ПРОЛОГ: Захлебываясь в пепле
Кашель – мокрый, гнилой, больной – вырывался из неспособного уже издавать ни крика, ни стона горла. Вместо слез по щекам некогда прекрасной богини струились кровавые потеки, кровавые потеки лились и из ушей, заглушая какие-либо звуки, кроме звучащего где-то далеко черного рога титанов. Когда-то персикового цвета кожа покрылась синяками, царапинами, грязью и потом, сиреневые глаза поблекли от сводящей тело муки, а волосы утратили золотой блеск.
Израненными руками богиня хваталась за землю, пытаясь вцепиться в ее плоть еще сильнее, сильнее вцепиться пальцами с оторванными ногтями – остановить круговорот земли, остановить время, все на свете.
Чтобы все закончилось.
Вместе с ней.
С широко раздвинутыми в стороны ногами, в пропитанном женскими соками золотом хитоне, Деметра вглядывалась в кровавое небо, вспоротое черными ранами. Будто безжалостные мечи и собачьи клыки рвали небосвод, как страдание рвало на части ее саму.
Богиня лежала, извивалась, выла на такой же алой земле под тем самым небом, что любил ее возлюбленный, но не муж, больше всего на свете. Лежала среди груд мертвых тел: богов, людей, чудовищ и титанов. Груд тел разодранных в клочья, сожженных дотла, выпотрошенных наизнанку.
И вдыхала зловонный воздух, который навсегда сохранит на бесконечность вперед тень когда-то – сегодня – случившегося истребления.
Мутными глазами богиня смотрела ввысь и видела лишь смерть: внизу, вверху, справа и слева. Внутри.
Внутри нее тоже умирало в этот миг что-то. Кто-то.
Самый важный, самый ценный.
Сокровище.
А если умирало сокровище, значит и ей самой незачем было больше жить.
Одной богиней больше или меньше…
…уже не важно.
Деметра закрыла глаза.
Щеку обожгла пощечина.
Одна, вторая, третья…
Их было много, прежде чем прекрасная богиня еще не признанного пантеона вновь открыла глаза и разглядела за серой пленкой такую же, как и она, окровавленную, истерзанную, почти мертвую Геру.
Геру в доспехах, с вымазанным в нечестивой крови врагов мечом и с навсегда угасшим светом в голубых глазах.
- Очнись! Очнись, дрянь! – кричала верховная богиня, нанося удар за ударом. – Не смей подыхать здесь, как самая последняя тварь, что ползает по земле, пачкая ту брюхом и нечистотами! Не смей сдаваться ты, слабовольная сука! Открой глаза и роди своего выродка! Пусть я ненавижу тебя всеми фибрами души, но не смей из-за своего слабоволия лишать жизни того, кто выжил в самое темное, изуродованное Титамонахией время! Не смей!
Когда последний удар обрушился на Деметру, она закричала, чувствуя, как разрывалась плоть между ногами, как в тот самый миг, когда небеса в вышине начали кровоточить и гореть, пришла доселе несуществующая боль, как на свет – черный и ужасный – появлялось дитя.
Дитя долгожданное, ненавистное дитя.
Неправильное.
Вечность спустя обессиленная Гера упала на землю, прижимая к своей груди окровавленную, но самую прекрасную в мире девочку, с тянущейся к матери пуповиной.
Тяжело дышала, будто не сестра родила только что, а она сама.
- Как? – всхлипнула Деметра. – Как?.. Кронос же… Кронос…
И плакала богиня плодородия, когда сестра передала ей на руки сокровище.
- Это уже не важно, - устало проговорила Гера. – Уже не важно.
Где-то далеко затрубил рог, небо прочертил золотой зигзаг молнии.
Гера закрыла глаза, закусывая губу.
Деметра смотрела на свою новорожденную дочь.
С небес падал алый пепел.
Титаномахия закончилась.
ГЛАВА I: Нарцисс среди пепла
Когда мать расчесывала ее длинные пряди, вплетала в них синие колокольчики, всегда шептала: «Волосы у тебя точно закат над Олимпом, глаза подобны самой чистой капле дождя, что орошает земли смертных по велению твоего отца, кожа как самый нежный шелк, что сплели бы мойры, будь они искусными ткачихами, а не вершительницами судеб. Ты прекрасна, моя милая, нежная Кора. Ты мое самое дорогое сокровище. Все, что захочешь, все, что пожелаешь, будет у твоих ног. Ты только со мной оставайся. Всегда. Со мной.»
Детство, юность… вечность проходили для Коры в колыбели материнских рук, среди изумрудных полей с никогда не увядающими цветами, и смехом нянек-нимф, окружающих богиню теплом и заботой. В том времени было место на краю горизонта, где под ветвями плакучих ив, на берегу озер с прозрачной водой и поющими водопадами, Персефона росла вместе с тремя богинями, разделившими с ней мечту.
Загадали на четыре алых лепестка нарцисса.
Где же те лепестки отныне?
Разлетелись…
Весны богиня блистала на пирах богов. Облачалась в нежнейшие хитоны из невесомой ткани, что ткали воздушные духи, оплетала ступни в искусно-сделанные иподиматы, что подносили ей дриады, украшала себя камнями и драгоценностями, что были добыты из самых глубоких земельных пещер, где горело вечное пламя горнов, и жалась к материнскому боку, краснея под внимательными взглядами златокудрого Аполлона и воинственного Ареса.
Весны богиня была почтительна, хрупка, скромна, красива. Идеальна, неприкосновенна, совершенна. От нее невозможно было отвести взгляд, невозможно было не очароваться.
Мать гордилась своим сокровищем и цвела бескрайняя земля, и лилась амброзия по бокалам, и улыбки не сходили с губ бессмертных богов и богинь, властвующих в мире и над миром.
Ты несравненное чудо, моя Кора! Никто не сравнится с тобой!
Где-то невообразимо далеко цвели нарциссы. Бесконечные, бескрайние луга нарциссов с теплым солнцем и безоблачным небом над головой, с тихим шепотом едва заметных ручьев, укрытых травой и ни с чем несравнимым запахом, который приносил ветер со снежных пиков гор.
Там волосы были просто рыжими и не горели закатом, а глаза – серыми и умиротворенными.
Счастливыми.
В том далеком, небывалом месте не было Коры.
Оглядевшись, дочь Деметры поежилась: серая, пыльная гладь, уводящая далеко-далеко лишь бродяг да призраков тянулась в неизвестность. Вереница искривленных деревьев с болтающимися на них пророчествующими висельниками, перекрестки, ведущие к самому себе или уходящие за край бесконечности, ветер, шепчущий сотнями неупокоенных голосов и кружащийся дымчатой метелью пепел – мрачные, призрачные дороги, неконтролируемые и дикие.
Мать всегда берегла свое сокровище и хранила как зеницу ока, запрещая не то, что гулять в одиночестве, даже с нимфами ее не всегда отпускали в защищенные властью богини плодородия лесные чертоги. И уж точно великую Деметру привел бы в ужас факт того, что дочь забрела на тайные, нехоженые тропы, о которых ходило много преданий и ужасов даже среди бессмертных.
- Что ты здесь делаешь, неженка?
Конечно, как Кора могла забыть?
Не только чудовищам и странникам было позволено ходить по невидимым путям, был еще кое-кто.
Тот, кто властвовал. Тот, кому подчинялось неконтролируемое.
У Гекаты черные волосы струились до стылой земли, глаза были холодны и далеки всему, что существовало «здесь» и «там», некогда прекрасное лицо пересекал зигзаг шрама.
Геката не любила дочь Деметры.
Никогда не говори с ней, старайся избегать при любой возможности.
Проклятая не должна запачкать тебя, моя бесценная девочка.
- Ты проглотила язык? – снова поинтересовалась богиня колдовства, холодно разглядывая замершую в нерешительности девушку.
- Нет. Я просто…
Просто… что?
Шагнула не в ту дверь?
Заблудилась?
Ошиблась?
Или…
- Тебе лучше уйти отсюда, - вздохнула Геката, бесстрастно наблюдая за тем, как весенняя дева мнется. – Ты слишком беспомощная, чтобы быть здесь. Ты чужая.
- Я увидела искру в темноте и пошла на свет, - тихо сказала Кора.
Не глупи, не сжимай кулаки, не меняйся в лице, держись.
Все равно ты не скажешь, а они не услышат.
Все равно ведь…
…чужая, да?
- Искру? – Геката огляделась, о чем-то задумавшись. – Может это… - трехликая богиня кивнула куда-то в сторону.
Персефона наконец-то увидела то, отчего замерло сердце в груди, и невидимая сила увлекла за порог запретов и правил.
Это было похоже на первый луч рассвета, или на начало произнесенного слова, или на едва тронувшую губы улыбку. Это похоже на что-то мимолетное, привычное, что не кажется уже важным из-за каждодневного повторения.
Просто маленькая шкатулка в виде клетки с сидящим на искусственной ветви искусственным соловьем.
Не более.
- Я могу ее взять?
- Брошенные вещи зачастую оказываются проклятыми.
- А она проклята?
Какое-то время Геката не отвечала:
- Нет, не проклята.
- Тогда?..
- Можешь ее взять.
Прижав к себе пыльную и старую вещь, Кора бросила прощальный взгляд на укрытую туманом и темнотой Гекату, с уже подступающими к ней из ниоткуда подданными-чудовищами, и скрылась в проходе, сотканном из света и весенних лоз.
- Он прекрасно поет! – восхищенно проговорила Афродита, любуясь своим отражением в золотом кубке.
- Все же Гефест способен создавать очаровательные вещи, - величественно согласилась с ней Афина. – А тебе, Кора, нравится?
Хлопки, веселье, восторженные восклицания, очарованного чудной вещицей пантеона.
- Я не слышу, как он поет.
Веселый смех.
- Какая же ты выдумщица, милая! Он поет, изумительно поет соловушка.
Не слышу.
Но даже если клетку открыть, соловушка не полетит.
Он не не умеет.
И крылья у него есть.
Просто соловушки нет в небе.
Нет в том месте.
ГЛАВА II: То, что за светом
Земли смертных привлекательны.
С древнейших времен они очаровывали могучих богов и прекрасных богинь. С древнейших времен смертные становились яблоком раздора для вечных: их отчаянием, их любовью, их смертной амброзией.
Кора смеялась, прижимая белую ладонь к пышной груди, переговаривалась с Нефелой и Иридой о новых нарядах и новом любовном увлечении Аполлона, с веселым, невинно-кротким, взором оглядывалась вокруг.
Любовалась.
Белоснежными Афинами, узкими улицами, широкими дорогами, высокими храмами, ароматом вин и свежих фруктов. Юными девушками, разносившими между вечно-живущими яства и молодыми юношами, занятыми привлечением внимания хрупких красавиц. Детьми, снующими вокруг и музыкой, слышимой каждой клеточкой бегущей в теле вечности.
Кора смеялась, пряча за длинными ресницами усталость, следила незаметно за величественной мамой, сидящей по правую руку от Геры, и витала мыслями где-то там, там еще чайки рассекали морскую гладь, а дельфины пели свои сказки.
Она любовалась.
Миром вокруг.
- Кора, я рада, что ты здесь, - к богине весны подошла королева сегодняшнего праздника, - наконец-то мы можем немного побыть вместе, поговорить.
Афина сияла, точно вылепленная из золота, ожившая красота. Она сегодня получила сразу два приза: белоснежный город, в центре которого отныне цвело оливковое дерево, и опозоренного Посейдона, которого отверг афинский народ.
Афина была горда, она дарила благосклонные улыбки поздравляющим и воспевающим ее смертным и бессмертным. Она расцветала, когда отец, великий Зевс, довольно смотрел на свое любимое дитя.
- Тебе нравится? – взмахнув руками, будто обнимая все вокруг, богиня войны улыбалась и ожидала ответа.
- Здесь прекрасно, - кивнула Кора, - а благодаря твоему покровительству, станет еще прекрасней.
Прекрасней…
Там рвется хрупкая ткань хитона, там падает нежное женское тело на белый мрамор, там, куда приходят помолиться мудрой богине с совой на плече, извивается под богом морей прекрасная дева.
- Богиня моя! – кричит она, стонет. – Спаси меня! Защити дочь верную твою! Великая Афина, умоляю!
Кора смотрела, как кривятся в недовольстве губы названной сестры, как темнеет чарующий взор, как замирает тело, натянутой струной. Кора наблюдала, как ясноокие боги и богини раздраженно передергивают плечами, слыша, как вымещает злость на жрице Афины, могучий брат Зевса. Кора понимала, чего они ждут.
Что ты предпримешь, сестра моя?
Там, когда Посейдон удовлетворенно скатывается с истерзанного тела, и исчезает во всполохах океанских бликов, на мраморном полу в крови и божественном семени, скукоживается жрица. Там, в месте, которое она любит с детства, по воле ее богини, вдруг пряди серебряных волос начинают извиваться безобразными, шипящими телами гидр, вдруг кожа покрывается чешуей, ноги становятся змеиным хвостом.
- За что, моя богиня? – шепчет она, умирает. – За что?
- Друзья мои, семья моя, - встает, улыбаясь, Афина со своего места, - ешьте, пейте, продолжайте праздновать этот великий день! Не стоит обращать внимания на незначительные мелочи!
Вновь музыка наполнила Афины, вновь послышались смех и пение, вновь вокруг воцарились беззаботность, радость и счастье.
- На чем мы остановились, милая Кора? – Афина обратила свой теплый взор на любимую подругу.
- На том, - ответила она, - что твой город станет еще прекраснее под твоим руководством.
***
А дальше…
Дальше не сложно.
Всего лишь напоследок коснуться руки мстительной Немесиды, всего лишь на прощание коснуться рукава хитона Лахесис.
Без усилий.
И впрясти в паутину судеб нечто неуловимое, такое, что и не обратит никто свой всезнающий, всевидящий взор.
Впрясти и знать, что спустя дни, года, века по воле Зевса, вопреки собственному желанию, будет отдана Гефесту неукротимая Афина, будет отдана, чтобы однажды подарить миру сына – Эрихтония.
Как на войне, сестра. Жизнь за жизнь, проклятие за проклятие.
Впрясти и спустя тысячелетия слышать, как ревет разъяренный бог морей, в бессилии наблюдая за тонущей в глубинах вод Атлантидой.
Как умирать, дядя. Смерть за смерть, душу за душу.
Кора не гордится тем, что сделала, но выбор ее неизменен.
Кора не сожалеет о содеянном, не в ее это правилах.
Кора не смалодушничает, и когда придет срок, заплатит сполна.
Как мстить. За тех, кто лишь песчинка в руках золотоносных.
Просто Кора тоже богиня.
И как все боги эгоистична.
Как и все боги – не умеет прощать.
ГЛАВА III: Теряясь между белым и черным
Кора кружилась в солнечном танце, солнечный танец окрашивал мир вокруг светом и радужными бликами, разносил вокруг аромат весенних цветов, дарил смех и счастье. Солнечный танец – не праздник на Олимпе, не торжества в землях смертных. Солнечный танец – первый вздох новорожденного мира, первый шаг новорожденного света, после холодов, после концов.
Персефона кружилась в солнечном танце, а через мгновение в ее танец вплетались, подобно цветы в венок, подруги-нимфы, няньки-нимфы. И разбухали почки на ветвях деревьев, распускались бутоны на стеблях цветов, вырывались из-подо льда голубые воды, возвращались из неизвестных краев звонкоголосые птицы.
Кора кружилась, в солнца танце кружилась, весну звала.
Была.
Весной.
***
Пела чарующим голосом Адрастея – не то колыбельную пела, не то былину. На поляну, где проводили время дочери Геи, окружая заботой прекрасную Кору, снизошел покой. Не сонный, а ласковый и теплый. Не удушливый, а легкий и нежный.
Когда-то Адрастея вскормила отца богов, теперь ей была доверена та, что сокровищем была.
Сокровищем, что Титаномахия подарила однажды.
Персефона в руки цветы собирала, незаметно от нянек своих все дальше ускользая.
Она бы за глоток свободы от бессмертия отказалась.
Да кто ж позволит?
Уходила все дальше, вновь уходила – знала, что вернуться придется, когда песнь закончится, знала, что хотела бы не возвращаться. Цветов в руках уже не было – они где-то зацвели с ветром отпущенные. Ветер и ее бы подхватил, если б мог.
