В начале 80-х, в соседней с посёлком деревне жил дед Максим по прозвищу Вояка, хотя он и участвовал в Великой Отечественной, но из-за ранения провоевал недолго и прозвище получил не поэтому. Воевал он в основном со своей женой, с возвращающимися с пляжа, в чём купались, девками, приехавшими в деревню на лето, с соседским петухом, не раз клевавшим деда и попадавшим почему-то всегда в мягкое место, что, естественно, не вызывало у Максима приятные ощущения, и иногда со своим другом-соседом дедом Павлом по прозвищу Ядрило. Прозвище закрепилось за ним в силу двух причин. Первая причина было любимое выражение деда: «ядрить тебя…» Это универсальное выражение применялось дедом при разных жизненных обстоятельствах и в различных формулировках. Знал дед и про Статую Свободы и поэтому очень часто любил и её использовать в этих формулировках. А вторая причина появления прозвища возникла от того, что Павел, как и славянский бог Ярило — покровитель любви и плодородия, по молодости, не пропускал ни одной девки по весне.
Любил дед Максим после трудового дня посидеть на завалинке, поучать молодёжь. Поучал он её с помощью баек, забавных историй из жизни односельчан и своей собственной.
Заклинание.
Наступил очередной летний вечер, и дед Максим, по привычке, вышел посидеть на завалинке, поучить жизни молодёжь, которая, зная привычки деда, уже с нетерпением ожидала новых историй.
– Здорово, дед Максим! — гаркнул самый бойкий из ребят, выражая общее приветствие.
– Здорово, молодёжь!
– Ну ты, боров, твою мать! Распёр …, твою мать, один всё место занял! — раздалось где-то сбоку от деда.
– Эх, молодёжь! Материтесь вы всё без толку, к месту, не к месту норовите выражения-то приладить. А мат-то, то ж, к месту надобно применять.
Вот раньше, после трудов-то праведных в колхозе, пойдёшь к деду Клементию культурно отдохнуть, значить, — ох, и знатную «отдушину» он гнал — засидишься, иногда, за разговором-то с отдыхающими мужиками, до позднего, а возвращаться домой приходилось мимо кладбища, и вот идёшь, бывало, и слышишь позади: «Эгей!!! У-гу-гу!!!». А ты им: «Пошли вы … !» Они обидятся и уходят.
– Кто, дедушка? — спросила сидевшая рядом с дедом, самая младшая и любопытная.
– Да покойнички! Им же скучно просто так лежать, они и пугають, развлекаются, значит, — сказал дед Максим и добавил: — Боятся покойнички-то таких вот заклинаний, а вы ими разбрасываетесь попусту.
Вот что значит – образование!
– А ведь я был матерщинником в молодости – будь здоров. Но однажды и мне пришлось удивляться. Столько обормотов ентой самой речи…
– Оборотов, дедушка — перебила деда Максима сидевшая рядом внучка деда Ядрило, девочка лет 12 – 13.
– Ну, оборотов. У Яшки Пупкина — жил такой в конце деревни, на путях работал. И был у ентого Яшки сын — Лёшка. И вот решили Лёшку от колхоза, значить, послать учиться на механика — парень башковитый. Поехал, значит, Лёшка в город, и нашёл себе там невесту — образованная, институт окончила. Элеонорой звали. Поженились, значить, и стали тута жить. Устроилась работать в Дом Культуры — библиотекаршей, городская ведь — ентеллигентша. И вот, иду я однажды, значить, мимо ихнего дома, а лето, все на улице едят-то и ента Элеонора чавой-то стряпает, на кухне летней. Решил подойти, поздороваться. Только к забору подошёл, и тут Элеоноре чайник на ногу упал… Вот тут-то я услышал енти обороты, аж дар речи потерял. Столько ентой самой матерщины, я даже и не слыхивал. Вот, что значит – образование!
– А сейчас-то они где? — спросила одна из сидевших рядом девчонок.
– Да уехали. В столицу, — ответил дед
– В Москву? — спросила опять девчонка.
– В северную – в Ленинград! Ентелегентша же! Тёща Лёшкина, мать — значить Элеоноры, квартиру им выхлоптала в Ленинграде ентом. Живут теперь в хоромах, лоджий у них какой-то там есть. Лёшка теперь тоже весь такой ентеллигент – Алексей Пупкин! Приезжали как-то, ещё отец его живой был. И детей назвали по-своему – Альберт и Лизавета Пупкины.
Косари.
– Здорово, дед Максим! — крикнул, проходящий мимо них молодой мужчина.
– Здорово. Ты чавой-то на ночь глядя-то косить что ль вздумал? — спросил в ответ дед.
– Да вот тёща всё пристала, да пристала: покосить у забора её. Вот и иду, пока время есть, — ответил мужчина.
– Вот однажды в историю я попал. Перепугался здорово. Председатель колхоза нашего решил мужиков послать покосить траву на небольших луговинках вокруг деревни. Тут клочок травы, там клочок — всё подспорье для колхоза. Ну, и послал, значить, молодых парней-то. Ну, те покосили и решили, как положено, отметить енто дело-то, ну, и засиделись до темна. А я опять, после трудов, значить, колхозных-то решил у деда Клементия отдохнуть, ну, и за разговором с такими ж отдыхающими припозднился, домой-то по темну пошёл. Погода начала портится, дождь заморосил, всё тучами заволокло, темень кругом — енто сейчас кругом столбов-то с фонарями понатыкали, а тогда-то, на всю деревню два фонаря. Ну, иду я, значить, а идтить-то мимо кладбища, смотрю, с другой стороны кладбища, как раз супротив меня, кто-то выходит. Присмотрелся и ахнул. Плащ длинный, капюшон ентот на голове и коса на плече. Ну, думаю: «Вот и за мной пришла. Как же теперь бабка-то одна останется? Дети все далеко разъехались. Бросать надо пить-то. Ну, нет, — думаю, — я ещё посопротивляюсь». Смотрю, а за ней ещё несколько таких же выходят. Ну, думаю, вот вы как, значить, ходите — компанией, а то вдруг покойничек-то сопротивляться начнёт, вы его тогда все вместе-то и скрутите. А тут луна как раз из-за тучи показалась, посветлей стало. И слышу, первая из них знакомым таким голосом и говорит мне: «Здорово, дядя Максим. Вот погода-то испортилась, хорошо плащи с собой взяли, а то промокли бы». «Так это ж Лёха – Ядрилин», — думаю я.
– Лёха! Мать-перемать! Ты ж, твою мать, меня чуть до кондрашки не довёл. Думал всё, помру здеся, возле кладбища, и хоронить легче будет.
А за несколько дней до ентого, в сельпо наше, плащи привезли: здоровые такие, длиннющие с капюшоном энтим самым, все и скупили их сразу, мол, в хозяйстве пригодятся. Вот и пригодились. Отдыхать у деда Клементия, я с тех самых пор бросил.
Террорист
– Это ты тогда, дед, пить-то бросил? — спросил у деда Максима, вышедший покурить молодой мужчина, живший в доме напротив.
– Нет, позже. После сарая, — ответил дед Максим.
– А, это после той истории, тебя дед террористом-то прозвали? — опять спросил мужчина.
– После ентой. Тут бросишь. Бабка вон с тех пор проходу не даёт. Всё сарай забыть не может. Чуть что, мне его припоминает.
– Раньше-то я и сам-то енту самую «отдушину» гнал, самогон-то. А кто не гнал-то? Да и сейчас также гонят. А у меня знатный был. Чуть у кого праздник — бегут, уваж, мол, на праздник надо. Ну, а как не уважить-то. Вот и помогал, значить, людям-то, веселей праздник справить. С ентой водкой магазинной разве сравнится, самогон-то наш? Гнал всегда в сарае, ночью. Милиционеры-то хотя и гоняли почём зря, но трогали-то не всех. Люди ж тоже, и у них праздники бывают. Ну, а тут у самого праздник, значить, большой. Надо ж было людей удивить, позабористей чтоб был, покрепче. А как так сделать-то? Вот тут-то мне инженерная мысля и пришла, значить, в голову. Сделал аппарат из скороварки, чтоб давление, значить, побольше, значить. И перегнал не один раз, а пару. Ну, попробовал. Малова-то вроде иль чавой-то не хватает? Давай думаю, значить, ещё разок прогоню.
– Ну, и как? — с удивлением и нетерпеливым ожиданием развязки, спросил один из сидевших парней.
– Ох, и хороша получилась. Прозрачная, как вода родниковая и цветом аж прям голубая стала. Ну, я и решил, значить: «Попробую-ка я её на пламя». Ну, и поднёс спичку к бочке… Такой залп, не то что наших деревенских, даже кур с петухами напугал, голосить во всех концах деревни начали.
– А сам-то как? — опять спросил тот же парень.
– Ну, как видишь, живой. Как вылетал из сарая-то не помню. Очухался. В ушах звенит. Смотрю — сарай-то вовсю полыхает. Бабка моя запилила меня совсем после ентого сарая, мол, все припасы её подорвал. До сих пор простить не может. Как будто припасы на всю жизнь заготовила. Вот тогда и прозвали ентим самым — террористом.
Оборотень
– О, прибежал. Что, решил проведать старика, — проговорил дед, гладя подбежавшую к ним небольшую собаку. А та, радостно прыгая, лизнула деда в щёку.
– Дедушка, это же Полкан, с зернохранилища, — сказала внучка деда Ядрилы, гладя довольного Полкана.
– Он самый. Ох, уж и напугал он, однажды, всю округу-то.
– Это как же дед? — спросил кто-то из парней.
– Было енто несколько лет назад. Он ещё небольшой, значить, был. Работал я тогда кладовщиком на току, а ентот тут рядом со складом жил. Ну, выдал всем, кому чего, делать-то нечего, решил, значить, прилечь. А я только челюсть себе новую поставил, ну, вытащил её, значить, и положил рядом. А ентот, — и дед кивнул на лежавшего в тёплой пыли у дороги Полкана — небольшой же, ну и как ребятёнка всё чем-то забавляться, значить, тянет, вот он челюсть-то мою и умыкнул, поиграть, так сказать. Ну, сплю, значить, и вдруг слышу бабы орут чавой-то. Я-то спросонья, не пойму нечаво. Ну, вскочил, значить, смотрю бегут бабы и орут, а моя громче всех: «Монстр!!! Оборотень!!!». Подбегает одна ко мне и говорит: «Беги Максим, сожрёт и не подавиться!». Мол, кого поймает, тут же сжирает, уже сожрал кавой-то, только челюсть-то и оставил. Ну, думаю, дай посмотрю, что за монстр-то такой. А бабы-то всё орут: «Беги, мол, сожрёт!!!» Взял я, значить, палку здоровую и пошёл, за угол, откуда бабы прибежали. Смотрю, что за диво такое, навстречу мне бежит Полкан, засранец такой, и улыбается во всю морду-то, а зубы так и блестят на солнышке. Подбегает ко мне. Смотрю, а у него во рту-то челюсть моя, я уж и забыл, в суматохе-то, про неё. А он положил челюсть-то на место и смотрит так довольно на меня: «Как, мол, хорошо я поиграл-то?» «Ах, ты, мать твою, засранец такой, что ж ты всех баб-то всполошил, сейчас же всю округу на ноги поставят». А бабы-то, и правда, по всей деревни уж разнесли. Смотрю, мужики бегут, кто с палками, один с топором, оборотня, мол, ловить. Вот так вот и напугал. С тех пор, как отдыхать вздумаю, челюсть в карман стал класть.
Да кто ж ночью, по кладбищу ходить будет?
– Чаво старый, всё учишь, да байками кормишь? — спросила бабка Авдотья, жившая на краю деревни.
За бабкой Авдотьей прочно закрепилась слава ведьмы, потому что она всё время собирала какие-то травы, была злющая и вечно всем и вся недовольная. А ещё бабка Авдотья часто ходила в соседнее село к родственнице, такой же старой бабке, за которой закрепилась та же слава, так что в народе говорили: «Авдотья на шабаш пошла». И часто засиживаясь у этой родственницы, бабка Авдотья возвращалась домой поздно ночью, и, чтобы сократить путь, ходила через кладбище.
– Здорово, молодуха! — рассмеялся дед Максим и добавил: — Учу. А ты всё брюзжишь?
– Старый хрен! Тьфу, — ответила бабка и, пробурчав ещё какие-то ругательства, пошла в сторону своего дома.
– Дедушка, а дедушка, — дёргая деда Максима за рукав, проговорила внучка деда Ядрилы, — а правда, что бабка Авдотья — ведьма, как все говорят?
– Да какая она ведьма. Сказки всё это.
– А она ночью по кладбищу, говорят, ходит, — не унималась девчонка.
– Отходила уж. Раньше, чтоб путь-то сократить, когда от родственницы, значить, своей домой шла, ходила через кладбище-то, а сейчас уж не ходит. Бабки поболтать любят, сидят, за временем-то не смотрят, а потом глядь — темень уж, домой идтить надо, а по дороге-то долго, вот через кладбище и шла. Говорила: «Чаво, мол, бояться-то? Не молодуха ж. Но жизнь проучила шастать по кладбищу-то.
– Это как же? — спросил кто-то из парней.
– Да вот была история. Сама Авдотья потом родственнице ентой своей рассказывала, а у той язык-то плохо держится, вот и разнесла историю по всем селеньям. Умер, значить, у нас как-то один из жителей. Ну, мужики могилу пошли копать. Выбрали, значить, место возле дорожки. Ну, а как же без ентого дела-то, выпьют – вскопают, выпьют – вскопают. Ну, и не докопав как следует, бросили лопаты и ушли, значить, домой. А Авдотья, как всегда, к родственнице накануне ушла, и опять разговор за разговором и под утро домой. Ну, как обычно, путь-то сократила. Идёт, значить. Смотрит — холмик какой-то недалеко от дорожки, думает: «Схоронили кавой-то, что ль, подойду посмотрю». А землю-то кидали на противоположную сторону, чтоб дорожку. значить, не засыпать. Ну, и пошла. Шаг-то сделала и в могилу провалилась. Не убилась — живучая, крепкая бабка. Стоит там и думает, как выбраться-то? Никого нет, до рассвета ещё далеко. Что делать? А что тут сделаешь-то? Утра надо ждать, придёт ктой-нибудь, вытащат. Хоть и одета-то тепло, ночи-то уж холодные, от земли-то холодом тянет. Так и просидела, значить, до утра. Ну, утром мужики-то пришли, значить, в могилу не заглядывают. Чего там не видали? Лопаты взяли и слышат взаде из могилы голос: «Мужики, вытащите меня, холодно тутова, замёрзла совсем». Мужики побледнели аж, смотрят друг на друга, повернуться, посмотреть бояться. Один из них — Никита, такой ярый безбожник — в революцию попов гонял, тот аж перекрестился и говорит: «Господи, спаси и сохрани». А оттудова опять: «Мужики, вытащите меня, замёрзла уж тутова совсем. Холодно здеся, в яме-то». Мужики думают — вроде голос знакомый, а повернуться, посмотреть страшно. И тут, то ли от испуга, то ли ещё от чего, один из них и спрашивает: «Мы для кого могилу-то копали, вроде мужика хоронят, а голос женский?» Мужики обалдели, глядят на него, значить, как на свихнувшегося, и тут Сашка — один из могильщиков ентих — возьми и скажи: «Так можь у них голос-то меняется, после смерти-то?». Мужики теперяча на него глядят. «Вы чего, — говорят, — оба сбрендели совсем? Вы чего думаете, покойник в могилу, ночью придёт и квартиру новою осматривать будет? Не маловата ли? Там же явно живой человек». «Ну, так сам и лезь. Чего тогда побелел-то?». Ну, Сашка, видать, посмелее, значить, оказался, повернулся, глядь в могилу, а там бабка Авдотья стоит и глядит на него. Ну, вытащили. Смеются и спрашивают её: «Ты чаво бабка в могиле-то делаешь? Помирать чтоль собралась? Примеряешь квартиру?» А Авдотья им: «... мол, такие-разэтакие. Огородить чтоль не могли, могилу-то?» «Да кто ж, ночью-то по кладбищу ходить-то будет? Чего её огораживать-то?» В общем ушла бабка и спасибо не сказала. С тех пор и не ходит больше через кладбище-то, даже днём перестала. А к родственнице только по утречку ходит и до обеда сидит. Вот так и проучила её жизнь.
Чистая нечистая сила
– Ту куды собрался-то? Не уж-то в баню? — спросил дед проходящего мимо мужика.
– Да вот к свояку, попариться пригласил, — ответил тот.
– А чаво пустой-то? Без ентой-то, без «отдушины»? — усмехнулся дед.
– Нет уж. Теперь без неё, парюсь. Домой потом идти по тёмну, да и мимо леска пойду.
– А чего он так про «отдушину-то»? — усмехнулся один из парней.
– Да был случай. Выпить он любил и баню страсть как любил. Своей бани не было, вот и ходил по воскресенью в соседнее село, значить, к свояку своему, такому же любителю. Ну, попарились, значить.
Любил дед Максим после трудового дня посидеть на завалинке, поучать молодёжь. Поучал он её с помощью баек, забавных историй из жизни односельчан и своей собственной.
Заклинание.
Наступил очередной летний вечер, и дед Максим, по привычке, вышел посидеть на завалинке, поучить жизни молодёжь, которая, зная привычки деда, уже с нетерпением ожидала новых историй.
– Здорово, дед Максим! — гаркнул самый бойкий из ребят, выражая общее приветствие.
– Здорово, молодёжь!
– Ну ты, боров, твою мать! Распёр …, твою мать, один всё место занял! — раздалось где-то сбоку от деда.
– Эх, молодёжь! Материтесь вы всё без толку, к месту, не к месту норовите выражения-то приладить. А мат-то, то ж, к месту надобно применять.
Вот раньше, после трудов-то праведных в колхозе, пойдёшь к деду Клементию культурно отдохнуть, значить, — ох, и знатную «отдушину» он гнал — засидишься, иногда, за разговором-то с отдыхающими мужиками, до позднего, а возвращаться домой приходилось мимо кладбища, и вот идёшь, бывало, и слышишь позади: «Эгей!!! У-гу-гу!!!». А ты им: «Пошли вы … !» Они обидятся и уходят.
– Кто, дедушка? — спросила сидевшая рядом с дедом, самая младшая и любопытная.
– Да покойнички! Им же скучно просто так лежать, они и пугають, развлекаются, значит, — сказал дед Максим и добавил: — Боятся покойнички-то таких вот заклинаний, а вы ими разбрасываетесь попусту.
Вот что значит – образование!
– А ведь я был матерщинником в молодости – будь здоров. Но однажды и мне пришлось удивляться. Столько обормотов ентой самой речи…
– Оборотов, дедушка — перебила деда Максима сидевшая рядом внучка деда Ядрило, девочка лет 12 – 13.
– Ну, оборотов. У Яшки Пупкина — жил такой в конце деревни, на путях работал. И был у ентого Яшки сын — Лёшка. И вот решили Лёшку от колхоза, значить, послать учиться на механика — парень башковитый. Поехал, значит, Лёшка в город, и нашёл себе там невесту — образованная, институт окончила. Элеонорой звали. Поженились, значить, и стали тута жить. Устроилась работать в Дом Культуры — библиотекаршей, городская ведь — ентеллигентша. И вот, иду я однажды, значить, мимо ихнего дома, а лето, все на улице едят-то и ента Элеонора чавой-то стряпает, на кухне летней. Решил подойти, поздороваться. Только к забору подошёл, и тут Элеоноре чайник на ногу упал… Вот тут-то я услышал енти обороты, аж дар речи потерял. Столько ентой самой матерщины, я даже и не слыхивал. Вот, что значит – образование!
– А сейчас-то они где? — спросила одна из сидевших рядом девчонок.
– Да уехали. В столицу, — ответил дед
– В Москву? — спросила опять девчонка.
– В северную – в Ленинград! Ентелегентша же! Тёща Лёшкина, мать — значить Элеоноры, квартиру им выхлоптала в Ленинграде ентом. Живут теперь в хоромах, лоджий у них какой-то там есть. Лёшка теперь тоже весь такой ентеллигент – Алексей Пупкин! Приезжали как-то, ещё отец его живой был. И детей назвали по-своему – Альберт и Лизавета Пупкины.
Косари.
– Здорово, дед Максим! — крикнул, проходящий мимо них молодой мужчина.
– Здорово. Ты чавой-то на ночь глядя-то косить что ль вздумал? — спросил в ответ дед.
– Да вот тёща всё пристала, да пристала: покосить у забора её. Вот и иду, пока время есть, — ответил мужчина.
– Вот однажды в историю я попал. Перепугался здорово. Председатель колхоза нашего решил мужиков послать покосить траву на небольших луговинках вокруг деревни. Тут клочок травы, там клочок — всё подспорье для колхоза. Ну, и послал, значить, молодых парней-то. Ну, те покосили и решили, как положено, отметить енто дело-то, ну, и засиделись до темна. А я опять, после трудов, значить, колхозных-то решил у деда Клементия отдохнуть, ну, и за разговором с такими ж отдыхающими припозднился, домой-то по темну пошёл. Погода начала портится, дождь заморосил, всё тучами заволокло, темень кругом — енто сейчас кругом столбов-то с фонарями понатыкали, а тогда-то, на всю деревню два фонаря. Ну, иду я, значить, а идтить-то мимо кладбища, смотрю, с другой стороны кладбища, как раз супротив меня, кто-то выходит. Присмотрелся и ахнул. Плащ длинный, капюшон ентот на голове и коса на плече. Ну, думаю: «Вот и за мной пришла. Как же теперь бабка-то одна останется? Дети все далеко разъехались. Бросать надо пить-то. Ну, нет, — думаю, — я ещё посопротивляюсь». Смотрю, а за ней ещё несколько таких же выходят. Ну, думаю, вот вы как, значить, ходите — компанией, а то вдруг покойничек-то сопротивляться начнёт, вы его тогда все вместе-то и скрутите. А тут луна как раз из-за тучи показалась, посветлей стало. И слышу, первая из них знакомым таким голосом и говорит мне: «Здорово, дядя Максим. Вот погода-то испортилась, хорошо плащи с собой взяли, а то промокли бы». «Так это ж Лёха – Ядрилин», — думаю я.
– Лёха! Мать-перемать! Ты ж, твою мать, меня чуть до кондрашки не довёл. Думал всё, помру здеся, возле кладбища, и хоронить легче будет.
А за несколько дней до ентого, в сельпо наше, плащи привезли: здоровые такие, длиннющие с капюшоном энтим самым, все и скупили их сразу, мол, в хозяйстве пригодятся. Вот и пригодились. Отдыхать у деда Клементия, я с тех самых пор бросил.
Террорист
– Это ты тогда, дед, пить-то бросил? — спросил у деда Максима, вышедший покурить молодой мужчина, живший в доме напротив.
– Нет, позже. После сарая, — ответил дед Максим.
– А, это после той истории, тебя дед террористом-то прозвали? — опять спросил мужчина.
– После ентой. Тут бросишь. Бабка вон с тех пор проходу не даёт. Всё сарай забыть не может. Чуть что, мне его припоминает.
– Раньше-то я и сам-то енту самую «отдушину» гнал, самогон-то. А кто не гнал-то? Да и сейчас также гонят. А у меня знатный был. Чуть у кого праздник — бегут, уваж, мол, на праздник надо. Ну, а как не уважить-то. Вот и помогал, значить, людям-то, веселей праздник справить. С ентой водкой магазинной разве сравнится, самогон-то наш? Гнал всегда в сарае, ночью. Милиционеры-то хотя и гоняли почём зря, но трогали-то не всех. Люди ж тоже, и у них праздники бывают. Ну, а тут у самого праздник, значить, большой. Надо ж было людей удивить, позабористей чтоб был, покрепче. А как так сделать-то? Вот тут-то мне инженерная мысля и пришла, значить, в голову. Сделал аппарат из скороварки, чтоб давление, значить, побольше, значить. И перегнал не один раз, а пару. Ну, попробовал. Малова-то вроде иль чавой-то не хватает? Давай думаю, значить, ещё разок прогоню.
– Ну, и как? — с удивлением и нетерпеливым ожиданием развязки, спросил один из сидевших парней.
– Ох, и хороша получилась. Прозрачная, как вода родниковая и цветом аж прям голубая стала. Ну, я и решил, значить: «Попробую-ка я её на пламя». Ну, и поднёс спичку к бочке… Такой залп, не то что наших деревенских, даже кур с петухами напугал, голосить во всех концах деревни начали.
– А сам-то как? — опять спросил тот же парень.
– Ну, как видишь, живой. Как вылетал из сарая-то не помню. Очухался. В ушах звенит. Смотрю — сарай-то вовсю полыхает. Бабка моя запилила меня совсем после ентого сарая, мол, все припасы её подорвал. До сих пор простить не может. Как будто припасы на всю жизнь заготовила. Вот тогда и прозвали ентим самым — террористом.
Оборотень
– О, прибежал. Что, решил проведать старика, — проговорил дед, гладя подбежавшую к ним небольшую собаку. А та, радостно прыгая, лизнула деда в щёку.
– Дедушка, это же Полкан, с зернохранилища, — сказала внучка деда Ядрилы, гладя довольного Полкана.
– Он самый. Ох, уж и напугал он, однажды, всю округу-то.
– Это как же дед? — спросил кто-то из парней.
– Было енто несколько лет назад. Он ещё небольшой, значить, был. Работал я тогда кладовщиком на току, а ентот тут рядом со складом жил. Ну, выдал всем, кому чего, делать-то нечего, решил, значить, прилечь. А я только челюсть себе новую поставил, ну, вытащил её, значить, и положил рядом. А ентот, — и дед кивнул на лежавшего в тёплой пыли у дороги Полкана — небольшой же, ну и как ребятёнка всё чем-то забавляться, значить, тянет, вот он челюсть-то мою и умыкнул, поиграть, так сказать. Ну, сплю, значить, и вдруг слышу бабы орут чавой-то. Я-то спросонья, не пойму нечаво. Ну, вскочил, значить, смотрю бегут бабы и орут, а моя громче всех: «Монстр!!! Оборотень!!!». Подбегает одна ко мне и говорит: «Беги Максим, сожрёт и не подавиться!». Мол, кого поймает, тут же сжирает, уже сожрал кавой-то, только челюсть-то и оставил. Ну, думаю, дай посмотрю, что за монстр-то такой. А бабы-то всё орут: «Беги, мол, сожрёт!!!» Взял я, значить, палку здоровую и пошёл, за угол, откуда бабы прибежали. Смотрю, что за диво такое, навстречу мне бежит Полкан, засранец такой, и улыбается во всю морду-то, а зубы так и блестят на солнышке. Подбегает ко мне. Смотрю, а у него во рту-то челюсть моя, я уж и забыл, в суматохе-то, про неё. А он положил челюсть-то на место и смотрит так довольно на меня: «Как, мол, хорошо я поиграл-то?» «Ах, ты, мать твою, засранец такой, что ж ты всех баб-то всполошил, сейчас же всю округу на ноги поставят». А бабы-то, и правда, по всей деревни уж разнесли. Смотрю, мужики бегут, кто с палками, один с топором, оборотня, мол, ловить. Вот так вот и напугал. С тех пор, как отдыхать вздумаю, челюсть в карман стал класть.
Да кто ж ночью, по кладбищу ходить будет?
– Чаво старый, всё учишь, да байками кормишь? — спросила бабка Авдотья, жившая на краю деревни.
За бабкой Авдотьей прочно закрепилась слава ведьмы, потому что она всё время собирала какие-то травы, была злющая и вечно всем и вся недовольная. А ещё бабка Авдотья часто ходила в соседнее село к родственнице, такой же старой бабке, за которой закрепилась та же слава, так что в народе говорили: «Авдотья на шабаш пошла». И часто засиживаясь у этой родственницы, бабка Авдотья возвращалась домой поздно ночью, и, чтобы сократить путь, ходила через кладбище.
– Здорово, молодуха! — рассмеялся дед Максим и добавил: — Учу. А ты всё брюзжишь?
– Старый хрен! Тьфу, — ответила бабка и, пробурчав ещё какие-то ругательства, пошла в сторону своего дома.
– Дедушка, а дедушка, — дёргая деда Максима за рукав, проговорила внучка деда Ядрилы, — а правда, что бабка Авдотья — ведьма, как все говорят?
– Да какая она ведьма. Сказки всё это.
– А она ночью по кладбищу, говорят, ходит, — не унималась девчонка.
– Отходила уж. Раньше, чтоб путь-то сократить, когда от родственницы, значить, своей домой шла, ходила через кладбище-то, а сейчас уж не ходит. Бабки поболтать любят, сидят, за временем-то не смотрят, а потом глядь — темень уж, домой идтить надо, а по дороге-то долго, вот через кладбище и шла. Говорила: «Чаво, мол, бояться-то? Не молодуха ж. Но жизнь проучила шастать по кладбищу-то.
– Это как же? — спросил кто-то из парней.
– Да вот была история. Сама Авдотья потом родственнице ентой своей рассказывала, а у той язык-то плохо держится, вот и разнесла историю по всем селеньям. Умер, значить, у нас как-то один из жителей. Ну, мужики могилу пошли копать. Выбрали, значить, место возле дорожки. Ну, а как же без ентого дела-то, выпьют – вскопают, выпьют – вскопают. Ну, и не докопав как следует, бросили лопаты и ушли, значить, домой. А Авдотья, как всегда, к родственнице накануне ушла, и опять разговор за разговором и под утро домой. Ну, как обычно, путь-то сократила. Идёт, значить. Смотрит — холмик какой-то недалеко от дорожки, думает: «Схоронили кавой-то, что ль, подойду посмотрю». А землю-то кидали на противоположную сторону, чтоб дорожку. значить, не засыпать. Ну, и пошла. Шаг-то сделала и в могилу провалилась. Не убилась — живучая, крепкая бабка. Стоит там и думает, как выбраться-то? Никого нет, до рассвета ещё далеко. Что делать? А что тут сделаешь-то? Утра надо ждать, придёт ктой-нибудь, вытащат. Хоть и одета-то тепло, ночи-то уж холодные, от земли-то холодом тянет. Так и просидела, значить, до утра. Ну, утром мужики-то пришли, значить, в могилу не заглядывают. Чего там не видали? Лопаты взяли и слышат взаде из могилы голос: «Мужики, вытащите меня, холодно тутова, замёрзла совсем». Мужики побледнели аж, смотрят друг на друга, повернуться, посмотреть бояться. Один из них — Никита, такой ярый безбожник — в революцию попов гонял, тот аж перекрестился и говорит: «Господи, спаси и сохрани». А оттудова опять: «Мужики, вытащите меня, замёрзла уж тутова совсем. Холодно здеся, в яме-то». Мужики думают — вроде голос знакомый, а повернуться, посмотреть страшно. И тут, то ли от испуга, то ли ещё от чего, один из них и спрашивает: «Мы для кого могилу-то копали, вроде мужика хоронят, а голос женский?» Мужики обалдели, глядят на него, значить, как на свихнувшегося, и тут Сашка — один из могильщиков ентих — возьми и скажи: «Так можь у них голос-то меняется, после смерти-то?». Мужики теперяча на него глядят. «Вы чего, — говорят, — оба сбрендели совсем? Вы чего думаете, покойник в могилу, ночью придёт и квартиру новою осматривать будет? Не маловата ли? Там же явно живой человек». «Ну, так сам и лезь. Чего тогда побелел-то?». Ну, Сашка, видать, посмелее, значить, оказался, повернулся, глядь в могилу, а там бабка Авдотья стоит и глядит на него. Ну, вытащили. Смеются и спрашивают её: «Ты чаво бабка в могиле-то делаешь? Помирать чтоль собралась? Примеряешь квартиру?» А Авдотья им: «... мол, такие-разэтакие. Огородить чтоль не могли, могилу-то?» «Да кто ж, ночью-то по кладбищу ходить-то будет? Чего её огораживать-то?» В общем ушла бабка и спасибо не сказала. С тех пор и не ходит больше через кладбище-то, даже днём перестала. А к родственнице только по утречку ходит и до обеда сидит. Вот так и проучила её жизнь.
Чистая нечистая сила
– Ту куды собрался-то? Не уж-то в баню? — спросил дед проходящего мимо мужика.
– Да вот к свояку, попариться пригласил, — ответил тот.
– А чаво пустой-то? Без ентой-то, без «отдушины»? — усмехнулся дед.
– Нет уж. Теперь без неё, парюсь. Домой потом идти по тёмну, да и мимо леска пойду.
– А чего он так про «отдушину-то»? — усмехнулся один из парней.
– Да был случай. Выпить он любил и баню страсть как любил. Своей бани не было, вот и ходил по воскресенью в соседнее село, значить, к свояку своему, такому же любителю. Ну, попарились, значить.
