Глава: Когда ты вспомнишь обо мне (Белль)
- Папа! Папа, пожалуйста! Не отдавай меня им!
- Гори в аду, чудовище!
В ту пору на полях цвели синие незабудки. Они расстилались бескрайним морем по благодатной земле, лепестками взлетали к небесам, путаясь в зеленой кроне деревьев и пухе облаков. Их еще мама любила собирать: ставила в вазы по подоконникам и столам, плела венки и рассказывала о том, что незабудки потому так называются, что когда-то давно Луна волчицу полюбил, и маленькие луны земле подарил.
На память.
Белль росла, расцветала с незабудками, слушала волчьи песни и любовалась луной, когда ее не заслоняли пепельные тучи. Она полюбила городскую библиотеку с десятками пыльных книг, мечтала о несбыточном и казалась жителям города странной. Совсем.
- Мама, а почему меня называют странной? Это значит, что я плохая?
- Никогда, моя синяя незабудка! Ты особенная. Просто те, кто отличаются от других, всегда вызывает у окружающих удивление и непонимание.
- Почему?
Мама тогда так ничего и не ответила, просто обняла крепко, почти больно, и вновь рассказывала свои необыкновенные истории-незабудки так любимые ею.
Прошло время, и однажды Белль принесла незабудки и на могилу матери, когда зима оказалась слишком суровой, развязанная королевствами война сжирала город за городом, а собранный на зиму урожай оказался обменян на выпивку для отца. Незабудки упали в могилу сухими лепестками, когда-то сохраненными в гербарии, и исчезли в прошлом под толщей земли.
- Папочка! Умоляю! Не позволяй им делать этого со мной!
- Отродью сатаны только адские муки!
В темноте полыхало багряное зарево, забивая горло пеплом и обжигая кожу нестерпимым жаром. Белль шла, потом падала и снова шла, потом вновь падала и уже ползла. Хваталась за сучья деревьев пальцами с выдранными ногтями, переставляла почерневшими, обугленными ступнями ног по земле, оставляла на синих незабудках алые кляксы из кровоточащих ран.
Все началось много лет назад – по каплям, по мгновениям накапливалось в прорехах мыслей, щелях теней, трещинах слов. Оно прорывалось в неодобрительных взглядах, замолкающих шепотках, неприязненных жестах и оседало где-то на глубине непроглядного омута слой за слоем.
Пока однажды не постучалось в дом.
- Открывай, Белль!
Тогда еще стук в дверь показался слишком громким, как и ход часов на стене, шуршание страниц, захлопнувшейся книги, и гулко забившееся сердце.
- Открывай! Немедленно, Белль!
И Белль открыла – впустила в свой книжно-мечтательный мир жар факелов, суровое молчание, блеск вил и топоров. Она пыталась бежать, пыталась бороться, пыталась… но серебряные цепи оказались сильнее.
То был не сезон цветения незабудок, не взошла луна в сумрачных небесах – ничего не осталось, кроме криков и стонов, проклятий и ненависти.
- Мама, - вспоминалось очень старое в застенках камеры, - отчего я слышу, как Луна поет? Отчего в темноте вижу и бегу, быстрее ветра?
- Просто тебя Луна любит, моя синяя незабудка. Как когда-то давно волчицу свою любил.
- Я люблю тебя, папа.
- Я бы хотел, чтобы ты никогда не рождалась, чудовище.
- Слышали? В Запределье снова люди пропали!
- Какой ужас!
- А еще оттуда в последнее время все большей чертовщиной веет!
- Да, Аркания недавно слышала, как ее детей кто-то звал оттуда, выманивал. Насилу удержала!
- Почему Инквизиция до сих пор ничего не предприняла? Боится?
- Не святотатствуй! Еще услышит кто!
- Просто страшно жить поблизости с этим гиблым местом.
- Очень страшно.
Та история начиналась, как в сказке: «Давным-давно жило-было Запределье…». А дальше история забылась, стерлась из потока времени, стала чем-то темным и пугающим, неведомым. Говорили нельзя заходить в проклятые чащи, нельзя даже мимо проходить, чтобы ненароком беду не накликать. Говорили, что Церковь спасет, и воздаяние праведникам будет великим, говорили, что нельзя поддаваться нечистому. Говорили.
А там тени не такие, как у людей, там отражения в воде и в зеркалах по две и больше, деревья в небеса кронами врастали и тропинки уводили дальше, чем…
…в Запределье.
Надрывно, мучительно больно – теперь только один путь, единственный шаг. И вздох единственный. Белль еще помнила, все еще любила: детство, утопающее в лепестках незабудок, друзей, которые в семь лет друзьями были, солнце на склоне утеса, кудахтанье кур и ржание лошадей на поле неподалеку. Но Белль уже отпускала: и ласку отца – такую же редкую, как и дождь во время зимы, и запах хлеба только что вынутого из печи, и натруженные руки со следами десятков дел.
Она отпускала, как когда-то давно Луна отпускал свою волчицу.
Потому что…
…не бывает.
Его у нее.
И уже не больно ползти, потому что бежать еще легче. Потому что плоть уже не человеческая, а волчья. Душа волчья. Свободная.
- Прощай, город! Прощайте, люди! Прощай, отец!
Пела в ночи бурая волчица.
В Запределье уходила.
Глава: Небо, где летают картофельные грачи (Русалочка, Белый Бим Черное ухо, Ежик в тумане, Кузьмай Потапович, Муму и Мухтар)
На сковородке почти подгорелая картошка, за окном почти подгорелое небо. К ноге жмется Белый Бим, тот, у которого ухо черное, где-то на книжной полке тихо грустит Ежик, однажды потерявшийся в тумане, и упрямо игнорирует стакан молока с булочкой, сопящий под диваном домовик Кузьмай Потапович.
Я скольжу по бежевому кафелю босыми ногами и пытаюсь вспомнить, почему не купила в магазине хлеба. Кухню медленно заполняет горчащий запах: картошка на сковороде давно не картошка, а черные угольки – они внезапно взмахивают обугленными крыльями и улетают в подгорелые небеса стаей черных грачей.
Я смотрю им вслед запорошенными пеплом глазами, а потом медленно сползаю по стеночке – ведь не грач я, и даже не картошка с крыльями, у меня не крылья – перепонки на руках, да ласты на ногах, да всего час от сворованного у Дядюшки-Времени мгновения.
На книжных полках, на шкафах с вазами, в которых не бывает цветов, на столах, испачканных в чернилах и глине, серая пыль, которую как ни протирай – не выведешь. За окном хлопьями падает снег, падает, потому что где-то по звериным тропам мчится зимняя волчица из совсем другой сказки, и в Новый Год собирает подснежники девочка, которая вот-вот встретит своих чудесных друзей, и у кого-то просто не болит в груди, потому что не из-за чего.
Белый Бим, у него еще ухо черное, с радостным лаем бросается к окну, через которое ему корчит рожи и показывает язык, пролетающая мимо Госпожа Метелица. Впрочем, какая Госпожа? Девчонке всего-то стукнуло второе тысячелетие, только-только первые прыщи исчезли, а готический наряд сменился короткой юбкой и ярко-красной помадой – мальчики такое любят.
Ежик из тумана со вздохом слезает со своего уютного места, и, надевая на лапки резиновые перчатки, принимается мыть посуду – он ведь хозяйственный очень и добрый. Тоже очень. А Кузьмай Потапович еще громче ворчать начинает из-под дивана – еще немного и соседи ругаться придут. Он вообще не может понять, как оказался здесь, в запыленной двушке, пропахшей картофельной гарью, а не в серьезном бревенчатом доме на окраине леса, где живут его братья-медведи.
Чуть пошатываясь – не то от усталости, не то от заплетающихся ног, которых вовсе не должно было быть, поднимаюсь с пола, открываю нараспашку окна, грожу пальцем развеселившейся дикарке и впускаю внутрь зиму – она остудит, до онемения. И немного, капельку, разгонит пыль по углам, подальше, чтобы в груди так не болело.
- Чего стоишь, мешаешься? – сурово смотрит на меня Кузьмай Потапович из-под кустистых бровей, при этом облизывается раздвоенным языком, пряча "белые" усы. Все-таки не смог удержаться, молочко-то вкусное, у Матроскина куплено. – Хлеба сходи возьми лучше; все лучше, чем без дела маяться!
Киваю и бреду одеваться – с домовиком лучше не спорить, бесполезно.
На улице мороз щиплет щеки и оседает инеем на губах, наверное, иней бы залетел и в глаза, если бы до него не успел занять пустующее место пепел. Кутаюсь в куртку, шею греет теплый шарф – он как море, впрочем, море всегда со мной, а вот руки мерзнут – я перчатки забыла.
Иду, почти тону в сугробах, а картофельные грачи улетают за горизонт, и за край Птичьего Рая, и еще дальше, где только кометы-киты рассекают бескрайнюю вечность. Через вечность у меня будет в руках буханка хлеба, которую скормлю двум бродячим псинам, жмущимся друг к другу у ларька с овощами. И, наверное, меня обязательно поймет Белый Бим с черным ухом, и обязательно поддержит Ежик, не нашедший путь из тумана. И, наверное, я даже не сильно расстроюсь ворчанию Кузьмай Потаповича, который обязательно скажет, что меня только за смертью посылать! Впрочем, он прав, однажды я приведу домой и Смерть.
Я буду возвращаться еще долго: морозить руки в хороводе снежинок, вдыхать вьюжный воздух, и вспоминать, что люблю зиму, как море. Я буду идти домой так долго, что замерзнут и ноги в теплых сапогах, а на землю спустится Мама-Сова, чтобы укрыть ее своим звездным крылом. Я обязательно приду домой не одна, как всегда. Как всегда меня встретят и напоят молоком, и накормят двух бродячих псин, и даже домовой будет ворчать меньше, чем обычно.
На стене будут тихо идти часы, будут сниться сны и кому-то обязательно пригрезится место для нас. Там Белый Бим Черное ухо пойдет на прогулку с любимым хозяином, добрый Ежик выйдет из тумана навстречу к Медвежонку, а Кузьмай Потапович довольно будет шуметь за печкой не сожженного дома не сожженной деревни. Там Муму уйдет вместе с Герасимом, а Мухтар вновь будет служить родине и своему лучшему другу. Там я снова буду рассекать синюю бездну наперегонки с китами-кометами и слушать песни любимых сестер.
Там будет место для нас. Для нас будет дом.
Для нас будут танцевать золотистые, картофельные грачи в ветряных потоках и небо не будет пахнуть гарью.
Глава: Пусть бушует белый шторм (Ледяной Джек, Кай, Снегурочка, Эльза)
Завтра наше время закончится,
Разлетится драными клочьями,
Утром, криком вороньим порченным,
Заплету в клинок одиночество.
И сказал бы, что всё наладится, —
Только лгать тебе не умею.
Чуть шагнуть за порог успею,
Как следы мои ветром сгладятся.
Драгоценная, верная, чуткая,
Всё отдал бы за счастье наше я —
Да никто в небесах не спрашивал,
Торговаться с богами хочу ли я.
Плакать некогда, не в чем каяться:
Что получено, то оплачено,
Не сыграть эту жизнь иначе нам —
Ведь иначе не жить, а маяться…
На дорогах судьбы распутица,
Грязь да холод — куда направиться?
Вправо, влево, вперёд — что нравится,
Лишь назад, увы, не получится…
Завтра утром… Спи, моя милая,
На плече моём до рассвета.
Пусть впитается в память это,
Пусть нас это сделает сильными…
(Ольга Громыко. Год Крысы. Путница)
Уходить и забывать.
Уходить не оглядываясь. Не сожалея. Не отказываясь.
Уходить, потому что пора.
Потому что снежный шторм в груди уже не унять.
Уходить.
И отпускать.
***
Первый рассвет слепит глаза, но она смотрит не моргая – глубже, дальше, выше.
Первый рассвет чуть ярче, чем день назад, и чуть темнее, чем метель спустя.
Первый рассвет для нее каждый раз первый.
Сколько бы времени ни прошло.
Даже если она уже не помнит, когда сестра с весной в сердце звала ее из-за ледяной стены. Даже если она не помнит лиц родителей и игр детских. Даже если забыла солнечное тепло и дружескую руку, тянущуюся из-за белоснежного марева.
Замок возвышается над горами: ледяным монументом, вечным оплотом.
Единственным домом.
Там еще не закрывались двери на ключи, и не отстраняли ласковые, далекие руки. Там жизнь, как первый раз, смех, как первый раз, и плач, как первый раз.
Она щурит глаза – от бликов солнца, от непролитых слез.
От проснувшейся вьюги, заслоняющей ее от всего мира.
Она когда-то просто родилась. Просто вздохнула. И с рук сорвались узоры снежинок.
Тогда еще слетелись с вьюжных гор снежные духи посмотреть на юную королеву, запутались в волосах шкоды-феи с алебастровыми лицами и морозными крыльями. Где-то взвыли стаи снежных волков, оседлали длинногривые бураны Замерзшие Всадники, затрубил серебряный Царь-Олень, знаменуя приход владычицы.
Над ней, улыбнувшись печально, Зима склонилась.
Поцеловала в щеку нежную.
«Набирайся сил, дитя снежное, дитя ледяное. Набирайся сил и жди времени, когда потеряешь все, когда покинешь всех.
Когда время твое придет, заметенное снегами и ветрами.
Жди, дитя.»
И она ждет.
Когда уснет первый рассвет.
Когда вновь настанет время.
Когда придется снова уйти.
***
Гонит разозленный ветер стаи темных туч, с развевающимися гривами и дикими глазами, по небосводу. Воют в бесконечной дали снежные волки, выманивая своими песнями на дороги бродяг и путников. Метет разбушевавшаяся вьюга, превращая мир в белую неизвестность.
День, не начавшись, умирает: мгновенно, страшно, темно.
И все то, что «не случилось», все то, «что не сбылось» разлетается под ногами в хрустальных башмачках белыми бабочками.
У нее когда-то детство было: одно на двоих, в снежках и играх, в звездах над головой и веселом смехе, в сонном мурчании залов. У нее мама с папой когда-то были, сестра единственная и самая лучшая. И выбор был…
До осколка ледяного.
До приговора короля троллей.
До тюрьмы из падающих с потолка снежинок.
У нее когда-то мечты были. Тогда еще пурга не срывалась с ее рук необузданной стихией, холод не замораживал сердец человеческих, а родители не боялись коснуться мимолетно. Тогда еще, кажется, девочкой обычной была…
Была ли?
Она сейчас руку на груди сжимает, ту самую, что больше не носит перчаток. Она почти счастлива, если бы не больно так было. Она почти жива, если бы холод не сковывал сердце.
В ее груди шторм белый бушует. Шторм, семью цепями скованный, за семью замками схороненный.
Свободный шторм.
Вольный.
Забыть и отпустить…
Не сожалеть.
Она танцевать вместе с вьюгой начинает: зовет Зиму, кружит вместе со снегопадом, поет неслышно, вторя белым призракам.
«Твоя ледяная девочка выросла, Мама-Зима. Выросла!
Дождалась времени – одинокого, прошла путь – далекий, потеряла – дом первый, теплый.
Куда теперь?»
В шторм, белый.
На ней платье из снежинок и льда сотканное: невесомей паутинки замерзшей, прекраснее звездного сияния. Ее белоснежные волосы ледяные кристаллы украсили – подарки зимних духов: драгоценные. В ее глазах давно стужа бушует: ничем не сдерживаемая, никому не подвластная.
Она просто еще раз дом свой теряет.
Надрывно.
Больно.
Белый шторм наружу выпускает.
***
А они за ее спиной замирают: белыми тенями из заснеженных снов.
Пришли за ней. Вопреки пришли.
Запрет нарушили.
Наказаны будут.
Они дети зимние.
Родились, когда не ждал никто, не просил детей таких. Родились, когда духи на замерзших прудах Свадьбу Мертвых играли, когда Ведьмовской Шабаш вокруг костров хороводы водил, когда белоликие фейри свои Благие-Неблагие Дворы покидали.
У них сердца непонятные, штормовые, белоснежные, у этих детей с глазами льдистыми.
Им нельзя вместе быть.
Им нельзя просто быть.
Ее ласково сжимает в своих хрупко-крепких объятиях девчонка-дикарка, девчонка-сорванец.
У нее волосы в косу заплетены и инеем пробелены, у нее глаза – серебро расплавленное со зрачками вертикальными, из их глубины еще волчица за стылым миром приглядывает.
