Месть
Разсказъ Ал. Н. Будищева.
Её наружность была более чем заурядна. Несколько по китайски прорезанные глаза и излишняя припухлость нижней губы делали ее, пожалуй, даже некрасивой. Но в ней было что-то такое, что влекло меня к ней неодолимо, почти болезненно, точно она сразу, с первой-же встречи, приковала меня к себе какою-то окаянною цепью.
После каждой мимолетной встречи с нею, я думал о ней целыми часами, не в силах выгнать из моего сердца её образ, как заклятое виденье, как сказочное навождение.
После четвертой встречи я не выдержал и признался ей, что люблю ее. Далеко неробкий в сношениях с женщинами, я дрожал, как школьник, когда говорил ей о моей любви, а она — она сухо расхохоталась в ответ на мое признание. И насмешливо спросила:
—- Ужели? Что-же вы нашли во мне интересного?
Растерянно я все повторял, как последний болван:
— Я люблю вас! Я вас люблю!
А она снова расхохоталась резко и уже сердито. — Это для меня несколько неожиданно, — сказала она затем, все еще смеясь, — очень неожиданно! И к довершению всего я, к сожалению, не люблю вас, то-есть, вы совсем мне не нравитесь,— добавила она с поспешностью, насмешливо жмуря косо-прорезанные глаза.
— Не любите?— простонал я, как изувеченный в жестокой бойне.
— Даже ни крошки! — воскликнула она с холодной насмешливостью. Я ушел от неё тяжко несчастный, с уязвленным самолюбием, твердо решившись избегать встреч с нею.
И—более я не виделся с нею. Но издали, незаметно для неё, я жадно следил за каждым её шагом, силясь разгадать её, как тревожную загадку. Кто она? Какими недугами болеет её сердце? Отчего она оттолкнула мою любовь так грубо и жестоко? Невидимо для неё, я не сводил с неё глаз, ломая над ней голову, как над запутанным ребусом?
Я перезнакомился со всеми её знакомыми, даже мимолетными, с портнихами, шившими ей платья. Подолгу беседовал о ней в клубе с её мужем, часами подглядывал за нею в окна её квартиры, сняв именно для этой цели комнату напротив, через улицу. Кто посещает ее? Нравится-ли ей кто? Есть-ли у неё любовник? Кто она? Что она?
Эти вопросы стали моими постоянными спутниками, точно связанные со мною железом и кровью. И я жил с ними всегда и везде, как каторжник среди каторжан. Презирал их, ненавидел и жил.
Когда она весною переехала в одну из дачных местностей, я последовал туда-же за нею, как её скорбная тень, как клякса грязи на подоле её юбки. Любил я ее или ненавидел? Кажется, любил, кажется, ненавидел, но я следовал за нею, понуря голову, как привязанный пёс.
И тут на даче мне посчастливилось как будто. Край покрывала словно-бы чуть приподнялся над каменным лицом моего сфинкса. Я узнал наверное и убедился своими глазами: когда её мужа не было дома, её посещали раза два в неделю двое безусых мальчишек, два щенка с зелеными смятыми лицами, со всеми семью смертными грехами в нагловатых, жадных и беспокойных глазах.
Зачем они были нужны ей? Они-ли искали ее, или она их? Как они проводили время в часы этих своих свиданий? Меня зажгло неотвратимым любопытством, и я еще более насторожился в моих мучительных наблюдениях.
Отравленный ею и моими жуткими, бессменными наблюдениями, я выработал в себе неслышную поступь кошки и дальнозоркость ястреба. И благодаря этим моим изощренным качествам я мог следовать за нею всюду, незамечаемый её, скользя за подолом её юбок, как неслышное привидение, как тень сатаны. И я выследил ее однажды, накрыл, обличил.
Я подполз к ней на животе, как злая гадюка, на расстояние трех саженей в то время, как она ликовала с двумя своими безусыми щенятами в глубокой ложбине меж кустов рябины, в роще позади дач.
Я подполз и увидел всё, всё! И чуть не сошел с ума от ненависти!
Эта женщина, моя возвышенная любовь, оказалась самым наглым словом самого и разнузданного разврата. Сфинкс сбросил с себя загадочное покрывало и поверг меня в ужас и злобу.
А—а, так вот кем оказалась моя новейшая любовь, мой последний идол, перед которым я так благоговейно склонял мою голову. Я решил мстить, мстить, мстить.
Отраву надо называть отравой во весь голос. И перед всем светом.
Пусть!
Через две недели я снова застал ее там-же, в той-же позе, среди кустов рябины, с теми-же зелено - лицами мальчишками и сфотографировал своим аппаратом, а потом отпечатал в десятках снимков. Её чудовищный разврат был заклеймён мною на бумаге, увековечен и предан на поругание. Я захлебывался от ненависти и торжествовал. А еще через месяц я показал эти мои снимки, это наглядное доказательство её ненасытной развращенности, её мужу.
Я хотел мстить, мстить.
Что у них произошло—я не знаю, но в конце концов муж выстрелил в неё из револьвера и поранил, хотя и не тяжело. И тут после того, как она уже оправилась, вспыхнул скандальный процесс обвиняли её мужа в покушении на женоубийство, и на том процессе выплыла вся та позорная грязь, которую я увековечил, для нази- дания потомству, на бумаге. Я явился главным свидетелем в этом деле и не щадил ее. Судьбе угодно было, чтобы я взял на себя роль, страшную роль меча справедливости. И, задыхаясь от ненависти, я нашептывал:
— Пусть! Что-же? Пусть она погибнет. Две недели все газеты писали только о ней.
«Современный Содом и Гоморра.»
«Последний крик разврата.»
«Еще одна роковая женщина».
«Изступлённая жрица Афродиты».
Все эти статьи были посвящены ей, моей любви, моей ненависти, моему страшному идолу, моему позору. Я не выдержал, однако, и в половине процесса тяжко заболел нервным расстройством и еще каким-то сердечным недугом. Пришлось, по совету врачей, скоропостижно уехать на юг к лазурному морю, к темно зеленым кипарисам. Но и там под шелковый шелест волн я думал только о ней. Только о ней.
Я видел ее в мыслях выгнанную из дома её мужем, опозоренную перед всем светом, бледную, жалкую, загнанную, доживающую в потемках свои тяжелые, ненужные дни. И, роняя на раскаленный гравий слезы, я нашептывал:
— Пусть, пусть... Так ей и надо!
Только через год я вернулся в столицу. По дороге думал о ней.
— Жива-ли? Трудно жить в нищете и позоре!
По приезде тотчас справился о ней. Но адресный столь её адреса мне не указал. Я догадался: вероятно, разведясь с мужем, она проживают под своей девической фамилией в какой-нибудь трущобе. А я этой её фамилии не знал. Пришлось на время оставить свои розыски, но по ночам я часто думал о ней:
— Нуждается. Голодает. Может быть, мечтает о самоубийстве... Пусть...
Вскоре зимою я попал случайно с знакомыми в театр. Шла опера, но сидевший со мною в ложе гвардеец, статный, с розовым лицом и холеными душистыми усами, больше смотрел в свой бинокль не на сцену, а в ложу напротив, где сидела какая-то блестящая дама в каком то особенно изысканном платье, в бриллиантах и жемчугах.
— Кто эта дама?— полюбопытствовал я у гвардейца во время антракта.
— Графиня Стеблицкая, современная знаменитость обеих столиц, — сообщил мне тот любезно, с игривостью покачивая станом.
Я взял бинокль, поглядел в ту ложу и тут-же безсильно опустился на свой стул. В блестящей даме, в той графине Стеблицкой, в этой знаменитости обеих столиц, я с первого-же моего взгляда признал мою любовь, мою ненависть, мою месть. Мой «Современный Содом.»
Я едва не лишился сознания и, еле раздвигая губы, пролепетал:
— Но ведь это Косоцкая, скандально судившаяся с мужем. Та самая. Гвардеец снисходительно улыбнулся.
— Ну, да. По первому мужу Косоцкая, теперь графиня Стеблицкая. Стеблицкий—второй её муж. Граф Стеблицкий. Богач. Почти миллионер.
Совсем подавленно я воскликнул:
— Откуда-же ей все это? Косоцкой? За что? Гвардеец снова снисходительно улыбнулся.
— Ну, да. Ей повезло. Да потом в том-же самом процессе вы вместе с её мужем так ужасно рекламировали ее. Чему-же тут удивляться? Вся золотая молодежь столицы бегает теперь за ней... после такой рекламищи...
— Что?— переспросил я, моргая глазами и близкий к обмороку.
— Ну да,— пожал плечами гвардеец, — знаете-ли, после такой рекламы...
— Рекла... воскликнул я.
— Рекламы,— поправил меня гвардеец.
Я опрометью выскочил из ложи. Но на подъезде расхохотался, как сатана, давясь своим смехом, как комком грязи.
Я догадался: скоро ее пригласят на гастроли в Америку, там она наживет миллиарды, и, пожалуй, на ней женится еще раз, в поисках за редкостями, какая- нибудь чуть-ли не коронованная немецкая особа.
Так наказывается порок в наше высокопросвещённое время.
Ал. Будищев. 1911 год.
Разсказъ Ал. Н. Будищева.
Её наружность была более чем заурядна. Несколько по китайски прорезанные глаза и излишняя припухлость нижней губы делали ее, пожалуй, даже некрасивой. Но в ней было что-то такое, что влекло меня к ней неодолимо, почти болезненно, точно она сразу, с первой-же встречи, приковала меня к себе какою-то окаянною цепью.
После каждой мимолетной встречи с нею, я думал о ней целыми часами, не в силах выгнать из моего сердца её образ, как заклятое виденье, как сказочное навождение.
После четвертой встречи я не выдержал и признался ей, что люблю ее. Далеко неробкий в сношениях с женщинами, я дрожал, как школьник, когда говорил ей о моей любви, а она — она сухо расхохоталась в ответ на мое признание. И насмешливо спросила:
—- Ужели? Что-же вы нашли во мне интересного?
Растерянно я все повторял, как последний болван:
— Я люблю вас! Я вас люблю!
А она снова расхохоталась резко и уже сердито. — Это для меня несколько неожиданно, — сказала она затем, все еще смеясь, — очень неожиданно! И к довершению всего я, к сожалению, не люблю вас, то-есть, вы совсем мне не нравитесь,— добавила она с поспешностью, насмешливо жмуря косо-прорезанные глаза.
— Не любите?— простонал я, как изувеченный в жестокой бойне.
— Даже ни крошки! — воскликнула она с холодной насмешливостью. Я ушел от неё тяжко несчастный, с уязвленным самолюбием, твердо решившись избегать встреч с нею.
И—более я не виделся с нею. Но издали, незаметно для неё, я жадно следил за каждым её шагом, силясь разгадать её, как тревожную загадку. Кто она? Какими недугами болеет её сердце? Отчего она оттолкнула мою любовь так грубо и жестоко? Невидимо для неё, я не сводил с неё глаз, ломая над ней голову, как над запутанным ребусом?
Я перезнакомился со всеми её знакомыми, даже мимолетными, с портнихами, шившими ей платья. Подолгу беседовал о ней в клубе с её мужем, часами подглядывал за нею в окна её квартиры, сняв именно для этой цели комнату напротив, через улицу. Кто посещает ее? Нравится-ли ей кто? Есть-ли у неё любовник? Кто она? Что она?
Эти вопросы стали моими постоянными спутниками, точно связанные со мною железом и кровью. И я жил с ними всегда и везде, как каторжник среди каторжан. Презирал их, ненавидел и жил.
Когда она весною переехала в одну из дачных местностей, я последовал туда-же за нею, как её скорбная тень, как клякса грязи на подоле её юбки. Любил я ее или ненавидел? Кажется, любил, кажется, ненавидел, но я следовал за нею, понуря голову, как привязанный пёс.
И тут на даче мне посчастливилось как будто. Край покрывала словно-бы чуть приподнялся над каменным лицом моего сфинкса. Я узнал наверное и убедился своими глазами: когда её мужа не было дома, её посещали раза два в неделю двое безусых мальчишек, два щенка с зелеными смятыми лицами, со всеми семью смертными грехами в нагловатых, жадных и беспокойных глазах.
Зачем они были нужны ей? Они-ли искали ее, или она их? Как они проводили время в часы этих своих свиданий? Меня зажгло неотвратимым любопытством, и я еще более насторожился в моих мучительных наблюдениях.
Отравленный ею и моими жуткими, бессменными наблюдениями, я выработал в себе неслышную поступь кошки и дальнозоркость ястреба. И благодаря этим моим изощренным качествам я мог следовать за нею всюду, незамечаемый её, скользя за подолом её юбок, как неслышное привидение, как тень сатаны. И я выследил ее однажды, накрыл, обличил.
Я подполз к ней на животе, как злая гадюка, на расстояние трех саженей в то время, как она ликовала с двумя своими безусыми щенятами в глубокой ложбине меж кустов рябины, в роще позади дач.
Я подполз и увидел всё, всё! И чуть не сошел с ума от ненависти!
Эта женщина, моя возвышенная любовь, оказалась самым наглым словом самого и разнузданного разврата. Сфинкс сбросил с себя загадочное покрывало и поверг меня в ужас и злобу.
А—а, так вот кем оказалась моя новейшая любовь, мой последний идол, перед которым я так благоговейно склонял мою голову. Я решил мстить, мстить, мстить.
Отраву надо называть отравой во весь голос. И перед всем светом.
Пусть!
Через две недели я снова застал ее там-же, в той-же позе, среди кустов рябины, с теми-же зелено - лицами мальчишками и сфотографировал своим аппаратом, а потом отпечатал в десятках снимков. Её чудовищный разврат был заклеймён мною на бумаге, увековечен и предан на поругание. Я захлебывался от ненависти и торжествовал. А еще через месяц я показал эти мои снимки, это наглядное доказательство её ненасытной развращенности, её мужу.
Я хотел мстить, мстить.
Что у них произошло—я не знаю, но в конце концов муж выстрелил в неё из револьвера и поранил, хотя и не тяжело. И тут после того, как она уже оправилась, вспыхнул скандальный процесс обвиняли её мужа в покушении на женоубийство, и на том процессе выплыла вся та позорная грязь, которую я увековечил, для нази- дания потомству, на бумаге. Я явился главным свидетелем в этом деле и не щадил ее. Судьбе угодно было, чтобы я взял на себя роль, страшную роль меча справедливости. И, задыхаясь от ненависти, я нашептывал:
— Пусть! Что-же? Пусть она погибнет. Две недели все газеты писали только о ней.
«Современный Содом и Гоморра.»
«Последний крик разврата.»
«Еще одна роковая женщина».
«Изступлённая жрица Афродиты».
Все эти статьи были посвящены ей, моей любви, моей ненависти, моему страшному идолу, моему позору. Я не выдержал, однако, и в половине процесса тяжко заболел нервным расстройством и еще каким-то сердечным недугом. Пришлось, по совету врачей, скоропостижно уехать на юг к лазурному морю, к темно зеленым кипарисам. Но и там под шелковый шелест волн я думал только о ней. Только о ней.
Я видел ее в мыслях выгнанную из дома её мужем, опозоренную перед всем светом, бледную, жалкую, загнанную, доживающую в потемках свои тяжелые, ненужные дни. И, роняя на раскаленный гравий слезы, я нашептывал:
— Пусть, пусть... Так ей и надо!
Только через год я вернулся в столицу. По дороге думал о ней.
— Жива-ли? Трудно жить в нищете и позоре!
По приезде тотчас справился о ней. Но адресный столь её адреса мне не указал. Я догадался: вероятно, разведясь с мужем, она проживают под своей девической фамилией в какой-нибудь трущобе. А я этой её фамилии не знал. Пришлось на время оставить свои розыски, но по ночам я часто думал о ней:
— Нуждается. Голодает. Может быть, мечтает о самоубийстве... Пусть...
Вскоре зимою я попал случайно с знакомыми в театр. Шла опера, но сидевший со мною в ложе гвардеец, статный, с розовым лицом и холеными душистыми усами, больше смотрел в свой бинокль не на сцену, а в ложу напротив, где сидела какая-то блестящая дама в каком то особенно изысканном платье, в бриллиантах и жемчугах.
— Кто эта дама?— полюбопытствовал я у гвардейца во время антракта.
— Графиня Стеблицкая, современная знаменитость обеих столиц, — сообщил мне тот любезно, с игривостью покачивая станом.
Я взял бинокль, поглядел в ту ложу и тут-же безсильно опустился на свой стул. В блестящей даме, в той графине Стеблицкой, в этой знаменитости обеих столиц, я с первого-же моего взгляда признал мою любовь, мою ненависть, мою месть. Мой «Современный Содом.»
Я едва не лишился сознания и, еле раздвигая губы, пролепетал:
— Но ведь это Косоцкая, скандально судившаяся с мужем. Та самая. Гвардеец снисходительно улыбнулся.
— Ну, да. По первому мужу Косоцкая, теперь графиня Стеблицкая. Стеблицкий—второй её муж. Граф Стеблицкий. Богач. Почти миллионер.
Совсем подавленно я воскликнул:
— Откуда-же ей все это? Косоцкой? За что? Гвардеец снова снисходительно улыбнулся.
— Ну, да. Ей повезло. Да потом в том-же самом процессе вы вместе с её мужем так ужасно рекламировали ее. Чему-же тут удивляться? Вся золотая молодежь столицы бегает теперь за ней... после такой рекламищи...
— Что?— переспросил я, моргая глазами и близкий к обмороку.
— Ну да,— пожал плечами гвардеец, — знаете-ли, после такой рекламы...
— Рекла... воскликнул я.
— Рекламы,— поправил меня гвардеец.
Я опрометью выскочил из ложи. Но на подъезде расхохотался, как сатана, давясь своим смехом, как комком грязи.
Я догадался: скоро ее пригласят на гастроли в Америку, там она наживет миллиарды, и, пожалуй, на ней женится еще раз, в поисках за редкостями, какая- нибудь чуть-ли не коронованная немецкая особа.
Так наказывается порок в наше высокопросвещённое время.
Ал. Будищев. 1911 год.
