Глава 1. Кладбище - не место для знакомства?
Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышит,
Спотыкаясь, чуть бредет
По могилам; вдруг он слышит, —
Кто-то кость, ворча, грызет.
Ваня стал; — шагнуть не может.
«Боже! — думает бедняк, —
Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.
Горе! малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем,
Если сам земли могильной
Я с молитвою не съем».
А.С.Пушкин
Кладбище — самое безопасное место на свете. Вы мне не верите? А зря! Три часа уже между могил брожу и ещё никого здесь не встретил. Ни живого, ни мёртвого. Поэтому и спросить, в какую сторону пойти, чтобы наконец-то отсюда выбраться, мне, горемычному, не у кого.
А во всем моя мама виновата. Действительно, во всём! Думаете, я сейчас преувеличиваю? Напрасно! Сами посудите: родился я восьмого марта практически в полночь. Неужели не могла мама ещё десять минут потерпеть? Ведь явись я на свет уже девятого, не стали бы шутники одноклассники из года в год меня вместе с девчонками с Восьмым марта поздравлять. Мелочь вроде, а неприятно.
И за имя ей отдельное спасибо. Это ж надо было додуматься Митрофаном меня назвать! Девчонкам при знакомстве я Митей всегда представляюсь. Всё лучше, чем Митрофан Фонвизин. Что имя, что фамилия! Убойное сочетание.
Вы, наверное, думаете, что мама — фанатка русской классики, раз такое имя для сына выбрала? Да ничего подобного! Меня так в честь прадеда назвали. Выдающийся, говорят, мужик был: подковы, как скрепки для бумаги, одним движением разгибал, кочергу узлом завязывал. А мама классику ещё со школы не любит и до сих пор свято уверена, что «Войну и мир» Пушкин написал. И переубедить её в этом невозможно, ведь если мама что-то для себя решила, то мнения своего ни за что не поменяет.
Долго я мог бы еще рассказывать, что мне пришлось по вине мамы в жизни вытерпеть. Да только зачем? Несмотря на все её чудачества, мамулю я люблю. А когда человека любишь, то мелочей просто не замечаешь и многое прощаешь. Да и привык я уже постоянно ожидать со стороны родительницы какого-либо подвоха, чтобы впросак не попасть.
Поэтому и неожиданное предложение мамы навестить на выходных нашу бабушку Глашу меня сразу же насторожило. Как чувствовал, что никакой семейной поездки у нас не получится, а придётся мне в деревню одному ехать. Так оно в итоге и вышло, когда маму в пятницу вечером вызвали в больницу на дежурство. Сменщица её внезапно заболела.
— Сын, ты у меня уже совсем взрослый, школу нынче заканчиваешь. Съезди один. Тебе же несложно! — принялась меня мама уговаривать. — Бабушка совсем старенькая, редко выбирается из своего «медвежьего уголка». Ей будет приятно, если ты её навестишь.
По поводу старенькой и никуда не выбирающейся бабушки можно было бы и поспорить. На мой прошлый «день варенья» бабуля к нам приезжала и выглядела не «совсем старенькой», а лишь слегка пожилой. И что с того, что Глафире Петровне (так нашу бабушку величают) далеко за семьдесят? Больше пятидесяти ей ни за что не дашь! А всё свежий воздух, активный образ жизни да овощи без нитратов со своего огорода. Вот в чем проверенный веками секрет деревенского долголетия.
Но мне действительно несложно было старушку порадовать. Почему бы и не съездить к ней в деревню, раз есть такая возможность? Я быстренько дал себя уговорить и поехал. С этого-то и начались все мои злоключения.
Если честно, то на электричку я опоздал без маминой помощи. Сам виноват, не нужно было накануне с Люськой допоздна по городу гулять. Нет, Люська не моя девушка, она — подруга детства. Вместе когда-то в песочнице крепости строили, а потом соседских пацанов на пару лупили, когда эти варвары нашу башню безжалостно разрушили. С тех пор мы и сдружились. В первом классе как сели за одну парту, так до одиннадцатого вместе просидели. Не каждый в наше время может похвастаться, что у него такой верный друг есть.
Кто подробностей наших взаимоотношений не знает, считает нас парой. А мы друг друга в этом качестве никогда не воспринимали, потому что когда-то вместе в кустики пописать бегали. Мелкие тогда совсем были, не знали толком, чем мальчик от девочки отличается, но ведь было же такое. Какие уж после этого романтические чувства? Но друг Люська самый надёжный, всегда поддержит и поймёт. И я её тоже. А как иначе?
А вчера подруга в глубокой депрессии была. Познакомилась накануне с обалденным (по её словам) парнем, понравился тот ей очень. А этот дебил (ну, а как ещё его назвать?) стал демонстративно на её глазах за Люськиной подругой ухаживать. Вот и бродили мы от моего дома до её подъезда и обратно почти до двух часов ночи. Болтали ни о чём, точнее о мужском непостоянстве и о женском коварстве.
В итоге на электричку я безбожно проспал. И пришлось мне сначала на автобусе полдня пыль сельских дорог нюхать, а потом ещё трястись по колдобинам на случайной попутке.
Смешной дедок, похожий на Санта Клауса, довёз меня на старенькой дребезжащей Ниве до дорожной развилки. Ему в Ново-Петровку налево нужно было сворачивать, а мне — направо, в Старую Петровку. А до неё от поворота ещё километров пять топать. Всю жизнь о подобном марш-броске мечтал!
Дедуля, видя мои моральные страдания, на прощание и посоветовал дорогу через кладбище срезать. Сказал, что так путь почти в два раза короче, и что все деревенские так делают.
И вот я на кладбище. Вначале немного не по себе было. С детства кладбища не люблю, с того времени, как отца хоронили. Он у меня дальнобойщиком работал, попал в аварию — и насмерть. Мне тогда четыре года только-только исполнилось, поэтому и не помню отца почти. Что подарки с каждого рейса нам с мамой привозил, помню, а какой он был — нет. И похорон самих не запомнил, только розы, что на могиле неопрятным ворохом лежали, до сих пор перед глазами стоят. Не люблю с тех пор ни роз, ни кладбища. Да и кто их вообще любит?
Хотя если особо не зацикливаться, то кладбище, оказывается, самое интересное место на свете. Вон, какие забавные надписи на надгробиях встречаются: «Он был хороший муж, но плохой электрик». На соседнем памятнике ещё одна необычная эпитафия: «Тут похоронена теща моя». А чуть ниже, под датами и нечёткой размытой фотографией в овальной рамочке, корявым почерком чем-то острым криво нацарапано: «Проживи она ещё месяц — лежал бы тут я». Сразу видно — любил зять свою вторую маму, ох любил.
И не страшно тут ни капельки. Тихо так. Умиротворённо. Беспокоят только стремительно сгущавшиеся сумерки. Надо поторопиться — не хотелось бы ночевать на сырой земле среди могил.
И вдруг невдалеке замечаю необычный памятник. Большой чёрный крест величественно возвышается над более мелкими своими собратьями, как великан над толпящимися вокруг него лилипутами. Решаю взглянуть на необычный памятник поближе, смело схожу с тропинки и приближаюсь к заинтересовавшему меня объекту.
Огромный, около трёх метров в высоту, чёрный каменный крест с затейливой резьбой по краю. Из чего его высекли — даже предполагать не возьмусь. На мрамор совсем не похоже, на гранит вроде бы тоже. Я, конечно, совсем не геолог, но столь повсеместно используемые минералы стыдно не знать.
Приглядевшись внимательнее, отметил ещё одну странность: никакой надписи на этом необычном надгробии нет. Только аккуратный миниатюрный крестик с косой перекладиной выбит ровно по центру.
Ещё более странно, что даже малюсенького холмика под памятником незаметно, словно этот крест и не на могиле установлен, а где-то посреди чистого поля. Торчит себе эдакая громадина из земли, чуть покосившись влево, будто не его когда-то здесь воткнули, а он сам, как диковинное растение, из земли взял да и вырос.
Издали этот крест и то весьма внушительно и мрачно выглядел, а вблизи вообще жуткое впечатление производит. У меня от него мороз по коже, и виски вдруг так заломило, как будто кто-то ледяным обручем голову пребольно так стянул. Поворачиваюсь, а тропинка, по которой до этого шёл, куда-то пропала. Всего-то на несколько метров от неё и отошёл, двигался строго по прямой, никуда не сворачивая, так что должна она вот прямо тут быть, а её нет! Оборачиваюсь: и крест исчез. Прямо мистика какая-то! И куда же мне теперь идти? Сократил, называется, дорогу!
Стою как дурак среди могил и не знаю, что же теперь делать. Со стороны-то кладбище таким миниатюрным и милым казалось, а сейчас куда ни глянь — памятники, кресты, оградки, венки. И ни конца, ни края этому однообразию не видно. А главное — никого кроме меня здесь нет.
А чего я хотел? Какой нормальный человек пойдёт вечером на сельское кладбище? Только такой идиот, как я. Что делать-то теперь? Не стоять же здесь вечно? Пойду, пожалуй, в сторону заходящего солнца. «Он удалился в сторону заката», — так обычно в дамских романах пишут, которые моя мама на досуге читает.
Звучит-то это красиво, а на деле такая лажа вышла! В этой стороне кладбища могилы совсем старые, и как-то особо близко друг к другу «натыканы». Оградки одна к другой прилегали так плотно, что я еле-еле между ними протискивался. Второпях зацепился цепочкой от куртки за какую-то вычурную загогулину на кованой решётке ограды. Да так, что самому никак не дотянуться, чтобы отцепить, только «с мясом» рвать, чтобы освободиться.
Но куртку мне портить жалко, поэтому осторожненько дёргаюсь пару раз. Отцепиться не получается. Такое впечатление, будто меня кто-то силой удерживает. Вцепился сильными костлявыми пальцами и ни за что не хочет отпускать.
И такая жуть вдруг на меня накатила, что в глазах разом потемнело. Как представил, что на кладбище навсегда и останусь. А как же моя мама без меня будет? А Люська? А пацаны с нашего двора, с которыми время от времени мы вместе тусовались? Дёрнулся со всей дури. Раздался скрежет и противный треск. Жаль, куртку порвал, но зато освободился.
Эх, спасибо тебе, мама, за прекрасный выходной! Век его помнить буду. Еще и детям своим расскажу, чтобы знали, чего от бабушки ожидать можно. Надеюсь, что обратно в город проще добираться будет. Если вообще отсюда когда-либо выберусь.
Между тем солнце уже почти скрылось за верхушками деревьев. Тени от памятников вытянулись настолько, что перекрыли собой всё свободное пространство. Мне даже на мгновение показалось, что я в какой-то другой мир попал. Так захотелось заорать: «Всем выйти из сумрака!» Только никакого другого мира не существует, просто моя фантазия разыгралась не на шутку.
Небо всё темнее и темнее, а на душе у меня всё тягостнее. Все полузабытые детские страхи разом полезли из самых потаённых уголков моего сознания. Так и виделось, как из-за замшелого трухлявого пня сейчас покажется чья-то костлявая рука и потянется ко мне, а за стволом старой берёзы замигают страшные кроваво-красные глаза.
Прекрасно осознаю, что ничего ужасного со мной не происходит. Но почему-то продолжаю сам себя накручивать, а в итоге ещё больше нервничаю и пугаюсь. Ибо понимать-то я понимаю, но ничего с этим поделать не могу. А надо! Так я скоро от каждого куста шарахаться начну, а чтобы отсюда выбраться, мне адекватно мыслящая голова нужна.
Сморгнув пару раз, резко зажмуриваюсь, а потом вновь широко распахиваю глаза. Видения разом пропали. Хоть что-то приятное. Немного успокоившись, бреду дальше. Только с таким трудом обретённого спокойствия мне хватает ненадолго. Не только зрение играет со мной злые шутки. Слух внезапно обострился настолько, что я слышу не только шелест ветра и шуршание опавших листьев под ногами, но даже тихий писк мышей в норах. Откуда на кладбище мыши? Или это не мыши вовсе? А кто тогда?
Моё буйное воображение так и подкидывает жуткие картинки, одну невероятнее другой. То мне представляется заживо похороненный бедняга, который именно этот момент выбрал для пробуждения, а сейчас всеми силами отчаянно пытается проделать путь на волю из могилы. То воскресают в памяти навеянные бульварным чтивом и посредственным кинематографом разные мистические образы.
Поэтому когда моя нога вдруг внезапно проваливается в пустоту, и я только чудом успеваю вцепиться в какое-то чахлое деревце, чтобы не упасть, паника буквально захлестывает меня. Я не выдерживаю и, зажмурив от ужаса глаза, ору благим матом.
— Чего шумишь? Тут кричать нельзя — это же кладбище, — слышу совсем рядом чей-то тихий голос.
Стремительно оборачиваюсь и вижу в двух шагах от себя худощавого светловолосого парнишку. Его внезапное появление должно было меня испугать или хотя бы удивить, но я уже настолько измучен, что сил удивляться или бояться у меня попросту не осталось. Как и обрадоваться. И я просто спрашиваю у незнакомца:
— Почему?
— Что почему? — не понимает меня незнакомец.
— Почему шуметь нельзя?
— Вот глупый, — снисходительно улыбается парнишка. — А вдруг кого разбудишь?
— Издеваешься? — горько усмехаюсь в ответ.
— Нет, шучу.
Шутка, прямо скажем, избитая и совсем несмешная. Но напряжение, до этого державшее меня в ступоре, вдруг редко спадает, и я от души смеюсь. Так, словно внезапно почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А потом уже спокойно интересуюсь:
— Ты местный?
— Да, — кивает парень.
— Выведи меня отсюда, пожалуйста, — прошу жалобно, полностью наплевав на гордость.
Парнишка смотрит на меня удивлённо, потом, видимо, понимает моё состояние и согласно кивает:
— Идём.
Мы разворачиваемся и куда-то идём. Мучившее меня до этого чувство полной безысходности постепенно отступает, и жизнь снова становится прекрасной и удивительной.
— И часто ты ночами по кладбищу гуляешь? — заинтересованно спрашиваю у незнакомца, словно мне есть до этого хоть какое-то дело.
— Во-первых, ещё не ночь, — резонно замечает он, — во-вторых, я тебя о том же спросить могу.
— Я-то просто дорогу к Петровке хотел сократить и заблудился.
Парнишка изумлённо выгибает бровь и насмешливо фыркает:
— Да уж, сократил, так сократил!
Смешно ему, да мне и самому сейчас смешно. А провожатый, резко свернув направо и раздвинув колючие кусты, интересуется у меня:
— А ты в Петровку к кому направляешься?
— Бабушка там у меня живёт. Савельева Глафира Петровна, — уклоняться от колючек удается с трудом, поэтому фразы у меня получаются короткие и какие-то рваные. — Может, знаешь такую?
— Естественно знаю, — кивает парнишка. — Мы же с нею соседи.
И немного помолчав, неожиданно добавляет:
— А я и тебя знаю. Ты — Митрофан. Когда ты в прошлый раз у Глафиры Петровны гостил, мы с тобой на рыбалку ходили.
Пытаюсь припомнить подробности моего последнего вояжа к бабушке в деревню. А это сложно, лет пять с той поры прошло. Да, гулял я как-то у речки с удочками. И соседский пацан мне рыбные места показывал. Смутно что-то такое белобрысое и конопатое в воспоминаниях мелькает. Как его там звали? Женя? Жора? Егор? Нет, не помню.
Иду и стараюсь незаметно рассмотреть бредущего рядом парнишку. Выглядит тот настолько обыденно, что встретив такого в толпе, забудешь сразу, как только с глаз скроется. Но было в нём что-то неуловимо странное. Понять, что же именно, я с ходу не смог, хотя и честно попытался.
