Старуха костлявая долго ещё будет малых деток пугать этой историей. В приглушенном свете свечей, грея больную спину у горячей печи, она прокаркает своим скрипучим голосом, заставляя малышню замолкнуть: «Тот, кто зверем в этом лесу стать хотел – зверем станет»
«Деда, деда, не убивай!» - девчонка вцепилась своими маленькими ручками в рукав фуфайки лесничего. Была поздняя осень, и лес уже не пылал пёстрыми сентябрьскими красками. Хилая трава пожухла, мох потускнел, и только тонкий лёд утренних заморозков покрывал всё вокруг.
Колкий иней и до волос малой добраться успел, до прядей, которые выбивались из-под пухового платка, заморозил и обелил каштановые кудри.
Волк, припавший к земле, был слаб. Неопытный совсем, молодой, попал в капкан на мелкую лисицу. И всё же с остервенением скалился, разбавляя тишину тяжелым, горестным рыком. Метался из стороны в сторону, роняя на промерзшую землю густые, багровые капли крови. Грязный как черт, скулил и пытался зализать рану, скреб языком по заржавевшему железу капкана.
Шерсть на загривке зверя встала дыбом, и рука старика уж сама собой потянулась к ружью. Того гляди и рванёт волчара, не смотри, что хромой и слабый. Вот дурёха и кинулась защищать… Оттащил дед тогда внучку в сторону, видел, как горели глаза, как руки чесались дотронуться до черной шкуры.
«Что ты, внучка, не жилец он уже, зима близко. К гадалке не ходи – замерзнет».
А она насупилась и скрестила руки на груди, челюсти сжала, будто и всё равно вдруг стало, а из глаз вот-вот слёзы брызнут. Дед и ружьё уже вскинул вновь, да только не смог застрелить. Старый охотник, а хромого пса убить не сумел. Освободил дурак, и как зверь только ему руку не отцапал, видать, слишком измотан был.
Освободили серого, выходили, и, как ни странно, жил тот у них некоторое время. А девчонка пуще прежнего к нему привязаться успела. В деревне роптали, что нечистая кровь в её жилах текла. А глаза-то какие хитрые - темнее болотной мути. Волк её тоже не трогал, а вот на деда огрызался.
Зверь сбежал уже поздней зимой, только почуяв сладковатый запах теплых ветров и пьянящей молодой хвои. Хоть и привык к малой, хоть и давал несмелой руке иногда погладить мягкую шерсть за настороженными ушами. Затравленный, уже никогда ему не быть прежним, но сбежал.
«Что ж теперь, не на цепь же его садить было, Золотко? Коль не собака – дикий волк», - так и сказал внучке следующим вечером лесничий, когда та забралась на дубовую лавку, чтобы заглянуть в окно. Лес чернел за стеклом, ни пса не разглядеть, но она упорно вглядывалась в густую, как смола, темень.
Годы шли, а девчонка так и не переставала настороженно прислушиваться, когда в самой чаще леса начинали горестно завывать волки. Иногда даже выбегала на порог или дальше, едва успев обуться, мчалась к ограде по узкой дорожке, усыпанной еловыми иглами. Опершись на частокол, шептала: «А он скучает по мне, деда».
А тот не хотел расстраивать, говорить, что вряд ли калека и жив ещё.
Старик зато завёл щенка – лохматого, добродушного, из такого в будущем здоровенный пёс вымахает. Вот только внучка невзлюбила его, никогда не проявляла к собаке такой любви, которой удостаивался её больной зверь. Спрашивал дед: чем же не угодил щенок, а она лишь смеялась в ответ: «Домашний он совсем, – посмотри - трусишка».
И всё бы шло своим чередом, если бы к четырнадцати годам не пропала девчонка.
Ушла за клюквою по дальней тропе да не вернулась к вечеру. Погода мерзкая стояла, дождливая, скоро должны были ударить первые заморозки. Лесничий спустил с цепи кобеля, взял с собой группу крепких мужчин из деревни и кинулся на поиски. Никогда ещё не пропадала так надолго его внученька, да и лес знала - казалось бы, с самого детства в нем росла. Сильный и верный пес скулил, жался к ногам, а когда подобрались к болотам, вырвался и сбежал.
К утру дело подошло, над водой сгустился молочный, сырой туман, по берегам росла клюква. Дикая, кислая ягода ползла по земле кровавыми тропками – коварными, куда ни ступи.
Среди мха и камышей воздух был пропитан запахом старой тины. Девушка лежала на мокрой земле, оплетённая клюквенной порослью. Здоровенный, хромой черный волк, взгромоздившись у неё на груди, лизал лицо шершавым языком и выл невыносимо жалобно. Где-то вдали отвечали ему остальные волки. Мужики остановились, замерли вдалеке от него. А тот учуял, услышал, повёл ушами и, только завидев людей, зарычал. И никто опомниться не успел, как зверь цапнул тело за плечо острыми зубами и стащил с зыбкого берега в ледяную воду. Дед только и сделал, что кинулся вперёд, чуть не завязнув в топи. Пропал волк вместе с его ненаглядным Золотком, будто сквозь землю провалился. Сколько ни искали потом - не нашли ни тела, ни следов.
Старуха-рассказчица прокашляется, кинет суровый взгляд на притихших ребятишек. «Долго болел ещё после этого старик, горевал. И только хуже ему становилось от того, что самыми дикими, самыми тёмными вечерами собирались возле его домика на опушке леса волки. Да только одна волчица осмеливалась подходить ближе, молодая, с тёмной лоснящейся шкурою... А глаза, глаза звериные - темнее болотной мути»
«Деда, деда, не убивай!» - девчонка вцепилась своими маленькими ручками в рукав фуфайки лесничего. Была поздняя осень, и лес уже не пылал пёстрыми сентябрьскими красками. Хилая трава пожухла, мох потускнел, и только тонкий лёд утренних заморозков покрывал всё вокруг.
Колкий иней и до волос малой добраться успел, до прядей, которые выбивались из-под пухового платка, заморозил и обелил каштановые кудри.
Волк, припавший к земле, был слаб. Неопытный совсем, молодой, попал в капкан на мелкую лисицу. И всё же с остервенением скалился, разбавляя тишину тяжелым, горестным рыком. Метался из стороны в сторону, роняя на промерзшую землю густые, багровые капли крови. Грязный как черт, скулил и пытался зализать рану, скреб языком по заржавевшему железу капкана.
Шерсть на загривке зверя встала дыбом, и рука старика уж сама собой потянулась к ружью. Того гляди и рванёт волчара, не смотри, что хромой и слабый. Вот дурёха и кинулась защищать… Оттащил дед тогда внучку в сторону, видел, как горели глаза, как руки чесались дотронуться до черной шкуры.
«Что ты, внучка, не жилец он уже, зима близко. К гадалке не ходи – замерзнет».
А она насупилась и скрестила руки на груди, челюсти сжала, будто и всё равно вдруг стало, а из глаз вот-вот слёзы брызнут. Дед и ружьё уже вскинул вновь, да только не смог застрелить. Старый охотник, а хромого пса убить не сумел. Освободил дурак, и как зверь только ему руку не отцапал, видать, слишком измотан был.
Освободили серого, выходили, и, как ни странно, жил тот у них некоторое время. А девчонка пуще прежнего к нему привязаться успела. В деревне роптали, что нечистая кровь в её жилах текла. А глаза-то какие хитрые - темнее болотной мути. Волк её тоже не трогал, а вот на деда огрызался.
Зверь сбежал уже поздней зимой, только почуяв сладковатый запах теплых ветров и пьянящей молодой хвои. Хоть и привык к малой, хоть и давал несмелой руке иногда погладить мягкую шерсть за настороженными ушами. Затравленный, уже никогда ему не быть прежним, но сбежал.
«Что ж теперь, не на цепь же его садить было, Золотко? Коль не собака – дикий волк», - так и сказал внучке следующим вечером лесничий, когда та забралась на дубовую лавку, чтобы заглянуть в окно. Лес чернел за стеклом, ни пса не разглядеть, но она упорно вглядывалась в густую, как смола, темень.
Годы шли, а девчонка так и не переставала настороженно прислушиваться, когда в самой чаще леса начинали горестно завывать волки. Иногда даже выбегала на порог или дальше, едва успев обуться, мчалась к ограде по узкой дорожке, усыпанной еловыми иглами. Опершись на частокол, шептала: «А он скучает по мне, деда».
А тот не хотел расстраивать, говорить, что вряд ли калека и жив ещё.
Старик зато завёл щенка – лохматого, добродушного, из такого в будущем здоровенный пёс вымахает. Вот только внучка невзлюбила его, никогда не проявляла к собаке такой любви, которой удостаивался её больной зверь. Спрашивал дед: чем же не угодил щенок, а она лишь смеялась в ответ: «Домашний он совсем, – посмотри - трусишка».
И всё бы шло своим чередом, если бы к четырнадцати годам не пропала девчонка.
Ушла за клюквою по дальней тропе да не вернулась к вечеру. Погода мерзкая стояла, дождливая, скоро должны были ударить первые заморозки. Лесничий спустил с цепи кобеля, взял с собой группу крепких мужчин из деревни и кинулся на поиски. Никогда ещё не пропадала так надолго его внученька, да и лес знала - казалось бы, с самого детства в нем росла. Сильный и верный пес скулил, жался к ногам, а когда подобрались к болотам, вырвался и сбежал.
К утру дело подошло, над водой сгустился молочный, сырой туман, по берегам росла клюква. Дикая, кислая ягода ползла по земле кровавыми тропками – коварными, куда ни ступи.
Среди мха и камышей воздух был пропитан запахом старой тины. Девушка лежала на мокрой земле, оплетённая клюквенной порослью. Здоровенный, хромой черный волк, взгромоздившись у неё на груди, лизал лицо шершавым языком и выл невыносимо жалобно. Где-то вдали отвечали ему остальные волки. Мужики остановились, замерли вдалеке от него. А тот учуял, услышал, повёл ушами и, только завидев людей, зарычал. И никто опомниться не успел, как зверь цапнул тело за плечо острыми зубами и стащил с зыбкого берега в ледяную воду. Дед только и сделал, что кинулся вперёд, чуть не завязнув в топи. Пропал волк вместе с его ненаглядным Золотком, будто сквозь землю провалился. Сколько ни искали потом - не нашли ни тела, ни следов.
Старуха-рассказчица прокашляется, кинет суровый взгляд на притихших ребятишек. «Долго болел ещё после этого старик, горевал. И только хуже ему становилось от того, что самыми дикими, самыми тёмными вечерами собирались возле его домика на опушке леса волки. Да только одна волчица осмеливалась подходить ближе, молодая, с тёмной лоснящейся шкурою... А глаза, глаза звериные - темнее болотной мути»
