Пролог
Выбежав из-за поворота галереи, мужчина останавливается, переводя дыхание и одновременно поправляя дрожащими руками свёрток, который он на бегу прижимал к груди. Шаги преследователей раздаются уже совсем близко, разносясь эхом под каменными сводами. Сколько их там? Трое? Четверо?
В любое другое время он, отчаянный дуэлянт, не задумываясь принял бы бой. Но сейчас… Он до крови закусывает губу. Его ноша! Такая лёгкая, почти незаметная под плащом, и такая драгоценная. Обернувшись, он бросает быстрый взгляд в конец галереи, где лестница спускается к пристани. Шагов двадцать. Можно успеть отвязать лодку и оттолкнуться от берега, но на водной глади, пусть даже и ночью, он будет прекрасной мишенью для бесшумных арбалетных стрел.
Откинув полу плаща, он вытаскивает свёрток и осторожно кладёт его в каменную нишу к подножию статуи какого-то святого – вглядываться в мраморные черты времени нет, так же, как и молить о заступничестве. Встав спиной к нише, он выхватывает из ножен шпагу как раз в тот момент, когда из-за поворота показываются трое мужчин.
Растревоженное эхо подхватывает звон стали и почти сразу – предсмертный хрип одного из нападающих. Веер горячих брызг срывается с клинков, и в горячке боя беглецу не понять, от пота или от крови липнет к груди рубаха. Глубокий выпад, шпага достаёт горло второго противника, но его собственное запястье пронзает боль. Пальцы готовы выпустить ставшую липкой рукоять. Резкий поворот – из последних сил. Молнией шпага описывает дугу и третий противник с проклятьем роняет клинок, падает на колени. Отблёскивает в лунном луче сталь кинжала. Левый бок взрывается болью, бессильной плетью повисает рука. Удар сапогом, и противник валится на спину, выплёвывая кровь. Не шевелится. Все трое не шевелятся.
Мужчина опирается о стену, пытаясь повернуться к нише за спиной, но пол выскальзывает из под ног. Уже оседая на каменные плиты, он успевает заметить, как шевельнулся свёрток, и к гаснущему сознанию отца пробивается слабый плач его ребёнка.
* * *
- Мой брат мёртв.
Тихим шелестом слова отразились от стен крохотной часовни. Дон Луис Мануэль Альвантес, герцог Сорэлья, первый министр короля Алессии Фернана VII, опустил взгляд на лежащее перед ним тело и снова, еле слышно произнёс:
- Мёртв…
Стоящий чуть поодаль начальник личной гвардии герцога Альфонсо Руис молча склонил голову – то ли в знак почтения к скорби своего господина, то ли чтобы ненароком не поймать его взгляд, не увидеть тягостной смеси боли и вины, которая плескалась в тёмных глазах. Но когда дон Мануэль повернулся, его лицо было каменно спокойным.
- Как его нашли?
- Тело дона Диего выбросило на берег возле излучины реки, монсеньер. Лодку прибило к берегу чуть дальше.
- А ребёнок?
- Его не нашли, монсеньер. Скорее всего, тело унесло течением.
Часовня, хоть и находилась в королевском дворце, принадлежала семейству Сорэлья, и никто не мог услышать их разговора. При дворе должны думать, что очередная дуэль дона Диего стала для него роковой. И никто не должен знать, что последней в череде его возлюбленных была сама королева Тереса. И уж тем более ни один человек не должен догадываться, что от запретной любви родилось дитя, которое собирались тайно переправить в самую отдалённую обитель. И что отец, узнав об уготованной для его ребёнка судьбе, попытался совершить это безумное похищение. И ни в коем случае не должна пасть тень на его величество Фернана VII, отправившего по следам дона Диего наёмных убийц.
Дон Мануэль снова опустил взгляд на останки брата. Изумительно красивое лицо теперь было изуродовано вездесущими воронами, но, всё же, сохранило благородные очертания. Не было сомнений в том, что это действительно Диего, как и в том, что тело несчастного младенца впрямь унесла река – хотя бы потому, что на руке мертвеца блестело в свете свечи кольцо с гербом герцогов Сорэлья. Если бы кто-то нашёл ребёнка, он снял бы и кольцо с руки отца, или как подтверждение происхождения найдёныша, или как вещь, стоившую небольшое состояние. Нет, тайна этой короткой жизни останется тайной и не будет угрожать трону. Трону, преданность которому перевесила в душе первого министра братские чувства. Хотя, в чём мог бы упрекнуть себя дон Мануэль? Разве он не предупреждал брата? Разве не заклинал его не вмешиваться в судьбу ребёнка и уехать на время из столицы?
Герцог перевёл взгляд с мёртвого тела на стоящее в нише изваяние Мадонны с младенцем на руках, и его тонкие пальцы чуть дрогнули, когда он осенил себя крестным знамением. Ему не в чем себя упрекнуть. Диего погубило его упрямство. Его нежелание сдерживать свои страсти. Его своеволие и презрение к опасности. Дону Мануэлю впрямь не в чем себя винить.
Уже выходя из часовни, он оглянулся. Свеча в руке идущего следом Руиса отбрасывала неверные тени и из-за их игры казалось, будто Мадонна чуть склонилась над лежащим под нишей телом. Мраморное личико младенца, которого она прижимала к груди, было не по-детски печальным.
