Глава: На крышу поднимаются только глупцы
На крышу поднимаются только глупцы!
Так любила повторять мама, когда по вечерам стрелка часов упрямо замирала на циферблате старых часов, не желая больше двигаться вперед, вот-вот должен был вернуться с работы усталый отец, в кастрюле кипел куриный суп, а я разглядывала очередную ранку на пальце, оставленную ножом. Ранок всегда было много и каждый раз новые, и каждый раз я обещала себе, что больше никогда в жизни не буду чистить картошку. Но, как и каждый раз, я давала себе обещание, то так же легко нарушала его. Брала из ящика небольшой, давно не точенный нож, пачкала белые пластыри и резала серую кожуру овоща когда-то давно привезенного к нам, в стылую Россию, Петром Великим. Закусив губу - не то от неумелого усердия, не то от легкой, но резкой боли - я наблюдала, как смешивалась алая жизнь с пепельной грязью картофеля - круглого, способного уместиться в ладони мира.
Да-да, самые настоящие глупцы. Глупцы с сотней оправданий, сотней причин и одной-единственной целью.
Мама всегда любила поговорить: особенно с подругами по телефону, или замершим перед телевизором отцом, когда на экране гоняли черно-белый мяч, или с самой собой и, кажется, это были самые интересные ее беседы. Кажется, она могла заговорить с кем угодно или разговорить кого угодно: когда стояли в очереди за помидорами, когда заказывали загранпаспорт и когда, по ошибке, угодили в кутузку - да-да, и такое с нами тоже было. Это всегда было весело, всегда интересно, всегда находя отклик где-то. Так было: давно или сегодня, недавно или сейчас, вчера или будет завтра - я забывала. И не вспоминала до тех пор пока мама говорила - теперь уже только со мной и не разжимая губ, на стене пытались пойти вперед стрелки старых часов, циферблат которых пересекал стеклянный шрам, отец все не возвращался домой с работы, а я резала пальцы вместо картошки.
Что они хотят или доказывают? Посмотреть на звезды? Признаться в любви одному-единственному? Умереть, шагнув в никуда? Дотянуться до неба?
Когда разговор заканчивался так и не начавшись, суп выкипал, оставляя выжженную черноту на донышке кастрюли, а мама засыпала на диване, с коробкой цветных ниток на коленях и уютным, так и не законченным свитером, я выключала свет по всей квартире. Складывала ручки, разбросанные везде, где только можно, сжимала в руках сотовый телефон с одним номером, ставила в туалет вымытую кошачью чеплашку и шаркала босыми ступнями по полу - такими холодными, что даже сердце снежного мальчика из старой сказки, показалось бы обжигающе-горячим. Потом я убирала с колен мамы ее сокровище и накрывала пледом, чувствуя новую боль во все еще кровоточащих пальцах. И старалась не думать о том, что еще кровоточило внутри меня.
А может быть они бегут от чего-то? Прячутся? Или как тот Икар, стремятся получить то, что не дозволено?
С босыми ногами я выходила за порог, оставляя разговоры за дверью, и ступала по лестнице, наверх. Наверху спали дороги, окна, люди и звери. Наверху спало солнце, которое сожгло одного мальчика и о котором рассказывала мама, а еще спали тучи, звезды и, даже, где-то затерявшееся в черной дыре НЛО. Я замирала на самом краю, вдыхала воздух - городской и дымный, - и боялась высоты, как в детстве. Осторожно делала шаг вперед, с парапета - в бездну, в никуда, в небо, - и взлетала на своих черных крыльях. Вороньи крылья разрезали спящую мглу, призраки исчезали за туманом, а я заглядывала в окна, пытаясь найти в них идущие часы, клюющего носом и так не дочитавшего колонку новостей отца, никогда не умолкающую, веселую маму и девочку, которая не умела превращаться по ночам в ворону, но зато умела чистить картошку. Мне отчаянно хотелось их найти, но когда окна просыпались, я вновь возвращалась домой ни с чем, как те глупцы, которые поднимались на крышу.
А может быть эти глупцы, просто не умеют сдаваться?
Я возвращалась домой и утреннее солнце из заляпанных пылью и краской окон подъезда больно хлестало по глазам. На пороге меня ждали - красные сланцы, которые отец забыл одеть, потому что уже не вернулся, старый трехцветный кот, трущийся о ноги, мурлыкнувший в последний раз и исчезнувший с последней ночной тенью, и разучившаяся говорить мама со скрытыми махровой тканью халата культями рук. Я виновато улыбалась, устало склоняла голову ей на плечо и обещала, что следующей ночью найду то, что мы потеряли. Я роняла на старый линолеум, черные перья вперемешку с алыми каплями, упрямо выпячивала подбородок вперед, сжимала зубы и…
…завтра будет еще одна ночь.
Ну какие же они глупцы! Не удивительно, что от них бегут, и избегают, и держаться подальше. Этому миру очень сложно с ними!
Хохотала мама голосом, которого больше нет, хлопала в ладоши, которых уже нет, и смотрела на меня глазами, которые давно не видели. Я устало садилась на пол и слушала вопль кота, которому случайно отдавили хвост, ругань отца, который на пару со мной клеил пальцы пластырем, прося вызвать «Скорую», потому что с такими ранами долго не живут, и скрип ручки по бумаге. Я устало сидела на полу и слышала шепот: их, твой и наш; из-под земли, с небес и за кромкой океана; в прошлом, в настоящем, в будущем.
И где-то там мама щелкала меня по носу перед сном и шептала на ухо…
…а еще… они мне нравятся…
Но я этого уже не слышала – поднималась на крышу.
Глава: Подержите двери лифта!
«Подержите двери лифта, пожалуйста!» – кричат над ухом. Я не кричу никогда, но заходить все равно приходится – толкают в спину, наступают на пятки. Звери в груди взрыкивают, недовольные – а кому понравится в клетку добровольно заходить? Им не нравится, мне тем более, но многоголосая толпа за спиной неудержимо напирает, заставляя. Делаю шаг, задыхаюсь, но делаю.
Я могу собрать всю пыль бесконечной дороги в ладошку.
«Держите, прошу вас!» - кто-то торопится, спотыкается, стремясь ворваться внутрь коробки, запертой на бронированные сердца. Ключи от тех сердец выбрасывают: в океан, в жерло бурлящего лавой вулкана, в несуществующий Тартар, перед этим, иногда, сорвав живьем с них кожу. Моя плоть уже давно забыла о красивом загаре, беспрестанно кровоточит.
Я могу сбросить людскую оболочку, заменив ее серой или полосатой шерстью, а иногда и вороновым оперением.
«Ой, ногу подвернула! Не уезжайте без меня!» - ухватываются за руку, для удобства. Улыбаясь, просят прощения, и утягивают внутрь места, где нет воздуха, где невидимо ухмыляются черти, полируя сковородки, где воняет мочой, сигаретами и потом. Я, морщась, ломаюсь под градом легких ударов, оставляющих смертельные раны. Рвусь куда-то, куда-то… можно мне хоть куда-нибудь?
Я могу говорить со звериными богами: на «ты», на брудершафт, на «спина к спине».
«Простите за неудобства, лифт так быстро пришел!» - он всегда приходит быстро, они всегда опаздывают. И умоляют, умоляют, умоляют. О богатстве, о здоровье, о счастье, о престиже, о… бессмертии тоже, только втихомолку. Я не умоляю, впрочем, и не сопротивляюсь, бездействую, а это хуже. Зачем жду, пока двери лифта придерживают?
Я могу не вернуться с той дороги: заблудиться, потому что хочется, увязаться за сказкой, потому что любопытно, запутать собственный след, чтоб интереснее стало.
«Иногда мне кажется, что лифты живые! Будто специально дразнят!» - они живые, они зло ухмыляются, они ставят подножки, они увозят не на тот этаж, который нужен, они не привозят вообще никуда. Пассажиры внутри тихо говорят, говорят громко, слушают музыку, передергиваются, пробираясь к выходу. Пассажиры внутри на самом деле мертвые, просто забыли об этом, когда родились. Я вспомнила.
Я могу бежать быстрее ветра, потому что четыре лапы и два крыла, но не бегу – мне не хочется обижать ветер.
«Слышите! Держите лифт! Держите!» - кричат в спину. Чтобы через миг в спину врезаться – тараном, чужой жизнью, похожей на танк, цунами, забирающему столь многое. Они пихают, пыхтят, злятся: «Девушка, отомрите! Для нас же лифт держат!». Не лифт, лишь клетку. Звери в груди довольно порыкивают, звериные боги с тех дорог удовлетворенно взмахивают хвостами и крыльями. Я вырываю локоть из чужих рук, перестаю подставлять спину чужим голосам. Я отмираю, чтобы наконец-то сказать: «Не держите двери лифта, я пройдусь до другой дороги пешком».
Потому что я могу.
Глава: Мне уже восемь
А завтра мне исполнится восемь.
Я жду в гости динозавра Мишу, Робинзона, уличный фонарь, похожий на клюшку, и смешную осень.
А завтра мне исполнится целых восемь и почти целая жизнь позади.
За тем корабликом из шерсти, листом-самолетиком, обогнавшим комету Галлея, и чебурашкин поезд.
Подожди, поезд! И восемь лет, тоже подождите!
Мне так много еще нужно успеть!
Глава: Фильм
Это будет фильм.
Так решил режиссер без имени, и поддакнул ему продюсер без очков, и покивали болванчиками сценаристы, и повключали уже лампы без лампочек осветители. Они столпились вокруг стола безликой, гудящей толпой – им нравилось спорить, кричать, махать руками и мешать застоявшийся воздух вокруг. И в какой-то момент они так увлеклись происходящим, что забыли, зачем вообще собрались вокруг стола.
Фильм качнул разноцветной макушкой, обулся на пороге и ушел по-английски.
В конце концов, он фильм – сам справится.
Глава: Решение, которое приняло Солнце
Однажды Солнце решило не просыпаться на рассвете. Ведь на самом деле оно было «совой» и ложилось слишком поздно спать, а еще было капельку лениво и медлительно.
Однажды Солнце просто подумало, что фонари и свечки как-нибудь справятся и без него. В конце концов, они уже давно не дети!
Вот только Солнце забыло, нечто важное забыло. Очень важное. Несоразмерное.
А кто-то вспомнил.
«Свети, Солнышко, - шептал кто-то в непроглядной темноте, - свети, чтобы завтра и я смог посветить для тебя».
Глава: Что снилось дельфину во мне...
Старому саксофону снилась осень, отломившейся ветви сирени - улетевший за лепестками аромат, мальчику на больничной койке снились колокола, а утонувшей в луже перчатке - чье-то не-одиночество.
Что снилось дельфину во мне, я не знала. Но знала, что однажды он покажет мне.
Когда приплывет в миг самого непробудного из моих снов.
Глава: Сердце
Сегодня я буду носить сердце в рюкзаке, в самом дальнем из карманов, спрятанное под салфетками, электронными книжками и звенящими монетками. Оно будет отдыхать в темноте, вдалеке от голоса друга, от поступков друга, от мыслей о друге. Нет-нет, сердце не болит, все хуже - оно разочаровано. Ведь сердце так много отдало другу, который предал друга. Другу, который даже не смог уйти достойно. Когда же оно вновь застучит ровно и спокойно, я верну его обратно и возобновлю свой бесконечный путь. Без сожалений, без печалей, без злости. С сердцем, которое больше не нужно прятать.
Глава: В утро под зеленым солнцем
Блошиный рынок «Гнездовье», замерший на границе между Тенью, Крапивчатым Парком и Городом Людей, тихо просыпался с первыми лучами зеленого солнца: по крайней мере в это утро солнце было именно зеленым, но никто бы не поручился, каким оно будет завтра или через неделю.
Гнездовье, подобно ленивому, гигантскому коту, щурилось и потягивалось, случайно меняя одну улицу с другой, путая переулки и забывая, почему вчера где-то стояла лавка с подержанными книгами, а сегодня на том же самом месте замер лоток с асфоделями да анемонами.
С покрытых пылью лавочек в небеса срывались трехкрылые чайки, прилетевшие с Края Океана, раскладывали товары странные продавцы, пришедшие на рынок, чтобы продать кому-то забытое чудо, а по узким улочкам уже прохаживался Смотритель с одной рукой и пронзительными зелеными глазами, в которых время от времени мелькали отражения вчерашних дней, забывших записаться в очередь на прием Матушки-Судьбы.
Старый Шляпник устало почесал переносицу, чихнул и закурил длинную, непонятно кем и когда сделанную трубку. Когда-то давно, хотя он уже мало, что помнил о тех временах, он преподавал культурологию в Городе Людей, ездил лечить спину в санаторий и растил сына. Он всегда был приветлив, никогда не врал и любил есть морожено по четвергам. То время было хорошим, хоть и мимолетным.
Старый Шляпник жил, трудился как все, как все ждал повышения пенсии и подумывал завести себе щенка, чтобы было не так одиноко в тихие вечера. А потом его время вдруг перестало идти, и в какой-то момент старик оказался уже не нужен ни университету, которому отдал тридцать пять лет жизни, ни сыну, оставшемуся на войне, ни санаторию, в котором так и не смогли вылечить его спину.
- Шляпник, какие красивые у вас взгляды!
Перед витриной старьевщика замерла девочка лет тринадцати: с русой косой до лодыжек, самыми синими в мире глазами и испещренными шрамами руками, которых она отчего-то совсем не стеснялась и не прятала под тканью перчаток, как это обычно бывало с другими людьми.
Бывший профессор наук выдохнул облачко дыма, вмиг улетевшее жужжащей осой ввысь, и благосклонно кивнул: да, в его лавке можно было приобрести взгляды, но отнюдь не глаза. Помнится, раньше он страшно обижался, когда кто-то шутил: «Страшный ты человек, Шляпник! Предупреди меня, когда тебе вновь захочется пополнить свою глазную коллекцию!». Этому кому-то было смешно, а старик только зло пыхтел трубкой и время от времени швырялся проклятиями: не страшными, а так, чтобы науку запомнил горе-шутник.
- Красивые, - кивнул он и в хриплом голосе проскользнула гордость.
- А почему на них нет ценников? – задала новый вопрос девочка.
- Потому что они не продаются, а меняются, - ответил тот.
Не глаза, а взгляды: ласковый взор слоненка, ищущего маму, юный и одновременно бесконечно мудрый взор Жанны д’Арк, узнавшей короля, и судьбоносный взор Троянского Коня за миг до битвы. В коллекции Шляпника были даже такие редкие взгляды, как взор предрекающей последнее пророчество Ванги, и молчаливая верность Белого Бима Черное ухо, и даже где-то хранился взор величайшего из всех королей, Артура Пендрагона.
Много было сокровищ в коллекции старика, когда-то давно ушедшего за грань собственного времени.
- Может желаешь обменять свой взгляд на один из хранимых мной? – поинтересовался Старый Шляпник, наблюдая, как в синеве глаз девочки бушует океан и мелькает сталь старых, бесконечных войн - такого у него еще точно не было.
Девочка какое-то время смотрела на старьевщика, а потом вновь перевела синюю бездну глаз на витрину. Чуть посмеиваясь, будто весело смеяться для нее настолько же естественно, как и дышать, ответила:
- Я благодарна тебе за предложение, но вынуждена отказать.
- Сейчас ты можешь выбрать себе новую жизнь. Даже ты можешь.
- Но не выберу.
- Почему?
- А почему ты Старый Шляпник?
- Потому что я такой, какой есть: бросил свое время, курю старую трубку и меняю жизни, ходящих мимо путников.
- И ты принимаешь себя таким, какой ты есть?
- Да.
Девочка кивнула, будто ей понравился ответ старика:
- Никто не должен отказываться от самого себя, никто не должен предавать самого себя. Даже если это очень сложно.
- И поэтому ты с ним? – старик кивнул куда-то за спину девочки, и когда та обернулась, то увидела мрачного мужчину с пустотой вместо глаз, в глубине которых горели два алых всполоха, и вязью черной татуировки на лице.
