Какая ж баня без ентово. А уж вечереет, домой пора идтить. А идтить-то мимо лесочка небольшого. Зима, да после бани, и чтоб не замёрзнуть, значить, свояк ему тулуп, длиннющий такой, дал. Ну, завернулся он и пошёл, значить, домой. А принял-то изрядно, устал по дороге, в сон клонить стало, ну, и прилёг около дерева-то, в тулуп завернулся с головой. А тут покурить приспичило. Достал «Беломор», закурил, значить, и лежит на боку, спиной к дороге и дымит вовсю. А тут бабка Серафима, прабабка значить твоя, — и дед повернулся к внучке Ядрилы — А уж почти темнеть начало. Идёт бабка и смотрит — чавой-то тёмное у дороги, подошла поближе, посмотрела, а зренье-то уж не то, да, так и ахнула – медведь, мол, белый. И думает: «Отродясь тута и обычных-то медведей-то не было, а тут — на тебе, сразу белый завёлся». Не успела ещё закричать, как смотрит, а медведь-то лежит и дым пускает, курит значить, и бормочет, чавой-то по-своему видать. Ну, она давай креститься: «Свят-свят-свят. Оборотень». И как заорёт: «Сгинь нечистый!!!» А он же пьяный, не соображает. Ну, и отвечает ей, серьёзно так: «Почему не чистый? Я чистый, только после бани». Бабка пуще прежнего давай орать, и как долбанёт его палкой-то своей и бежать домой, сразу силы прибавилось, побежала, как молодуха. А ентот вскочил, значить, глазами хлопает, не поймёт нечаго, вмиг протрезвел. С тех пор и пить перестал. А у бабки от гимнастики, значить, ентой, аж радикулит прошёл, стала бегать прям по деревни, только леском в темень больше не ходила. Вот так-то. И бабку вылечил, и сам пить бросил.
Золотодобытчик
– Здорово, дед! Всё байками кормишь, молодёжь-то? Собрал уж, смотрю, вокруг себя, — крикнул проходящий мимо мужчина.
– Здорово, здорово! А чаво, пускай посидят послушают.
– Дед, а чего этого Гришку золотодобытчиком называют? Вроде золото добывать не ездил, а всегда здесь, безвылазно, жил? — спросил один из парней, кивая в сторону прошедшего мужчины.
– Да вот была история. Он любитель был ентово дела-то, — и дед щёлкнул себе по горлу. — Ну, и прятал от жены получку-то. А жена вреднющая у него баба, всю жизнь только и пилила Гришку-то и все места, куда он заначку-то клал со временем находила. Ну, пошёл Гришка, значить, в сортир. Сидит думает — куда б ещё спрятать, чтоб жена-то не нашла, значить. Глядь вниз-то, а там половица одна приподнялась, вот-вот выскочит. Ну, он, посмотрел — вот место хорошее, тутова точно искать не будет. Вытащил деньгу-то и хотел уж положить, значить, под половицу, а половица не поддаётся. Ну он, взял и положил деньгу-то енту самую, в суматохе-то на сидельник-то и начал, значить, половицу отдирать. А сортир-то построил в своё время хороший, просторный, но времени-то сколь прошло, с той поры-то, жена его и ентим всё пилила: «Построй, мол, новый сортир-то. Ентот-то уж весь щелястый, да и сидеть на такавом страшно, провалишься ещё». А Гришка всё отнекивался: некогда, мол. Ну, сортир-то просторный, но и Гришка не махонький, здоровый и ввысь и в плечах. Развернулся задом-то к двери, а дверь-то напора не выдержала и отварилась, тама хоть и был крючок, а сортир-то старый уж, он то ж Гришкиного напора не выдержал и отвалился. Ветерок подул, и деньга улетела, значить, в дырку-то. Гришка стоит, репу чешет и жену ругает, что, мол, из-за ентой бабы заначку спрятать не можешь, как все люди-то нормальные, всё новые места искать приходится. Дверь прикрыл, значить, чтоб не дуло больше, вниз-то глянул, а она лежит чуть в сторонке, ветром, значить, отнесло не в ведро, а рядом. Ну, чего делать? Жалко деньгу-то Гришке. Ну, думает, лезть надо. А сортир-то старый. Ну, нагнулся он, значить, руками-то надавил на сидельник-то, а он возьми и развались под ним, Гришка весит-то сколь? Ну, и Гришка вслед за деньгой вниз головой. А здоровый сам-то и дно близко было, ну руками-то, значить, упёрся, а назад-то как? А тут ещё спину прихватило, радикулит знать. Разогнуться-то не может. Стоит так и думает, что делать-то? И давай орать. А жена как раз на огороде что-то тяпала недалеко от сортира. Слышит: «Орёт, чтоль ктой-то? Вроде в сортире». Кликнула Гришку-то, а он не отвечает. Ну, взяла тяпку-то и пошла, значить. Дверь открыла, а там из дыры-то только зад и торчит. Смотрит, не поймёт, одежда-то мужа, вроде, её. Ну, она ему: «Гриш ты, чтоль?». «Ну, не видишь, чтоль, что я. Помоги выбраться-то. Спину прихватило и дышать уж нечем». «А чёй-то ты полез-то туда?» Ну, а Гришку зло взяло, вместо того чтоб помочь, значить, она стоит и лясы точет: «Зачем, зачем? Клад искал. Мож золото найду! Что там ещё искать можно!? Помоги лучше, занемог совсем уж» Ну, она к соседям. Пришли мужики-то. Вытащили, значить. Стоят ржут, и кто-то возьми и ляпни: «Чавой-то ты, Гришка, вроде не тем местом-то в сортир полез? Золото, чтоль добывать?» А Гришка в то время как раз золотарём работал, за провинности всякие посадили на поля енто самое «золото» развозить, — усмехнулся дед. — Ну, а Гришка им: «Да вот деньга, мол, улетела туды, а жалко бросать-то. Вот и полез, а он, — и показывает на дыру-то — возьми и сломайся». А жена и тут за своё: «Ах ты, поскудник-то такой, уже и туда прятать начал! Тьфу! Золотодобытчик хренов!» Вот поэтому, с тех пор, его так и зовут, а не из-за того золота, что на побрякушки разные идёт.
Вода родниковая
– Здорово, дед, — сказал улыбаясь проходящий мужчина.
– Здорово, тёзка. Ты чавой-то, весёлый сегодня? Куда собрался-то?
– Так, погода-то какая хорошая выдалась, аж на душе весело. Да вот решили с мужиками прогуляться, малость, до лесочка, — подмигивая ответил Максим.
– А в кармане-то чаво? — спросил хитро улыбаясь дед.
– Так «родниковая». Какая ж прогулка-то без неё? — смеясь ответил Максим.
– Это что за родниковая-то такая? — спросила сидевшая рядом девушка.
– Так та же «отдушина». Личного производства, так сказать.
– А почему родниковая? — спросил кто-то из парней.
– Да было как-то. У ентого тёзки моего, Максима значит, соседка, вреднющая такая бабка Лукерья, вечно они воюють друг с другом. Ну, и решила ента Лукерья нажаловаться в милицию, значить, на Максима: гонит мол самогонку-то. Ну, приехали два милиционера, изымать, енту самую самогонку и аппарат. Зашли, значить, в дом-то, а там у двери ведро под крышкой стоит. Ну, они рассказали зачем приехали, что, мол, жалоба на тебя, будем изымать. Других соседей позвали, значит, мол, свидетели будете. Ну, а милиционеры, хотя и гоняют самогонщиков-то, но сами-то тоже ж люди, ну, и они отдыхают иногда, как вон Максим с мужиками, — и дед кивнул в сторону, куда ушёл Максим. — Они ведро-то увидели и спрашивают его: «Что в ведре-то?» Ну, а Максим им: «Вода, мол, родниковая. Набрал вчерась». Ну, а жара стояла такая, он и смекнул, и говорит им: «Жара-то какая стоит, небось в мундирах-то своих запарилися совсем. Может водички-то испьёте. Сам набирал, на роднике-то». Ну, а чего не испить-то, ежели жарко. Ну, он налил им по кружке. Они глаток-то сделали, глаза округлились, друг с другом переглядываются, видит Максим — понравилась водица-то. Они ещё глотнули, глаза уже повеселели. И говорят ему: «Ох, и вкусна вода-то родниковая. Хороший источник, мол», — и смеются. Сосед-то понял и тоже говорит: «Да и мне, чавой-то тоже пить захотелось, налил бы». А другая-то соседка стоит смеётся, поняла в чём дело-то. А Максим, видя такую картину, и опять, значить, им говорит: «Дак это ж, не ваша водопроводная вода-то. Родниковая и душу лечит, выпил, а по душе прям, как бальзам разлился, хорошо! Да я вам и с собой пару бутылочек, в дорогу налью. Работа-то у вас нервная, вот и полечитесь». Максим отнёс им пару бутылок в коляску мотоцикла. А бабка, видя, чавой-то Максим им там в мотоцикл-то ентот кладёт, любопытство верх взяло и спрашивает его: «Чёй-то ты Максим милиции-то положил в коляску-то? Не уж-то сам, добровольно сдаёшь?» А Максим ей: «Вот ты бабка Лукерья на меня нажаловалась. Человека не за что оклеветала, и сейчас успокоиться никак не можешь. А я вишь какой добрый — на власть зла не держу. Я им водички родниковой в дорогу, если умаются в жару-то такую, попьют и меня добрым словом вспомнят». Бабка смотрит — не поймёт, какая такая вода родниковая? Родников-то поблизости отродясь не было, и опять ему: «Ты где ж, родник-то нашёл такой?». Ну, а бабка из семьи староверов, ну, набожная жуть, а вера-то у них своя — православную не признавали. Ну, зная это, и чтобы отвязалась и слух про «родник» не пустила, и говорит ей: «Да это бабка не для тебя родник-то. Он вон у бывшей церкви Православной рядом пробил». Бабка аж перекрестилась по-своему. А в протоколе, ентом самом, написали, значить, что мол ничего не нашли, и свидетели ещё расписались, что согласны, мол. Вот с тех пор и пошло: «Пойти к Максиму за водой родниковой».
Берегите природу — вашу мать
– Ты чего сегодня не пришёл-то? — спросил, проходящего мимо парня, один из сидевших рядом с дедом.
– Да некогда. Надо плакаты к завтрашнему вечеру подготовить.
– Вот один раз к нам направили одного любителя плакаты рисовать. Он и нарисовал, — сказал дед Максим.
– А что за плакатчик?
– Да из города прислали. В сельсовет кем-то. И любителем всяких лозунгов оказался. В деревне никогда не жил, городской, значить, ентеллигент. Уехал, не выдержал деревенской жизни. Он, енти самые, плакаты к месту и не к месту рисовал, ума нет совсем, жизни деревенской не знает, а плакаты про неё пишет. То один раз нарисовал плакат к приезду начальника какого-то из города, значить. Начальник ентот лес наш приехал смотреть и работников, значить, как работают, мол. Ну, он плакат-то написал, а ктой-то ночью взял и созоровал, и дописал в конце, значить, по-своему. Приехал начальник, а его взору плакат во всю стену: «Берегите животных, они наши меньшие братья. Кроме волков — те товарищи, особенно тамбовские!» Председатель его к себе вызвал, что мол понаписал-то? А тот глазами хлопает, не поймёт в чём дело-то, рисовал-то другой, мол, плакат, про волков там и не слова, мол, не писал. Ну, простил, значить. Но он не остановился. И однажды говорит: «Надо, мол, как везде в городах, значить, плакаты поставить: «Берегите лес от пожара» и «Берегите природу». Но и здесь решил ум свой, — и дед Максим постучал пальцем по лбу, — показать и поставил в лесу плакат: «Берегите природу — вашу мать!» Начальник его опять к себе: «Ты, — говорит, — с какой планеты свалился на мою голову!? Твою мать! Ентеллигент — хренов! Мать твою! Ты сам-то понял, что понаписал-то!?» Ну, и жители объяснили ему также как на надписи, теми же словами. Ночью переписал… Пришли, значить, утром-то, а там новый плакат: «Берегите природу — она же мать ваша!» Так и выгнал его взашей председатель. В город лично ездил просить забрать, ентого, ентеллигента.
Пиджак кожаный
– Ты чавой-то бегом-то, Стёпа? — спросил дед пробегающего мимо мужчину.
– Да вот телогрейку новую спёрли. Только раза два надеть и успел, — ответил, остановившись мужчина.
– Кожану? Телогрейку-то? — спросил опять дед.
– Да нет. Не успела ещё, — засмеявшись, подмигнул деду Степан.
– Дед, а разве телогрейка кожаной бывает? — спросила одна из сидевших девушек.
– Нет, конечно. Но светиться как кожана, в темноте, может, — ухмыльнулся дед.
– Это как же? — удивилась другая девушка.
– Да была история. У Ивана, тракториста колхозного, телогрейка была. Носил он енту телогрейку на работе, не снимая, и трактор свой ремонтировал в ней. Ну, и пропиталась она вся мазутом, аж светиться по темну-то стала. Ну, и идёт как-то, ентот, Иван пьяненький, значить, а темно вокруг, тут как раз луна на небе появилась, ну и осветила всё кругом. Телогрейка на Иване, на лунном-то свету вся так и засветилася, а недалеко. значить, мужик один шёл, ну и заметил. Мужик-то на руку нечист был, ну, что плохо лежит, всё к нему в карман переходило, да и завистливый жуть. Ну, думает, мужик ентелегент, чтоль какой? Пиджак кожаный. Позавидовал. Ну, и задумал умыкнуть, пиджак-то, а вместо него свою телогрейку, значить, оставить. Телогрейка новая, только приобрёл. Ну, думает: «Хрен с ней с телогрейкой-то, пиджак кожаный куда лучше, сам не надену, так продам задорого». Ну, Иван, значить, дошёл до трактора-то сваво, ну и прилёг, а жарко после ентова, дела-то стало, — и дед щёлкнул себя по горлу, — ну и снял телогрейку и рядом положил. Ну, мужик не дурак. Подождал, значить, а как только уснул Иван-то, он хвать телогрейку-то, а свою, вместо, положил. Ну, а Иван проснулся по утру-то, смотрит, а вместо его старой промасленной телогрейки совсем новая лежит. Ну, думает: «Что за чудеса такие. Где ж старая-то?». Поискал, нет нигде. Обрадовался даже. Старая-то, думает, совсем промаслилась, да поистрепалась, теперь вот на новую тратиться не надо, сама в руки попалась. Только кому старая-то понадобилась? Кто на такое добро позариться-то мог, да и на кой? Потом-то, ентот, вор-то, ох плевался, когда домой добычу-то принёс, а своё новое добро сам, добровольно оставил. Ну, а чаво? Дело сделал, назад не вернёшь, себя выдашь.
Горе лыковое
– Ну, молодёжь, хорошо с вами посиделки сидеть, но пора мне. И так уж засиделся. Бабка ругаться начнёт. С курями просила помочь ей, ощипать, а то дети приедут в выходные. Всё думает, что в городе-то, ентом, не едят ничаго они, только мать, мол накормить и может. Идтить надо.
– А мой дед говорит, что мяса много есть нельзя. Надо больше овощей, — сказала внучка деда Ядрилы.
– Ну, то мясо, какое твой дед ел, конечно вредно, его вообще нормальные люди есть не станут, — ответил дед Максим.
– Это что же за мясо такое? — спросил один из парней.
– Лыковое.
– Какое-какое? — удивились уде девушки.
– Лыковое, — хитро улыбаясь опять сказал дед Максим.
– Разве такое бывает? — спросила одна из девушек.
– У Ядрилы всё бывает. По пьяни он и такое мясо ел. Это у вас в домах, ентих, городских, многоэтажных, водопривод есть.
– Водопровод, дед, - поправил один из парней.
– Ну вот, ентий самый провод, значит. А у нас всё как раньше, по-старинушке, в тазике посуду моем, лыковыми мочалками, и для мытья их, и для посуды, всё из одного матерьяла. Мыла как-то его бабка посуду, варила чегой-то вкусное, ну и в миске большой такой, значит с мочалкой ентой, мыла после приготовления. А пища-то, которая осталось с тарелки, туда же в миску, так в ентом и мыли. На стол поставила, мочалку туда бросила и отошла кудай-то. А тут Ядрила как раз и пришёл. А злющий был, когда выпьет-то. Смотрит миска с чем-то съестным стоит. Думает: «Бабка, видать, обед состряпала. И мясо положила». Ну, и за стол-то сел, пока бабка ушла. Бабка приходит, а он енто «мясо-то» жуёт, да из тарелки еду, какая есть, ложкой-то набирает и в рот. Бабка стоит ни жива, ни мертва, сказать боится, побьёт ещё, ежели узнает, и смех при этом разбирает. А он жуёт, старается, никак мясо его зубам не поддаётся. Вытащит, смотрит не поймёт: «Что ж за мясо-то такое бабка наварила?», с пьяну-то, не соображает. А бабка не знает, чего делать-то. Уже смех еле сдерживает. А тот всё жуёт да ругается. Бабка всё-таки подошла. Увидел Ядрило её: «Чёт, за мясо-то такое? Не уварилось совсем, сижу, жую уже час с лишком, а оно всё не жуётся. Челюсти аж, уже болят». Но жевать перестал, ложку бросил и спать пошёл. Вот с тех пор, небось, и считает мясо вредным.
Золотодобытчик
– Здорово, дед! Всё байками кормишь, молодёжь-то? Собрал уж, смотрю, вокруг себя, — крикнул проходящий мимо мужчина.
– Здорово, здорово! А чаво, пускай посидят послушают.
– Дед, а чего этого Гришку золотодобытчиком называют? Вроде золото добывать не ездил, а всегда здесь, безвылазно, жил? — спросил один из парней, кивая в сторону прошедшего мужчины.
– Да вот была история. Он любитель был ентово дела-то, — и дед щёлкнул себе по горлу. — Ну, и прятал от жены получку-то. А жена вреднющая у него баба, всю жизнь только и пилила Гришку-то и все места, куда он заначку-то клал со временем находила. Ну, пошёл Гришка, значить, в сортир. Сидит думает — куда б ещё спрятать, чтоб жена-то не нашла, значить. Глядь вниз-то, а там половица одна приподнялась, вот-вот выскочит. Ну, он, посмотрел — вот место хорошее, тутова точно искать не будет. Вытащил деньгу-то и хотел уж положить, значить, под половицу, а половица не поддаётся. Ну он, взял и положил деньгу-то енту самую, в суматохе-то на сидельник-то и начал, значить, половицу отдирать. А сортир-то построил в своё время хороший, просторный, но времени-то сколь прошло, с той поры-то, жена его и ентим всё пилила: «Построй, мол, новый сортир-то. Ентот-то уж весь щелястый, да и сидеть на такавом страшно, провалишься ещё». А Гришка всё отнекивался: некогда, мол. Ну, сортир-то просторный, но и Гришка не махонький, здоровый и ввысь и в плечах. Развернулся задом-то к двери, а дверь-то напора не выдержала и отварилась, тама хоть и был крючок, а сортир-то старый уж, он то ж Гришкиного напора не выдержал и отвалился. Ветерок подул, и деньга улетела, значить, в дырку-то. Гришка стоит, репу чешет и жену ругает, что, мол, из-за ентой бабы заначку спрятать не можешь, как все люди-то нормальные, всё новые места искать приходится. Дверь прикрыл, значить, чтоб не дуло больше, вниз-то глянул, а она лежит чуть в сторонке, ветром, значить, отнесло не в ведро, а рядом. Ну, чего делать? Жалко деньгу-то Гришке. Ну, думает, лезть надо. А сортир-то старый. Ну, нагнулся он, значить, руками-то надавил на сидельник-то, а он возьми и развались под ним, Гришка весит-то сколь? Ну, и Гришка вслед за деньгой вниз головой. А здоровый сам-то и дно близко было, ну руками-то, значить, упёрся, а назад-то как? А тут ещё спину прихватило, радикулит знать. Разогнуться-то не может. Стоит так и думает, что делать-то? И давай орать. А жена как раз на огороде что-то тяпала недалеко от сортира. Слышит: «Орёт, чтоль ктой-то? Вроде в сортире». Кликнула Гришку-то, а он не отвечает. Ну, взяла тяпку-то и пошла, значить. Дверь открыла, а там из дыры-то только зад и торчит. Смотрит, не поймёт, одежда-то мужа, вроде, её. Ну, она ему: «Гриш ты, чтоль?». «Ну, не видишь, чтоль, что я. Помоги выбраться-то. Спину прихватило и дышать уж нечем». «А чёй-то ты полез-то туда?» Ну, а Гришку зло взяло, вместо того чтоб помочь, значить, она стоит и лясы точет: «Зачем, зачем? Клад искал. Мож золото найду! Что там ещё искать можно!? Помоги лучше, занемог совсем уж» Ну, она к соседям. Пришли мужики-то. Вытащили, значить. Стоят ржут, и кто-то возьми и ляпни: «Чавой-то ты, Гришка, вроде не тем местом-то в сортир полез? Золото, чтоль добывать?» А Гришка в то время как раз золотарём работал, за провинности всякие посадили на поля енто самое «золото» развозить, — усмехнулся дед. — Ну, а Гришка им: «Да вот деньга, мол, улетела туды, а жалко бросать-то. Вот и полез, а он, — и показывает на дыру-то — возьми и сломайся». А жена и тут за своё: «Ах ты, поскудник-то такой, уже и туда прятать начал! Тьфу! Золотодобытчик хренов!» Вот поэтому, с тех пор, его так и зовут, а не из-за того золота, что на побрякушки разные идёт.
Вода родниковая
– Здорово, дед, — сказал улыбаясь проходящий мужчина.
– Здорово, тёзка. Ты чавой-то, весёлый сегодня? Куда собрался-то?
– Так, погода-то какая хорошая выдалась, аж на душе весело. Да вот решили с мужиками прогуляться, малость, до лесочка, — подмигивая ответил Максим.
– А в кармане-то чаво? — спросил хитро улыбаясь дед.
– Так «родниковая». Какая ж прогулка-то без неё? — смеясь ответил Максим.
– Это что за родниковая-то такая? — спросила сидевшая рядом девушка.
– Так та же «отдушина». Личного производства, так сказать.
– А почему родниковая? — спросил кто-то из парней.
– Да было как-то. У ентого тёзки моего, Максима значит, соседка, вреднющая такая бабка Лукерья, вечно они воюють друг с другом. Ну, и решила ента Лукерья нажаловаться в милицию, значить, на Максима: гонит мол самогонку-то. Ну, приехали два милиционера, изымать, енту самую самогонку и аппарат. Зашли, значить, в дом-то, а там у двери ведро под крышкой стоит. Ну, они рассказали зачем приехали, что, мол, жалоба на тебя, будем изымать. Других соседей позвали, значит, мол, свидетели будете. Ну, а милиционеры, хотя и гоняют самогонщиков-то, но сами-то тоже ж люди, ну, и они отдыхают иногда, как вон Максим с мужиками, — и дед кивнул в сторону, куда ушёл Максим. — Они ведро-то увидели и спрашивают его: «Что в ведре-то?» Ну, а Максим им: «Вода, мол, родниковая. Набрал вчерась». Ну, а жара стояла такая, он и смекнул, и говорит им: «Жара-то какая стоит, небось в мундирах-то своих запарилися совсем. Может водички-то испьёте. Сам набирал, на роднике-то». Ну, а чего не испить-то, ежели жарко. Ну, он налил им по кружке. Они глаток-то сделали, глаза округлились, друг с другом переглядываются, видит Максим — понравилась водица-то. Они ещё глотнули, глаза уже повеселели. И говорят ему: «Ох, и вкусна вода-то родниковая. Хороший источник, мол», — и смеются. Сосед-то понял и тоже говорит: «Да и мне, чавой-то тоже пить захотелось, налил бы». А другая-то соседка стоит смеётся, поняла в чём дело-то. А Максим, видя такую картину, и опять, значить, им говорит: «Дак это ж, не ваша водопроводная вода-то. Родниковая и душу лечит, выпил, а по душе прям, как бальзам разлился, хорошо! Да я вам и с собой пару бутылочек, в дорогу налью. Работа-то у вас нервная, вот и полечитесь». Максим отнёс им пару бутылок в коляску мотоцикла. А бабка, видя, чавой-то Максим им там в мотоцикл-то ентот кладёт, любопытство верх взяло и спрашивает его: «Чёй-то ты Максим милиции-то положил в коляску-то? Не уж-то сам, добровольно сдаёшь?» А Максим ей: «Вот ты бабка Лукерья на меня нажаловалась. Человека не за что оклеветала, и сейчас успокоиться никак не можешь. А я вишь какой добрый — на власть зла не держу. Я им водички родниковой в дорогу, если умаются в жару-то такую, попьют и меня добрым словом вспомнят». Бабка смотрит — не поймёт, какая такая вода родниковая? Родников-то поблизости отродясь не было, и опять ему: «Ты где ж, родник-то нашёл такой?». Ну, а бабка из семьи староверов, ну, набожная жуть, а вера-то у них своя — православную не признавали. Ну, зная это, и чтобы отвязалась и слух про «родник» не пустила, и говорит ей: «Да это бабка не для тебя родник-то. Он вон у бывшей церкви Православной рядом пробил». Бабка аж перекрестилась по-своему. А в протоколе, ентом самом, написали, значить, что мол ничего не нашли, и свидетели ещё расписались, что согласны, мол. Вот с тех пор и пошло: «Пойти к Максиму за водой родниковой».
Берегите природу — вашу мать
– Ты чего сегодня не пришёл-то? — спросил, проходящего мимо парня, один из сидевших рядом с дедом.
– Да некогда. Надо плакаты к завтрашнему вечеру подготовить.
– Вот один раз к нам направили одного любителя плакаты рисовать. Он и нарисовал, — сказал дед Максим.
– А что за плакатчик?
– Да из города прислали. В сельсовет кем-то. И любителем всяких лозунгов оказался. В деревне никогда не жил, городской, значить, ентеллигент. Уехал, не выдержал деревенской жизни. Он, енти самые, плакаты к месту и не к месту рисовал, ума нет совсем, жизни деревенской не знает, а плакаты про неё пишет. То один раз нарисовал плакат к приезду начальника какого-то из города, значить. Начальник ентот лес наш приехал смотреть и работников, значить, как работают, мол. Ну, он плакат-то написал, а ктой-то ночью взял и созоровал, и дописал в конце, значить, по-своему. Приехал начальник, а его взору плакат во всю стену: «Берегите животных, они наши меньшие братья. Кроме волков — те товарищи, особенно тамбовские!» Председатель его к себе вызвал, что мол понаписал-то? А тот глазами хлопает, не поймёт в чём дело-то, рисовал-то другой, мол, плакат, про волков там и не слова, мол, не писал. Ну, простил, значить. Но он не остановился. И однажды говорит: «Надо, мол, как везде в городах, значить, плакаты поставить: «Берегите лес от пожара» и «Берегите природу». Но и здесь решил ум свой, — и дед Максим постучал пальцем по лбу, — показать и поставил в лесу плакат: «Берегите природу — вашу мать!» Начальник его опять к себе: «Ты, — говорит, — с какой планеты свалился на мою голову!? Твою мать! Ентеллигент — хренов! Мать твою! Ты сам-то понял, что понаписал-то!?» Ну, и жители объяснили ему также как на надписи, теми же словами. Ночью переписал… Пришли, значить, утром-то, а там новый плакат: «Берегите природу — она же мать ваша!» Так и выгнал его взашей председатель. В город лично ездил просить забрать, ентого, ентеллигента.
Пиджак кожаный
– Ты чавой-то бегом-то, Стёпа? — спросил дед пробегающего мимо мужчину.
– Да вот телогрейку новую спёрли. Только раза два надеть и успел, — ответил, остановившись мужчина.
– Кожану? Телогрейку-то? — спросил опять дед.
– Да нет. Не успела ещё, — засмеявшись, подмигнул деду Степан.
– Дед, а разве телогрейка кожаной бывает? — спросила одна из сидевших девушек.
– Нет, конечно. Но светиться как кожана, в темноте, может, — ухмыльнулся дед.
– Это как же? — удивилась другая девушка.
– Да была история. У Ивана, тракториста колхозного, телогрейка была. Носил он енту телогрейку на работе, не снимая, и трактор свой ремонтировал в ней. Ну, и пропиталась она вся мазутом, аж светиться по темну-то стала. Ну, и идёт как-то, ентот, Иван пьяненький, значить, а темно вокруг, тут как раз луна на небе появилась, ну и осветила всё кругом. Телогрейка на Иване, на лунном-то свету вся так и засветилася, а недалеко. значить, мужик один шёл, ну и заметил. Мужик-то на руку нечист был, ну, что плохо лежит, всё к нему в карман переходило, да и завистливый жуть. Ну, думает, мужик ентелегент, чтоль какой? Пиджак кожаный. Позавидовал. Ну, и задумал умыкнуть, пиджак-то, а вместо него свою телогрейку, значить, оставить. Телогрейка новая, только приобрёл. Ну, думает: «Хрен с ней с телогрейкой-то, пиджак кожаный куда лучше, сам не надену, так продам задорого». Ну, Иван, значить, дошёл до трактора-то сваво, ну и прилёг, а жарко после ентова, дела-то стало, — и дед щёлкнул себя по горлу, — ну и снял телогрейку и рядом положил. Ну, мужик не дурак. Подождал, значить, а как только уснул Иван-то, он хвать телогрейку-то, а свою, вместо, положил. Ну, а Иван проснулся по утру-то, смотрит, а вместо его старой промасленной телогрейки совсем новая лежит. Ну, думает: «Что за чудеса такие. Где ж старая-то?». Поискал, нет нигде. Обрадовался даже. Старая-то, думает, совсем промаслилась, да поистрепалась, теперь вот на новую тратиться не надо, сама в руки попалась. Только кому старая-то понадобилась? Кто на такое добро позариться-то мог, да и на кой? Потом-то, ентот, вор-то, ох плевался, когда домой добычу-то принёс, а своё новое добро сам, добровольно оставил. Ну, а чаво? Дело сделал, назад не вернёшь, себя выдашь.
Горе лыковое
– Ну, молодёжь, хорошо с вами посиделки сидеть, но пора мне. И так уж засиделся. Бабка ругаться начнёт. С курями просила помочь ей, ощипать, а то дети приедут в выходные. Всё думает, что в городе-то, ентом, не едят ничаго они, только мать, мол накормить и может. Идтить надо.
– А мой дед говорит, что мяса много есть нельзя. Надо больше овощей, — сказала внучка деда Ядрилы.
– Ну, то мясо, какое твой дед ел, конечно вредно, его вообще нормальные люди есть не станут, — ответил дед Максим.
– Это что же за мясо такое? — спросил один из парней.
– Лыковое.
– Какое-какое? — удивились уде девушки.
– Лыковое, — хитро улыбаясь опять сказал дед Максим.
– Разве такое бывает? — спросила одна из девушек.
– У Ядрилы всё бывает. По пьяни он и такое мясо ел. Это у вас в домах, ентих, городских, многоэтажных, водопривод есть.
– Водопровод, дед, - поправил один из парней.
– Ну вот, ентий самый провод, значит. А у нас всё как раньше, по-старинушке, в тазике посуду моем, лыковыми мочалками, и для мытья их, и для посуды, всё из одного матерьяла. Мыла как-то его бабка посуду, варила чегой-то вкусное, ну и в миске большой такой, значит с мочалкой ентой, мыла после приготовления. А пища-то, которая осталось с тарелки, туда же в миску, так в ентом и мыли. На стол поставила, мочалку туда бросила и отошла кудай-то. А тут Ядрила как раз и пришёл. А злющий был, когда выпьет-то. Смотрит миска с чем-то съестным стоит. Думает: «Бабка, видать, обед состряпала. И мясо положила». Ну, и за стол-то сел, пока бабка ушла. Бабка приходит, а он енто «мясо-то» жуёт, да из тарелки еду, какая есть, ложкой-то набирает и в рот. Бабка стоит ни жива, ни мертва, сказать боится, побьёт ещё, ежели узнает, и смех при этом разбирает. А он жуёт, старается, никак мясо его зубам не поддаётся. Вытащит, смотрит не поймёт: «Что ж за мясо-то такое бабка наварила?», с пьяну-то, не соображает. А бабка не знает, чего делать-то. Уже смех еле сдерживает. А тот всё жуёт да ругается. Бабка всё-таки подошла. Увидел Ядрило её: «Чёт, за мясо-то такое? Не уварилось совсем, сижу, жую уже час с лишком, а оно всё не жуётся. Челюсти аж, уже болят». Но жевать перестал, ложку бросил и спать пошёл. Вот с тех пор, небось, и считает мясо вредным.
