"Алексею после Чечни и так много чего снится. К тому же, он не воспринял это проклятие как ты. Поэтому искупать тебе".
- И что я должна делать?
"Терпеть. Я буду сниться тебе по ночам с вторника на среду. Ты будешь мной, и тебя будут расстреливать. Через год это закончится".
- Целый год! - ужаснулась Маша. - Я этого не выдержу!
"Ты сможешь. Прости, Мария, жизнь внуков для меня дороже твоего спокойствия".
- Пора заканчивать, - заметил Ашотович. - Если долго говорить с мёртвыми, потеряешь много энергии. Попрощайся с духом и переверни блюдце.
- Прощайте, пан Лозинский! - произнесла Маша тоном полузадушенной мыши.
Хотя при таких угрозах уместнее было бы сказать: до свидания. Эх, жизнь-жестянка! Вот бы эту Нинку... Так, стоп - и так проклятий с лихвой хватает! Поэтому девушка не стала продолжать мысль - просто перевернула блюдце. Профессор задул свечи и включил электрический свет.
- Ну что, Машенька, как тебе общение с призраками?
- Если выражаться литературно, безумно хочется принять яд, повеситься, застрелиться или просто убиться об стенку.
***
Первые два месяца было особенно тяжело. Каждую среду, просыпаясь в холодном поту, Маша благодарила Бога за то, что не дал ей сегодня сойти с ума, и что теперь она, наконец, свободна от этого несносного поляка. До следующей среды. Потом кошмар повторялся по новой.
Маша никогда не придерживалась националистических взглядов, но сейчас она ловила себя на том, что ей легче было бы вынести свою собственную гибель, снись она себе русским (а ещё лучше - русской женщиной). Видеть же себя иностранцем, да ещё и офицером - это девушке казалось чем-то за гранью добра и зла. Не знамо почему становилось стыдно.
Впрочем, ничего постыдного и недостойного в биографии самого Лозинского она не находила. Видимо, желая как-то приободрить несчастную девушку, чтобы совсем уж не унывала, мучитель часто делился с ней воспоминаниями не только о своей смерти, но и о жизни. А жизнь у него была довольно-таки интересной. Да и сам Лозинский (хоть Маша его с трудом выносила, но не могла этого не признать) был личностью незаурядной. Прекрасно образованный, он свободно владел пятью иностранными языками: английским, немецким, французским, испанским и русским. Обожал путешествовать по разным странам, а потом, возбуждённый и раскрасневшийся, рассказывал друзьям о своих впечатлениях. Не менее охотно он делился этим с Машей. Сорбонна, где он учился в университете, Лондон, Париж, Барселона, Пореч, Венеция, Пула, Афины, Родос... Из всех этих городов Маша была только в Порече года три назад. Мост через Темзу, парк Гуэль, гондолы, собор и площадь Сан Марко, Акрополь, порт Мандраки - всё это девушка досель видела только на картинках. Теперь же глядела на эти достопримечательности глазами другого человека, жила его чувствами. Лишь какая-то малюсенькая крупица мозга помнила, что она всё же не Франтишек Лозинский, а Маша Кочеткова. Да и то как-то смутно, словно не веря, что эта Маша вообще существует.
Ещё он обожал книги. В его роскошном особняке была большая домашняя библиотека. Лозинский читал много и увлечённо, стремясь насытить свой пытливый ум. Дюма, Шекспир, Сервантес - Маша видела творения этих авторов только после того, как над ними тщательно поработал переводчик. Лозинский же с лёгкостью понимал их на языке оригинала.
Также Маше доводилось наблюдать эпизоды из его обычной жизни: учебные будни в Сорбонне, семейные праздники. Лицезрея Алисию, на которой Лозинский женился незадолго до начала войны (и даже успел узнать, что скоро станет отцом), Маша невольно отмечала, как тётя Лина похожа на свою бабушку.
Правда, такие моменты, когда истинное "Я" девушки становилось чётким, случались редко. Маша, пожалуй, могла бы пересчитать их по пальцам. Однажды, когда Лозинский стоял перед зеркалом, расчёсывая свои рыжие кудри, та часть разума, что осталась Машей, скривилась: "Сбрил бы, что ли, эти ужасные усы!... Господи, ну что же это я? - одёрнула она себя в следующую минуту. - Уже прям как Нинка становлюсь!". Не виноват же человек, в конце концов, что ей не нравятся рыжие усатые. Что если ей самой, не дай Бог, придётся, спасая своих близких, также кому-то являться во сне, и что если этот кто-то терпеть не может шатенок? "Извините, пан Лозинский, я сказала глупость".
Впрочем, Лозинский её не слышал. Тогда он и подумать не мог, что какая-то Маша Кочеткова будет за ним наблюдать.
В другой раз частичка Маши пробудилась, когда Лозинский со своими университетскими товарищам отмечали окончание учебного года. В разговоре они коснулись преподавателя по английскому, который без конца ворчит.
- В его-то возрасте сам Бог велел! Когда мне будет семьдесят, я, наверное, тоже буду ворчливым стариком. "Ужасная пошла молодёжь! Вот в наше время...".
Представив себя таким, Лозинский рассмеялся. А смеялся он заразительно, от души. Маше вдруг с грустью подумалось, что этого никогда не будет. В двадцать шесть лет он будет лежать убитым в Катынском лесу, так и не увидев родного сына - Ян появится на свет уже после смерти отца. Вместо неприязни рождалось сочувствие. Но сам Лозинский, разумеется, об этом не знал - молодому человеку жизнь казалось такой длинной! Но даже если бы и знал, едва ли мог бы что-то изменить. Когда во время войны мобилизуют, согласия, как правило, не спрашивают. Когда берут в плен и расстреливают - тем более.
Ещё пару-тройку раз Машина половинка активизировалась во время путешествий, разок-другой - во время чтения очередной книги, а один раз - во время расстрела, которым неизменно заканчивались эти сны. Лозинский умирал, а девушка просыпалась, дрожа от ужаса.
Изредка ночной гость делился с ней журналистскими буднями, выбирая самые интересные события. Картины его пребывания в Козельском лагере Маша и вовсе видела только два раза. Даже тогда весёлость и жизнелюбие не покинули Лозинского. Он, как и многие, не ожидал, что их расстреляют - думал, отправят обратно в Польшу. Впрочем, лагерной жизнью он девушку не грузил - она заставала его то за чтением книг, то за разговорами с товарищами по несчастью, довольно-таки бодрыми для данного заведения. На Машиной памяти, лишь однажды Лозинский пал духом - когда его вместе с товарищами вели на расстрел. Отчаяние, внутренний протест, неверие, что собственная погибель так близко и, под конец, смирение с Божьей волей - всё это Маше приходилось чувствовать каждую ночь на среду.
Днём Лозинский её не беспокоил, но невольно Маша стала задумываться: а что если и за ней сейчас кто-то следит? Кто-то из далёкого будущего, который появится на свет уже когда её не будет. Что если кому-то слышная каждая её мысль, виден каждый шаг? И хотя Маша никогда не была особо скрытной, это её несколько пугало. Каково жить с ощущением, будто тебя снимают скрытой камерой? Остаётся, по-видимому, одно - сделать свою жизнь максимально интересной, чтобы было что рассказать и показать. И ещё - стараться не совершать неблаговидных поступков, которые захочется скрыть от людей. Конечно, на каждый чих не наздравствуешься - всегда найдутся желающие обругать, осудить. Главное - чтобы самой не было стыдно.
Днём девушка была сама собой, однако порой несказанно удивляла всех, кто с ней знакомы. Она могла, забывшись, сказать студентам, как звучит фраза из пьесы "Овечий источник", если её дословно перевести с испанского, или вспомнить отрывок из поэмы "Пан Тадеуш", которой она наяву не читала. Соседке, которая собиралась провести часть отпуска в Польше, стала советовать, что стоит посмотреть в первую очередь.
- Ты там была? - спросила та удивлённо.
- Нет, но у меня один знакомый живёт в Кракове. Вернее, дальний родственник. Он мне фотки показывал, - выкручивалась Маша, как могла. - Ну, и рассказал кое-что по скайпу.
Один раз жарко заспорила со своим коллегой - молодым преподавателем истории.
- Вот немцы расстреляли в Катыни польских военнопленных, а потом ещё на наших стали сваливать...
- Вообще-то это наши их расстреляли, - не удержалась Маша.
- Поменьше слушай всякую русофобскую пропаганду, - скривился тот.
- Да я сама видела, что это наше НКВД...
"Вот ляпнула!" - подумала девушка с опозданием.
- Поменьше бы смотрела этого Вайду! Ещё тот клеветник и мерзавец!
Маша попыталась было сказать, что знать не знает никакого Вайду, но тут, что называется, "Остапа понесло" - ругательства в адрес несчастного вскоре сменились рассуждениями о том, как ненавидели поляки русских с самого сотворения мира, и что за интервенцию в Смутное время и Лжедмитриев, даже если бы их двое больше пострелял наш дорогой товарищ Сталин - большого греха бы не было. Хорошо ещё, не пожелал, чтобы вместе с ними расстреляли саму Машу и её сторонников. Двух лет еженедельной "польской интервенции" ей не вынести!
Коллеги, которые слышали этот спор, конечно, удивились: Маша, которая никогда не интересовалась ни Катынью, ни поляками, вдруг начала что-то доказывать знатоку истории. Пришлось отбояриться тем, что на днях смотрела какой-то документальный фильм. Не говорить же, где и как она всё это видела - не поймут.
Что же получается, Маша вот так взяла и доверилась какому-то малознакомому (да ещё и несимпатичному) поляку? Отнюдь. После спиритического сеанса девушка первым делом связалась с дядей Колей. Поздоровавшись и поговорив немного о текущих делах, попросила позвать тётю Лину. Алина Яновна, которая в девичестве и впрямь оказалась Лозинской, очень удивилась: с чего вдруг троюродная племянница так подробно расспрашивает её про давно умершего деда. Как звали? Откуда был родом? Чем занимался? Сама тётя Лина своего дедушку не видела, но по рассказам бабушки (Алисией её звали) кое-что помнит. Да, и расстреляли его, кстати, в Катыни. До бабушки ещё дошло одно из его писем, что дедушка писал из Козельского лагеря для военнопленных. Очень аккуратно Маша пыталась выяснить у троюродной тёти, было ли, что её дед настороженно относился к русским, как-то их недолюбливал.
- Недолюбливал? Господь с тобой! Наоборот, к русским он относился с симпатией. По крайней мере, так рассказывала бабушка. А месть... Нет, он вообще был человек не мстительный.
В правдивости её слов Маши вскоре самой довелось убедиться. Читая мысли пана Лозинского, она не обнаруживала никаких злых чувств к своим соотечественникам. По крайней мере, к простым людям. Даже когда его расстреливали, с его губ не слетело ни одного проклятия... Нет, такой бы не стал мучить кого-то просто из русофобии. Да и нелогично было бы выбрать для этой цели именно Машу. Тогда уж скорее стал бы сниться какому-нибудь "пламенному патриоту", типа той же Беловой.
Странно, но всё больше девушка ловила себя на то, что не только притерпелась к Лозинскому, но даже стала испытывать к нему симпатию. Ещё в первые месяцы его странных визитов она купила самоучитель польского языка. Не для того, чтобы понимать, о чём говорят в её снах - для того, которым она себя ощущала, этот язык был родным. Но хоть сколько-нибудь зная этот язык наяву, проще было терпеть эти перевоплощения. Также Маша стала время от времени готовить себе блюда из польской кухни и слушать польские песни. Это несколько сглаживало стресс от резкой смены культур.
Этот субботний день апреля ничем не отличался от остальных. С утра прошлась по магазинам - купила продуктов. Возвращаясь, встретила во дворе Алексея. Поболтали немного о политике. В частности, о вчерашнем нападении в Ингушетии на правозащитников из офиса "Комитета против пыток". К счастью, обошлось без человеческих жертв. Больше всех пострадал водитель автобуса, чьего железного коня нападавшие сожгли дотла...
"Может, не зря я всё это терплю? - думала Маша, шагая дворами с пакетом только что купленных со скидкой сапог. - Может, если бы проклятие сбылось наяву, этих людей бы в живых не было?... Или у меня уже просто стокгольмский синдром?".
Размышляя, она едва не наткнулась на группу туристов. Две парочки, рассматривая карту, о чём-то спорили, переговариваясь по-польски. Когда же она с ними поравнялась, один мужчина обратился к ней на английском языке:
- Простите, Вы не подскажете, как пройти в Третьяковскую галерею?
Маша стала объяснять им, наблюдая, как на лицах туристов проявляется всё больше удивления.
- Спасибо! Вы так хорошо говорите по-польски!
- Жизнь заставила, - ответила Маша.
Когда поляки ушли, радость от комплимента сменилась некоторой обидой. Вот она тут одна за всех мучается, а Нинка посылает проклятия, притом не тем, кто отправили Стаса на эту подлую ненужную войну, а тем, кто называют эту войну таковой - и ей ничего, живёт себе припеваючи. Впрочем, припеваючи ли? Лозинский бы, например, ни за что не поверил, что с такой злобой в сердце можно быть счастливым. Для него жизнь была слишком интересной, чтобы тратить её на бессмысленную ненависть.
- Чурки - они и есть чурки! - вдруг услышала она знакомый голос.
Нинка? Точно! Она! Эх, легка на помине. Стоя напротив пожилой женщины, Белова что-то горячо доказывала ей. В стороне, немного поодаль от спорщиц, играли мальчишки. Среди них - семилетний Серёжа.
- Они тут понаехали, ведут себя чёрт-те как! - всё больше распалялась Нина. - А я должна относиться к ним как к равным? Они тут грабят, убивают, насилуют русских девушек - а мы должны терпеть? Я русская, православная...
"Да уж, православнее некуда!" - подумала Маша.
Тем временем мяч, брошенный одним из мальчиков, полетел на дорогу. Серёжа и один из его товарищей выбежали на проезжую часть. Тот другой мальчишка оказался проворнее - добежал первым, схватил мяч... Серёжа повернул голову в его сторону, не замечая, как прямо на него несётся автобус...
Ноги девушки сообразили скорее, чем голова. Маша не успела понять, как оказалась на проезжей части, как толкнула Серёжу вперёд, как ударом корпуса её сшибло с ног прямо на асфальт. Помнила только круглые глаза мальчика, его испуганный голос: "Тётя Маша?", отчаянный крик Нины: "Серёжа! Серёженька!".
"Лучше б за ребёнком следила, а не "патриотические" истерики устраивала!" - подумала Маша.
Обругать дурёху уже не было сил. "Todo pasara, Maria! Toso pasara!", - было последним, что она услышала из окна проезжающей машины, прежде чем сознание её покинуло.
***
"Да, Мария, попала ты! Прежде бы испугалась, растерялась, не знала бы, что делать, а тут не раздумывая побежала. Видать, привычка просыпаться после расстрела притупила чувство опасности".
Хорошо ещё, автобус успел сбросить скорость, а то бы плохо пришлось. Конечно, сотрясение мозга и перелом двух рёбер - тоже не есть хорошо, но всё-таки...
Именно такими были первые мысли девушки, когда, очнувшись в институте Склифосовского, она узнала от врача, что ещё легко отделалась. С ней в палате лежали ещё три соседки. Лиля и её мать Ольга Владимировна сломали одна ногу, другая руку, когда при пожаре выпрыгнули из окна собственной квартиры.
- Это Нинка, зараза, накаркала! - сетовала Ольга Владимировна. - Вот квартира и загорелась. Хорошо, выпрыгнуть успели, и этаж второй.
Из-за чего у них возник скандал с дачной соседкой, которая пожелала им сгореть, женщина не уточняла и фамилии не назвала.
- И что я должна делать?
"Терпеть. Я буду сниться тебе по ночам с вторника на среду. Ты будешь мной, и тебя будут расстреливать. Через год это закончится".
- Целый год! - ужаснулась Маша. - Я этого не выдержу!
"Ты сможешь. Прости, Мария, жизнь внуков для меня дороже твоего спокойствия".
- Пора заканчивать, - заметил Ашотович. - Если долго говорить с мёртвыми, потеряешь много энергии. Попрощайся с духом и переверни блюдце.
- Прощайте, пан Лозинский! - произнесла Маша тоном полузадушенной мыши.
Хотя при таких угрозах уместнее было бы сказать: до свидания. Эх, жизнь-жестянка! Вот бы эту Нинку... Так, стоп - и так проклятий с лихвой хватает! Поэтому девушка не стала продолжать мысль - просто перевернула блюдце. Профессор задул свечи и включил электрический свет.
- Ну что, Машенька, как тебе общение с призраками?
- Если выражаться литературно, безумно хочется принять яд, повеситься, застрелиться или просто убиться об стенку.
***
Первые два месяца было особенно тяжело. Каждую среду, просыпаясь в холодном поту, Маша благодарила Бога за то, что не дал ей сегодня сойти с ума, и что теперь она, наконец, свободна от этого несносного поляка. До следующей среды. Потом кошмар повторялся по новой.
Маша никогда не придерживалась националистических взглядов, но сейчас она ловила себя на том, что ей легче было бы вынести свою собственную гибель, снись она себе русским (а ещё лучше - русской женщиной). Видеть же себя иностранцем, да ещё и офицером - это девушке казалось чем-то за гранью добра и зла. Не знамо почему становилось стыдно.
Впрочем, ничего постыдного и недостойного в биографии самого Лозинского она не находила. Видимо, желая как-то приободрить несчастную девушку, чтобы совсем уж не унывала, мучитель часто делился с ней воспоминаниями не только о своей смерти, но и о жизни. А жизнь у него была довольно-таки интересной. Да и сам Лозинский (хоть Маша его с трудом выносила, но не могла этого не признать) был личностью незаурядной. Прекрасно образованный, он свободно владел пятью иностранными языками: английским, немецким, французским, испанским и русским. Обожал путешествовать по разным странам, а потом, возбуждённый и раскрасневшийся, рассказывал друзьям о своих впечатлениях. Не менее охотно он делился этим с Машей. Сорбонна, где он учился в университете, Лондон, Париж, Барселона, Пореч, Венеция, Пула, Афины, Родос... Из всех этих городов Маша была только в Порече года три назад. Мост через Темзу, парк Гуэль, гондолы, собор и площадь Сан Марко, Акрополь, порт Мандраки - всё это девушка досель видела только на картинках. Теперь же глядела на эти достопримечательности глазами другого человека, жила его чувствами. Лишь какая-то малюсенькая крупица мозга помнила, что она всё же не Франтишек Лозинский, а Маша Кочеткова. Да и то как-то смутно, словно не веря, что эта Маша вообще существует.
Ещё он обожал книги. В его роскошном особняке была большая домашняя библиотека. Лозинский читал много и увлечённо, стремясь насытить свой пытливый ум. Дюма, Шекспир, Сервантес - Маша видела творения этих авторов только после того, как над ними тщательно поработал переводчик. Лозинский же с лёгкостью понимал их на языке оригинала.
Также Маше доводилось наблюдать эпизоды из его обычной жизни: учебные будни в Сорбонне, семейные праздники. Лицезрея Алисию, на которой Лозинский женился незадолго до начала войны (и даже успел узнать, что скоро станет отцом), Маша невольно отмечала, как тётя Лина похожа на свою бабушку.
Правда, такие моменты, когда истинное "Я" девушки становилось чётким, случались редко. Маша, пожалуй, могла бы пересчитать их по пальцам. Однажды, когда Лозинский стоял перед зеркалом, расчёсывая свои рыжие кудри, та часть разума, что осталась Машей, скривилась: "Сбрил бы, что ли, эти ужасные усы!... Господи, ну что же это я? - одёрнула она себя в следующую минуту. - Уже прям как Нинка становлюсь!". Не виноват же человек, в конце концов, что ей не нравятся рыжие усатые. Что если ей самой, не дай Бог, придётся, спасая своих близких, также кому-то являться во сне, и что если этот кто-то терпеть не может шатенок? "Извините, пан Лозинский, я сказала глупость".
Впрочем, Лозинский её не слышал. Тогда он и подумать не мог, что какая-то Маша Кочеткова будет за ним наблюдать.
В другой раз частичка Маши пробудилась, когда Лозинский со своими университетскими товарищам отмечали окончание учебного года. В разговоре они коснулись преподавателя по английскому, который без конца ворчит.
- В его-то возрасте сам Бог велел! Когда мне будет семьдесят, я, наверное, тоже буду ворчливым стариком. "Ужасная пошла молодёжь! Вот в наше время...".
Представив себя таким, Лозинский рассмеялся. А смеялся он заразительно, от души. Маше вдруг с грустью подумалось, что этого никогда не будет. В двадцать шесть лет он будет лежать убитым в Катынском лесу, так и не увидев родного сына - Ян появится на свет уже после смерти отца. Вместо неприязни рождалось сочувствие. Но сам Лозинский, разумеется, об этом не знал - молодому человеку жизнь казалось такой длинной! Но даже если бы и знал, едва ли мог бы что-то изменить. Когда во время войны мобилизуют, согласия, как правило, не спрашивают. Когда берут в плен и расстреливают - тем более.
Ещё пару-тройку раз Машина половинка активизировалась во время путешествий, разок-другой - во время чтения очередной книги, а один раз - во время расстрела, которым неизменно заканчивались эти сны. Лозинский умирал, а девушка просыпалась, дрожа от ужаса.
Изредка ночной гость делился с ней журналистскими буднями, выбирая самые интересные события. Картины его пребывания в Козельском лагере Маша и вовсе видела только два раза. Даже тогда весёлость и жизнелюбие не покинули Лозинского. Он, как и многие, не ожидал, что их расстреляют - думал, отправят обратно в Польшу. Впрочем, лагерной жизнью он девушку не грузил - она заставала его то за чтением книг, то за разговорами с товарищами по несчастью, довольно-таки бодрыми для данного заведения. На Машиной памяти, лишь однажды Лозинский пал духом - когда его вместе с товарищами вели на расстрел. Отчаяние, внутренний протест, неверие, что собственная погибель так близко и, под конец, смирение с Божьей волей - всё это Маше приходилось чувствовать каждую ночь на среду.
Днём Лозинский её не беспокоил, но невольно Маша стала задумываться: а что если и за ней сейчас кто-то следит? Кто-то из далёкого будущего, который появится на свет уже когда её не будет. Что если кому-то слышная каждая её мысль, виден каждый шаг? И хотя Маша никогда не была особо скрытной, это её несколько пугало. Каково жить с ощущением, будто тебя снимают скрытой камерой? Остаётся, по-видимому, одно - сделать свою жизнь максимально интересной, чтобы было что рассказать и показать. И ещё - стараться не совершать неблаговидных поступков, которые захочется скрыть от людей. Конечно, на каждый чих не наздравствуешься - всегда найдутся желающие обругать, осудить. Главное - чтобы самой не было стыдно.
Днём девушка была сама собой, однако порой несказанно удивляла всех, кто с ней знакомы. Она могла, забывшись, сказать студентам, как звучит фраза из пьесы "Овечий источник", если её дословно перевести с испанского, или вспомнить отрывок из поэмы "Пан Тадеуш", которой она наяву не читала. Соседке, которая собиралась провести часть отпуска в Польше, стала советовать, что стоит посмотреть в первую очередь.
- Ты там была? - спросила та удивлённо.
- Нет, но у меня один знакомый живёт в Кракове. Вернее, дальний родственник. Он мне фотки показывал, - выкручивалась Маша, как могла. - Ну, и рассказал кое-что по скайпу.
Один раз жарко заспорила со своим коллегой - молодым преподавателем истории.
- Вот немцы расстреляли в Катыни польских военнопленных, а потом ещё на наших стали сваливать...
- Вообще-то это наши их расстреляли, - не удержалась Маша.
- Поменьше слушай всякую русофобскую пропаганду, - скривился тот.
- Да я сама видела, что это наше НКВД...
"Вот ляпнула!" - подумала девушка с опозданием.
- Поменьше бы смотрела этого Вайду! Ещё тот клеветник и мерзавец!
Маша попыталась было сказать, что знать не знает никакого Вайду, но тут, что называется, "Остапа понесло" - ругательства в адрес несчастного вскоре сменились рассуждениями о том, как ненавидели поляки русских с самого сотворения мира, и что за интервенцию в Смутное время и Лжедмитриев, даже если бы их двое больше пострелял наш дорогой товарищ Сталин - большого греха бы не было. Хорошо ещё, не пожелал, чтобы вместе с ними расстреляли саму Машу и её сторонников. Двух лет еженедельной "польской интервенции" ей не вынести!
Коллеги, которые слышали этот спор, конечно, удивились: Маша, которая никогда не интересовалась ни Катынью, ни поляками, вдруг начала что-то доказывать знатоку истории. Пришлось отбояриться тем, что на днях смотрела какой-то документальный фильм. Не говорить же, где и как она всё это видела - не поймут.
Что же получается, Маша вот так взяла и доверилась какому-то малознакомому (да ещё и несимпатичному) поляку? Отнюдь. После спиритического сеанса девушка первым делом связалась с дядей Колей. Поздоровавшись и поговорив немного о текущих делах, попросила позвать тётю Лину. Алина Яновна, которая в девичестве и впрямь оказалась Лозинской, очень удивилась: с чего вдруг троюродная племянница так подробно расспрашивает её про давно умершего деда. Как звали? Откуда был родом? Чем занимался? Сама тётя Лина своего дедушку не видела, но по рассказам бабушки (Алисией её звали) кое-что помнит. Да, и расстреляли его, кстати, в Катыни. До бабушки ещё дошло одно из его писем, что дедушка писал из Козельского лагеря для военнопленных. Очень аккуратно Маша пыталась выяснить у троюродной тёти, было ли, что её дед настороженно относился к русским, как-то их недолюбливал.
- Недолюбливал? Господь с тобой! Наоборот, к русским он относился с симпатией. По крайней мере, так рассказывала бабушка. А месть... Нет, он вообще был человек не мстительный.
В правдивости её слов Маши вскоре самой довелось убедиться. Читая мысли пана Лозинского, она не обнаруживала никаких злых чувств к своим соотечественникам. По крайней мере, к простым людям. Даже когда его расстреливали, с его губ не слетело ни одного проклятия... Нет, такой бы не стал мучить кого-то просто из русофобии. Да и нелогично было бы выбрать для этой цели именно Машу. Тогда уж скорее стал бы сниться какому-нибудь "пламенному патриоту", типа той же Беловой.
Странно, но всё больше девушка ловила себя на то, что не только притерпелась к Лозинскому, но даже стала испытывать к нему симпатию. Ещё в первые месяцы его странных визитов она купила самоучитель польского языка. Не для того, чтобы понимать, о чём говорят в её снах - для того, которым она себя ощущала, этот язык был родным. Но хоть сколько-нибудь зная этот язык наяву, проще было терпеть эти перевоплощения. Также Маша стала время от времени готовить себе блюда из польской кухни и слушать польские песни. Это несколько сглаживало стресс от резкой смены культур.
Этот субботний день апреля ничем не отличался от остальных. С утра прошлась по магазинам - купила продуктов. Возвращаясь, встретила во дворе Алексея. Поболтали немного о политике. В частности, о вчерашнем нападении в Ингушетии на правозащитников из офиса "Комитета против пыток". К счастью, обошлось без человеческих жертв. Больше всех пострадал водитель автобуса, чьего железного коня нападавшие сожгли дотла...
"Может, не зря я всё это терплю? - думала Маша, шагая дворами с пакетом только что купленных со скидкой сапог. - Может, если бы проклятие сбылось наяву, этих людей бы в живых не было?... Или у меня уже просто стокгольмский синдром?".
Размышляя, она едва не наткнулась на группу туристов. Две парочки, рассматривая карту, о чём-то спорили, переговариваясь по-польски. Когда же она с ними поравнялась, один мужчина обратился к ней на английском языке:
- Простите, Вы не подскажете, как пройти в Третьяковскую галерею?
Маша стала объяснять им, наблюдая, как на лицах туристов проявляется всё больше удивления.
- Спасибо! Вы так хорошо говорите по-польски!
- Жизнь заставила, - ответила Маша.
Когда поляки ушли, радость от комплимента сменилась некоторой обидой. Вот она тут одна за всех мучается, а Нинка посылает проклятия, притом не тем, кто отправили Стаса на эту подлую ненужную войну, а тем, кто называют эту войну таковой - и ей ничего, живёт себе припеваючи. Впрочем, припеваючи ли? Лозинский бы, например, ни за что не поверил, что с такой злобой в сердце можно быть счастливым. Для него жизнь была слишком интересной, чтобы тратить её на бессмысленную ненависть.
- Чурки - они и есть чурки! - вдруг услышала она знакомый голос.
Нинка? Точно! Она! Эх, легка на помине. Стоя напротив пожилой женщины, Белова что-то горячо доказывала ей. В стороне, немного поодаль от спорщиц, играли мальчишки. Среди них - семилетний Серёжа.
- Они тут понаехали, ведут себя чёрт-те как! - всё больше распалялась Нина. - А я должна относиться к ним как к равным? Они тут грабят, убивают, насилуют русских девушек - а мы должны терпеть? Я русская, православная...
"Да уж, православнее некуда!" - подумала Маша.
Тем временем мяч, брошенный одним из мальчиков, полетел на дорогу. Серёжа и один из его товарищей выбежали на проезжую часть. Тот другой мальчишка оказался проворнее - добежал первым, схватил мяч... Серёжа повернул голову в его сторону, не замечая, как прямо на него несётся автобус...
Ноги девушки сообразили скорее, чем голова. Маша не успела понять, как оказалась на проезжей части, как толкнула Серёжу вперёд, как ударом корпуса её сшибло с ног прямо на асфальт. Помнила только круглые глаза мальчика, его испуганный голос: "Тётя Маша?", отчаянный крик Нины: "Серёжа! Серёженька!".
"Лучше б за ребёнком следила, а не "патриотические" истерики устраивала!" - подумала Маша.
Обругать дурёху уже не было сил. "Todo pasara, Maria! Toso pasara!", - было последним, что она услышала из окна проезжающей машины, прежде чем сознание её покинуло.
***
"Да, Мария, попала ты! Прежде бы испугалась, растерялась, не знала бы, что делать, а тут не раздумывая побежала. Видать, привычка просыпаться после расстрела притупила чувство опасности".
Хорошо ещё, автобус успел сбросить скорость, а то бы плохо пришлось. Конечно, сотрясение мозга и перелом двух рёбер - тоже не есть хорошо, но всё-таки...
Именно такими были первые мысли девушки, когда, очнувшись в институте Склифосовского, она узнала от врача, что ещё легко отделалась. С ней в палате лежали ещё три соседки. Лиля и её мать Ольга Владимировна сломали одна ногу, другая руку, когда при пожаре выпрыгнули из окна собственной квартиры.
- Это Нинка, зараза, накаркала! - сетовала Ольга Владимировна. - Вот квартира и загорелась. Хорошо, выпрыгнуть успели, и этаж второй.
Из-за чего у них возник скандал с дачной соседкой, которая пожелала им сгореть, женщина не уточняла и фамилии не назвала.
