком, готовым слизать меня и перещелкнуть одним каменным зубом. И только угомонив стремительный бег мыслей, я заметил, что холл, в котором я нахожусь, хоть и имеет такие же светлые панели, однако совершенно не выглядит, как прежде. Лестница, ведущая наверх, пропала, а на ее месте появились другие накрепко закрытые двери, а та, входная, которую я наспех принял за выход, оказалась одной из тех, что итак размещались во множестве. Резьба, изученная мной, оказалась отличной, совершенно новой, с виноградной лозой и дикими грифонами. Я почувствовал, как нарастает тревога, но решившись окончательно, устремился в направлении комнаты, которая казалась со стороны неизменной, однако войдя под деревянную арку, очутился не в примечательной гостиной глубокого синего цвета, а в алой, более освещенной, с теплым, ореховым деревом, тщательно промазанном маслом и натертым почти до блеска. Панели, обитые тканью, были ненастоявшегося винного оттенка с неизменным золотым декором, росписью узловатой и растительной. Стеклянные поверхности сочетались с приятными цветами пряностей и красного, но мебель была такой же антикварной, украшенной резьбой и латунью. Я стоял на пороге, оглядываясь по сторонам. Совершенно по иному выходили теперь входы и выходы, арки вели в комнаты и к лестницам, убегающим вверх, на стенах плясали огненные блики и тени, бросаемые свечами. Стены покрыты толстыми рамами с вставленными картинами, изображавшие величественные сады и сооружения, чувственных дам и чопорных матрон.
Комнаты менялись каждый раз, когда я проходил туда и обратно, сменялись интерьеры, путались выходы, смещались арки и двери. Я блуждал по лабиринтам витиеватых кулуаров и роскошных оформлений, не способный найти выход с которого я пришел. Синяя гостиная канула в бездну, как и алая за ней следом, как и множество других, мешаясь между собой и путаясь, а я бродил по ним, разглядывая чучела и головы диких животных, картины и портреты, посуду и вазы. Не знаю, сколько я так обошел, но в какой-то момент, очутившись в зале, полном темно-бардовых штор и гобеленов, меня встретил он.
Его козлиная черная бородка выделялась на лице, хоть оно и было покрыто бронзовым загаром, словно он родом из Средиземноморья. Его густые, черные волосы, поддернутые волной, были аккуратно зачесаны назад. На нем — камзол из шелка цвета бардо с золотой каймой и росписью, латунные или золотые пуговицы, начищенные и отполированные до блеска. Под стать ему шаровары, доходящие только до колен. У него тонкие, изящные руки с длинными, мягкими пальцами, белыми, словно их никогда не касалось солнце, а на них — тяжелые, увесистые перстни, сплошь с камнями. У него игривый и лукавый взгляд, большой рот и тонкий, орлиный нос с настолько выраженной горбинкой, словно переломанный к низу. Узкие губы натянуты в вежливой и приветливой улыбке, но морщины, залегшие у острых, резких краев рта, выглядят хитрыми, словно сложенными в ухмылке. Он весь — сплошь заметен и примечателен, но особенно — его мохнатые, согнутые в коленях и оканчивающиеся копытами козлиные ноги, козлиные уши и рога, выступающие из шевелюры волос. Он улыбался лучезарно и возле черных глаз складывалось множество морщинок.
— Добро пожаловать, — говорит он, и увлекает меня за собой. Он говорит без умолку, сдабривая свою речь оборотами и лукавыми, проказливыми шутками и даже издевками, но столь умело, что я ни разу не смог оскорбиться или обидеться. Он водил меня из зала в зал, иногда просто входя под одну и ту же арку или дверь, и каждый раз оказываясь в новом помещении, однако его это совершенно не смущало, он знал это место так, словно в нем есть какая-то карта правильных ходов. Он стучал копытами по лакированным полам, как каблуками начищенных , кожаных туфель, от него тянуло горящим костром и благовонными специями, пикантными и обжигающими. Он рассказывал истории, расспрашивая меня о досужем, когда наконец-то привел в кабинет, тускло освещенный лампой в абажуре. Он сел подле нее, в глубокое кресло при свете луны из окна, падающего на него, и рукой повел в сторону соседнего, приглашая усесться. Я долго не решался заговорить, а он пристально рассматривал меня в молчании, уголки его рта были вздернуты, а глаза в ночных тенях наполнились и бархатной глубиной, и устрашающей бездной. Я спрашивал себя, неужели уже ночь, но он опередил мои мысли, озвучив их и ответив:
— Конечно ночь! Бродил ты по моему дому славно.
Я смотрю на него не смело, оглядывая козлиные копыта и волосатые ноги, выставленные вперед в кресле. Я долго молчал, не осмеливаясь говорить о выходе, и все-таки решился, искушая судьбу.
— Как я могу выйти отсюда? — спрашиваю я с трепетом в сердце, ощущая как покрываются потом подмышки и лоб. Он смотрит на меня с прищуром, неотрывно, почти до самых костей.
— Никак, — отвечает он мне через слишком длительное мгновение, за которое я уже успел попрощаться со своей жизнью. Я понял это сразу, когда его увидел — придется быть очень осторожным, потому что попал я прямиком к какому-то черту.
Я вздрогнул про себя, когда он ответил мне, но еще больше, когда он добавил:
— Здесь нет выхода, если ты не знаешь входа. Все дороги ведут по кругу и завершаются в середине, не зная конца. Ты можешь блуждать, сколько душе угодно, найти то, что не хотел бы, встретить того, в кого не верил, но выйти без меня — никогда.
— А ты, — начал я, сглатывая слюну в пересыхающем рту, еле ворочая языком, — А ты отведешь меня?
— Я? — говорит он, и его голос звучит со каким-то лукавым смехом и наигранным удивлением, — Конечно же нет!
От его ответа я осунулся, стараясь все же держаться прямо, что бы не показаться застигнутым отчаянием перед ним. Черт смотрел на меня с явной усмешкой в глазах.
— Почему же? — спрашиваю я, решаясь довести свое предприятие до конца.
— Нам еще слишком многое предстоит обсудить, — отвечает он мне туманно, поводив рукой в приглашающем жесте .
Я напряженно вслушивался в биение собственного сердца под пристальным взглядом этих черных бездн в его глазах, в которых плясали отблески лампы. И мне казалось, совершенно обоснованно, что моя судьба ушла из моих рук и оказалась в чужих, мне же стоило теперь подчиниться, гадая о том, смогу ли я выбраться из лабиринта поместья под холмом.
Мой спутник, который уже нетерпеливо поднимался из кресла, проводил меня дальше, пускаясь в пространные рассуждения, пока я кивал головой, помышляя о побеге и своей незавидной участи. Черт — он мне представился именно так, а потому у меня не осталось сомнений, что я могу найти еще множество дурных предзнаменований. Он же вывел меня в светлую залу, неожиданно более пустую, чем другие, с белокаменным камином с металлическими украшениями. Деревянные стены, контрастирующие на фоне задрапированных и расшитых панелей прошлых комнат, выглядели непривычно. Молочно-желтые занавеси тяжелыми воланами обрамляли окна, почти полностью прикрывая их. Небольшие комоды прижимались к стенам, и множество портретов увешивали зал. Тяжелые рамы из латуни и дерева оттеняли темные, приглушенные краски на лицах и туалетах мужчин и женщин, Некоторые — пухлые, с пышными щеками и грудью, с припухлыми веками и прищуром, капризно поджатыми губами, обрамленные кудрявыми шевелюрами, другие — зловеще худые, почти изможденные, с жесткой линей тонкого рта, колючими скулами, выступающими высоко над впалыми щеками, с черными, надменными глазами, углубленными под прямой линей бровей, закрытые в чопорные костюмы, подвязанные под самым подбородком, а вороные волосы прямой стеной спускались по ушам на плечи, словно шторы сбегая по сюртукам и бархатным строгим платьям.
Он останавливался возле каждого изображения, указывая то на лысеющего кардинала, то на капризную примадонну, то на подозрительного епископа, рассказывая их истории и называя имена.
— Эта, прекрасная матрона В.,была замечательной женщиной, — восторженно повествует он с неизменной лукавой улыбкой, живой мимикой и широкими жестами, указывающим в сторону портрета на стене, — Как она была полна жизни и красива, кровь с молоком, бледная кожа и розовый румянец, крепкая женская фигура, строгий характер и абсолютно фантастическая жестокость. — Он улыбается еще шире, что я могу пересчитать, мне кажется, все его зубы, которых выглядит слишком много, а некоторые из них острые, словно рыбья кость.
— Как же она любила каждого сорванца и проходимца вздернуть над землей и спустить кожу, пока тот трепыхается в воздухе, подрагивая конечностями, как тряпичное чучело, — восхищается черт, постукивая копытами в сторону следующего изображения, я же, глядя на распухшие щеки женщины, упитанную шею в массивном колье и открытую грудь, пережатую атласным платьем, чувствую, как намокает спина и трясутся поджилки. Мое воображение живо представило картины пытки, устроенной привередливой матроной, и меня начало мутить, но я сдержался и поспешил прочь, к другому портрету, возле которого уже задумчиво расположился черт.
За моей спиной расположилась резная, дубовая, как мне показалось, дверь. По крайней мере, совершенно добротная и промасленная, отливающая благородным коричневым. Резьба ее была толстой, с хорошо заметными плавными деталями, формируясь в какие-то анималистические картины, но была совершенно закрыта. Я находился в холле с высокими потолками и расшитыми панелями, совершенно искусно украшенными золотой вышивкой. Они складывались в узоры благородные, уместные и решительно сдержано богатые, отчего у меня внутри все настолько заинтересовалось, что я совершенно позабыл о тревоге и осторожности. Пол покрывали лакированные доски какого-то отменного дерева, а коридор, лишенный других украшений, кроме дорогой отделки, загибался вглубь, как я понимал, холма по левую руку. Дверь не поддавалась на мои усилия да и зудящее любопытство подстегивало меня углубиться дальше, чем выбежать прочь. Я ступал по холлу, а мои шаги отдавались эхом под потолком. Дойдя до угла, я осторожно выглянул, обнаружив лестницу, уводящую куда-то наверх. Ее перила были из темного дерева, резные, добротные, словно монолитные, а по ступеням стелился толстый ковер винных и алых оттенков. На нем виднелись какие-то сцены, изображения древних или мифических битв пикинеров, обнаженных по одно плечо. Урожайные сады и вычурные постройки древности, но меня манило не вверх, а в проем в стене по правую руку, подле самых первых ступеней. Широкий камин, занимавшей значительную часть стены, интересовал меня куда больше. Ковры, аккуратно разложенные на лакированном темном полу, выложенном геометрическим узором из длинных прямоугольников. Королевский синий в обивках антикварных кресел и диванов с резными, изогнутыми ручками, ножками и каймой спинок. Такие же добротные из дерева, отливающего гранатовым цветов, столики на которых разложены разные статуэтки, журналы и подсвечники. Белый камин на темно-синей стене, изукрашенной золотой росписью. Над ним раскидывала ветвистые, широкие рога голова оленьего чучела. Шторы, подметающие начищенные полы, такой же глубокой синевы с золотой тесьмой и кисточками. Книжные полки из тяжелого дерева, уставленные множеством, наверное бесчисленным множеством, старых, расшитых тканью, кожей или корой дерева книг. Я совершенно забылся, оглядывая помещение, высокие потолки которого утопали в сумраке и намеревался, было, направиться дальше, в следующий проем, хорошо освещенный и ведущий, словно бы, к очередной лестнице, когда оглянулся, настигнутый утробным, тихим звуком за спиной. Возле самого камина, в углу, вздымалась какая-то гора, такого же золотистого отливка, как и узоры на панелях стен. Она громоздилась кучей, а огонь, потрескивающий за чугунной решеткой камина, облизывал своим сиянием золотую гору, которая переливалась красными, латунными, медными и бронзовыми оттенками. Я замер, не зная куда мне поддаться, решая выйти из под холма, навалившись с дури на входную дверь, запершую меня с поднимающейся и опускающейся горой чешуи, блестящей, как растопленное масло. Я начал двигаться в сторону выхода, когда это живое и бесформенное создание приоткрыло свои глаза, наполненные такими же оттенками, что и его тело. Длинные жгуты, высунувшиеся вместе с плоской, квадратной мордой, вздулись надо мной. Его глаза крутились в орбитах, настраиваясь, а зрачок прирос ко мне. Бесформенная масса, по мере пробуждения, расправлялась, приобретая форму вытянутой ящерицы о четырех ногах, с непомерно длинным хвостом и множеством жгутов-усов, словно крысиные хвосты, голых и мясистых. Квадратная морда раскрылась, обнажая черед зазубренных зубов с раздвоенным языком, подозрительно вибрирующим, отчего у меня перехватило дыхание. Я замер на месте, когда чудовище вытянуло свою голову с горящими глазами в мою сторону и ее язык почти полностью взвился над ней. Стоило этой змее двинуться в мою сторону, как я закружил по комнате, промелькнув у нее перед пастью, и выскочил в коридор, тихий, как и прежде. Дверь, конечно же, осталась заперта, однако и я, переведя дыхание, слишком был подвержен любопытству, чтобы броситься прочь без разбору. Я смотрел из холла в гостиную, которая осталась такой же затихшей в своем спокойствии, как и в первый раз, а ящерица с квадратной мордой снова не была видна, будто ее никогда и не существовало. Я знал, что желаю пройти дальше, поэтому решал как лучше улизнуть от чудовища, пока совершенно не решился просто понадеяться на свою ловкость. Я переводил дыхание и раздумывал, успею ли пробежать, не оказавшись на пути острых зубов и не захваченный врасплох раздвоенным языком, готовым слизать меня и перещелкнуть одним каменным зубом. И только угомонив стремительный бег мыслей, я заметил, что холл, в котором я нахожусь, хоть и имеет такие же светлые панели, однако совершенно не выглядит, как прежде. Лестница, ведущая наверх, пропала, а на ее месте появились другие накрепко закрытые двери, а та, входная, которую я наспех принял за выход, оказалась одной из тех, что итак размещались во множестве. Резьба, изученная мной, оказалась отличной, совершенно новой, с виноградной лозой и дикими грифонами. Я почувствовал, как нарастает тревога, но решившись окончательно, устремился в направлении комнаты, которая казалась со стороны неизменной, однако войдя под деревянную арку, очутился не в примечательной гостиной глубокого синего цвета, а в алой, более освещенной, с теплым, ореховым деревом, тщательно промазанном маслом и натертым почти до блеска. Панели, обитые тканью, были ненастоявшегося винного оттенка с неизменным золотым декором, росписью узловатой и растительной. Стеклянные поверхности сочетались с приятными цветами пряностей и красного, но мебель была такой же антикварной, украшенной резьбой и латунью. Я стоял на пороге, оглядываясь по сторонам. Совершенно по иному выходили теперь входы и выходы, арки вели в комнаты и к лестницам, убегающим вверх, на стенах плясали огненные блики и тени, бросаемые свечами. Стены покрыты толстыми рамами с вставленными картинами, изображавшие величественные сады и сооружения, чувственных дам и чопорных матрон.
Комнаты менялись каждый раз, когда я проходил туда и обратно, сменялись интерьеры, путались выходы, смещались арки и двери. Я блуждал по лабиринтам витиеватых кулуаров и роскошных оформлений, не способный найти выход с которого я пришел. Синяя гостиная канула в бездну, как и алая за ней следом, как и множество других, мешаясь между собой и путаясь, а я бродил по ним, разглядывая чучела и головы диких животных, картины и портреты, посуду и вазы. Не знаю, сколько я так обошел, но в какой-то момент, очутившись в зале, полном темно-бардовых штор и гобеленов, меня встретил он.
Его козлиная черная бородка выделялась на лице, хоть оно и было покрыто бронзовым загаром, словно он родом из Средиземноморья. Его густые, черные волосы, поддернутые волной, были аккуратно зачесаны назад. На нем — камзол из шелка цвета бардо с золотой каймой и росписью, латунные или золотые пуговицы, начищенные и отполированные до блеска. Под стать ему шаровары, доходящие только до колен. У него тонкие, изящные руки с длинными, мягкими пальцами, белыми, словно их никогда не касалось солнце, а на них — тяжелые, увесистые перстни, сплошь с камнями. У него игривый и лукавый взгляд, большой рот и тонкий, орлиный нос с настолько выраженной горбинкой, словно переломанный к низу. Узкие губы натянуты в вежливой и приветливой улыбке, но морщины, залегшие у острых, резких краев рта, выглядят хитрыми, словно сложенными в ухмылке. Он весь — сплошь заметен и примечателен, но особенно — его мохнатые, согнутые в коленях и оканчивающиеся копытами козлиные ноги, козлиные уши и рога, выступающие из шевелюры волос. Он улыбался лучезарно и возле черных глаз складывалось множество морщинок.
— Добро пожаловать, — говорит он, и увлекает меня за собой. Он говорит без умолку, сдабривая свою речь оборотами и лукавыми, проказливыми шутками и даже издевками, но столь умело, что я ни разу не смог оскорбиться или обидеться. Он водил меня из зала в зал, иногда просто входя под одну и ту же арку или дверь, и каждый раз оказываясь в новом помещении, однако его это совершенно не смущало, он знал это место так, словно в нем есть какая-то карта правильных ходов. Он стучал копытами по лакированным полам, как каблуками начищенных , кожаных туфель, от него тянуло горящим костром и благовонными специями, пикантными и обжигающими. Он рассказывал истории, расспрашивая меня о досужем, когда наконец-то привел в кабинет, тускло освещенный лампой в абажуре. Он сел подле нее, в глубокое кресло при свете луны из окна, падающего на него, и рукой повел в сторону соседнего, приглашая усесться. Я долго не решался заговорить, а он пристально рассматривал меня в молчании, уголки его рта были вздернуты, а глаза в ночных тенях наполнились и бархатной глубиной, и устрашающей бездной. Я спрашивал себя, неужели уже ночь, но он опередил мои мысли, озвучив их и ответив:
— Конечно ночь! Бродил ты по моему дому славно.
Я смотрю на него не смело, оглядывая козлиные копыта и волосатые ноги, выставленные вперед в кресле. Я долго молчал, не осмеливаясь говорить о выходе, и все-таки решился, искушая судьбу.
— Как я могу выйти отсюда? — спрашиваю я с трепетом в сердце, ощущая как покрываются потом подмышки и лоб. Он смотрит на меня с прищуром, неотрывно, почти до самых костей.
— Никак, — отвечает он мне через слишком длительное мгновение, за которое я уже успел попрощаться со своей жизнью. Я понял это сразу, когда его увидел — придется быть очень осторожным, потому что попал я прямиком к какому-то черту.
Я вздрогнул про себя, когда он ответил мне, но еще больше, когда он добавил:
— Здесь нет выхода, если ты не знаешь входа. Все дороги ведут по кругу и завершаются в середине, не зная конца. Ты можешь блуждать, сколько душе угодно, найти то, что не хотел бы, встретить того, в кого не верил, но выйти без меня — никогда.
— А ты, — начал я, сглатывая слюну в пересыхающем рту, еле ворочая языком, — А ты отведешь меня?
— Я? — говорит он, и его голос звучит со каким-то лукавым смехом и наигранным удивлением, — Конечно же нет!
От его ответа я осунулся, стараясь все же держаться прямо, что бы не показаться застигнутым отчаянием перед ним. Черт смотрел на меня с явной усмешкой в глазах.
— Почему же? — спрашиваю я, решаясь довести свое предприятие до конца.
— Нам еще слишком многое предстоит обсудить, — отвечает он мне туманно, поводив рукой в приглашающем жесте .
Я напряженно вслушивался в биение собственного сердца под пристальным взглядом этих черных бездн в его глазах, в которых плясали отблески лампы. И мне казалось, совершенно обоснованно, что моя судьба ушла из моих рук и оказалась в чужих, мне же стоило теперь подчиниться, гадая о том, смогу ли я выбраться из лабиринта поместья под холмом.
Мой спутник, который уже нетерпеливо поднимался из кресла, проводил меня дальше, пускаясь в пространные рассуждения, пока я кивал головой, помышляя о побеге и своей незавидной участи. Черт — он мне представился именно так, а потому у меня не осталось сомнений, что я могу найти еще множество дурных предзнаменований. Он же вывел меня в светлую залу, неожиданно более пустую, чем другие, с белокаменным камином с металлическими украшениями. Деревянные стены, контрастирующие на фоне задрапированных и расшитых панелей прошлых комнат, выглядели непривычно. Молочно-желтые занавеси тяжелыми воланами обрамляли окна, почти полностью прикрывая их. Небольшие комоды прижимались к стенам, и множество портретов увешивали зал. Тяжелые рамы из латуни и дерева оттеняли темные, приглушенные краски на лицах и туалетах мужчин и женщин, Некоторые — пухлые, с пышными щеками и грудью, с припухлыми веками и прищуром, капризно поджатыми губами, обрамленные кудрявыми шевелюрами, другие — зловеще худые, почти изможденные, с жесткой линей тонкого рта, колючими скулами, выступающими высоко над впалыми щеками, с черными, надменными глазами, углубленными под прямой линей бровей, закрытые в чопорные костюмы, подвязанные под самым подбородком, а вороные волосы прямой стеной спускались по ушам на плечи, словно шторы сбегая по сюртукам и бархатным строгим платьям.
Он останавливался возле каждого изображения, указывая то на лысеющего кардинала, то на капризную примадонну, то на подозрительного епископа, рассказывая их истории и называя имена.
— Эта, прекрасная матрона В.,была замечательной женщиной, — восторженно повествует он с неизменной лукавой улыбкой, живой мимикой и широкими жестами, указывающим в сторону портрета на стене, — Как она была полна жизни и красива, кровь с молоком, бледная кожа и розовый румянец, крепкая женская фигура, строгий характер и абсолютно фантастическая жестокость. — Он улыбается еще шире, что я могу пересчитать, мне кажется, все его зубы, которых выглядит слишком много, а некоторые из них острые, словно рыбья кость.
— Как же она любила каждого сорванца и проходимца вздернуть над землей и спустить кожу, пока тот трепыхается в воздухе, подрагивая конечностями, как тряпичное чучело, — восхищается черт, постукивая копытами в сторону следующего изображения, я же, глядя на распухшие щеки женщины, упитанную шею в массивном колье и открытую грудь, пережатую атласным платьем, чувствую, как намокает спина и трясутся поджилки. Мое воображение живо представило картины пытки, устроенной привередливой матроной, и меня начало мутить, но я сдержался и поспешил прочь, к другому портрету, возле которого уже задумчиво расположился черт.
