Фермер рухнул, чувствуя, как другой зверь рвёт икру на второй ноге. Песок во рту. Боль. Он пытался ползти, вырываться… И услышал тот крик. Крик Лиры. Адский, раздирающий душу. Он поднял голову.
Стая облепила его семью. Клочья одежды. Всплески алой крови на песке. Рычание зверей, смешанное с… хрустом. Марка уже не было видно под телами волков. Лира, ещё живая, отчаянно прикрывала собой Эльзу, а волк рвал ей спину. Глаза жены встретились с его глазами. В них был ужас. Безысходность. Прощание. Потом ещё один волк впился ей в горло. И крик оборвался. Фермер завыл. Звук, не принадлежащий человеку. Он рванулся к ним, но волк, уже терзавший его плечо, вцепился ещё глубже, намертво пригвоздив к земле. Он мог только смотреть. Смотреть, как пожирают его мир. Его любовь. Его будущее. И над этим кошмаром — ликование трибун. Смех. Аплодисменты. Он поднял взгляд сквозь пелену боли и слёз. И увидел их. Соседей. Тех, кому он давал зерно. Тех, чью крышу чинил. Кого кормил. Они аплодировали! Улыбались! Указывали пальцами на его гибнущую семью! Животное наслаждение светилось на их лицах. Волки рвали его плоть, но эта картина жгла сильнее. Последние силы уходили. Он приподнялся, глотнул кровавый воздух, крикнул в ревущую толпу, в лицо королю, барону, соседям:
— Прошу…
Его голос потонул в хохоте. Глумливый, бессердечный хохот. Всё кончено. Он упал лицом в песок, тёплый и липкий от его крови. Последний выдох. Последнее слово, выжатое из самой глубины разбитой души, шепотом, полным бесконечной тьмы:
— Ненавижу…
Боль… исчезла. Шум… стих. Время… остановилось. Фермер почувствовал себя невесомым. Он поднял голову. Мир вокруг был застывшим: волки в прыжке, брызги крови в воздухе, оскаленные рты трибун — всё превратилось в жуткую статую. Перед ним стояла Тьма. Не просто тень, а сгусток непроглядного мрака, принявший смутные очертания человека. Лица не было видно, лишь два уголька — глаза, пылающие адским красным светом, смотрели прямо в него, в самую душу. Безмолвно. Оценивающе. Потом Тьма наклонилась. Холодная, неосязаемая, но невероятно тяжёлая рука легла ему на окровавленное плечо. И в тело хлынуло… Нечто. Не сила. Мука. Адская, разрывающая. Кости ломались и тут же срастались заново, больше, толще. Мышцы набухали, рвали кожу, покрываясь густой, грубой шерстью. Пальцы вытягивались, ногти превращались в кривые сабли когтей. Череп деформировался, челюсть выдвигалась вперёд, заполняясь кинжалами зубов. Он завыл от нечеловеческой боли и ярости, но звук был звериным рыком. Время вернулось в своё русло.
Волки, только что терзавшие его, отпрянули с визгом, почуяв нечто чудовищное, первобытное, что затмевало их собственную дикость. Фермер… нет… Зверь поднялся на задние лапы. Взгляд упал на кровавые останки на песке. И тогда внутри взорвалась сверхновая. Ярость. Чистая. Абсолютная. Нечеловеческий рёв потряс арену, заглушив на мгновение рёв толпы. Он повернул свой взгляд на трибуны. На лица, застывшие в ужасе. На смех, превратившийся в окаменелые гримасы. Один прыжок — мощный, невероятный — перенёс его через пропасть на первый ярус. Первый взмах когтистой лапы — и голова зрителя взорвалась алым фонтаном. Второй — грудная клетка следующего сложилась, как карточный домик. Кровь хлестала, кости хрустели, вопли сливались в один непрерывный стон ужаса. Он не выбирал. Он уничтожал. Каждого. Барона, пытавшегося бежать. Короля, застывшего в своём кресле. Капитана стражи. Соседа с добрым лицом, который сейчас мочился от страха. Всех. Трибуны превратились в бойню. Никто не ушёл. Никто. Когда последний крик затих, на залитой кровью арене стоял лишь монстр, тяжело дышащий, покрытый не своей кровью, ревущий в мёртвую тишину на опустевшие места.
— Ты ведь тоже был человеком, Брут, — произнёс Энтони тихим, хриплым голосом.
Он стоял над бывшим зверем. Тот лежал навзничь, опершись спиной о валун, уже снова человек. Мужчина лет тридцати, сильный, с плечами работяги, с густыми волосами и щетиной на лице. Только глаза… синие глаза остались прежними, но теперь в них была бездонная усталость и горечь, глубже любых ран.
— Я не был рождён монстром… — выдохнул Брут, каждое слово давалось с усилием, кровь пузырилась на губах. — Люди… сделали меня таким.
Энтони почувствовал, как его собственная тёмная сущность, пробудившаяся в бою, отступает, затихая в глубине его сознания. Он снова был человеком — усталым, израненным, но человеком.
— Люди всегда были жестоки и никогда не изменятся, Энтони. — Голос Брута был тихим, но невероятно твёрдым. — Слабые… прячутся. Или лижут сапоги сильным. Сильные… берут власть. Она гниёт их изнутри. Как гниль… в яблоке. Века проходят… а они все те же. Насилие. Жестокость. Для забавы. — Он закрыл глаза, будто видя те лица на трибунах. — Они все… были там. Мои друзья? Соседи? Я… кормил их. Давал работу. А они… — он открыл глаза, в них вспыхнула старая боль, — …смотрели. Ликовали. Я слышал их смех… над криками моих детей. Хватит… обманывать себя… что всё хорошо.
Энтони молчал. Что он мог сказать? Оправдать не оправдываемое?
— Если искать в людях только тьму, то можно упустить свет. Когда-нибудь… — тихо произнёс он, глядя на рассвет, — …всё изменится.
Брут слабо улыбнулся уголком губ.
— Надеюсь… ты не ошибаешься.
Он перевёл взгляд вверх, на проясняющееся небо, где в утренних лучах освещались облака. И замер. Взгляд его затуманился, ушёл куда-то далеко-далеко…
— Что? Где я?
Ветер. Тёплый, ласковый, пахнущий… пшеницей. Брут стоял посреди бескрайнего золотого моря. Колосья, тяжёлые от зерна, касались его ладоней, шелестели нежную песню. Солнце светило по-домашнему, согревая кожу. На краю поля, утопая в зелени сада, стоял дом. Его дом. Дверь скрипнула. Лира! Она вышла на крыльцо, в простом платье, с сияющей улыбкой, на руках — Эльза, смеющаяся, тянущая к нему ручки. А рядом — Марк! Его мальчик, здоровый, живой, с румяными щеками!
— Папа! — закричал Марк и помчался через поле. — Папа! Ты наконец-то пришел!
Мальчик врезался в него, обхватив руками за талию, запрокинув счастливое лицо.
— Ты ведь больше не уйдёшь?
Сердце Брута готово было разорваться от переполнявшего его чувства. Он опустился на колени, обнял сына, потом подбежавшую Лиру с Эльзой. Он обнимал их всех, крепко-крепко, вдыхая родной запах хлеба, солнца и детских волос. Слёзы катились по его щекам, но это были слёзы абсолютного, немыслимого счастья.
— Никогда, сынок. Никогда.
Лира положила руку ему на щеку, смахнула слезу. Глаза её светились безмерной любовью.
— Пойдём в дом, милый. Ужин уже готов.
Энтони видел, как улыбка — чистая, без тени горечи, улыбка того фермера — озарила лицо Брута. Как по его щеке скатилась последняя слеза, чистая, как роса. И как в этот миг тело его начало распадаться. Не на куски, а на мельчайшие частицы, словно песчинки, вымытые из древней статуи. Сначала кончики пальцев, потом руки, грудь… Прах, серый и невесомый, поднялся в тёплом вечернем воздухе. Лёгкий ветерок, словно пришедший с того самого пшеничного поля, подхватил его, закружил в медленном, прощальном танце и унёс ввысь, к тем самым облакам, на которые смотрел Брут. В небо. К дому.
Энтони долго стоял в наступившей кромешной тишине. Поле боя, ещё пару минут назад ревущее яростью и болью, теперь лежало под покровом утреннего рассвета, безмолвное и пустое. Лишь запах крови да пыли напоминал о случившемся.
Он глубоко вдохнул утренний воздух, вложил меч в ножны с глухим щелчком. Подошёл к Кирии, всё ещё лежавшей без сознания у края поля. Осторожно, почти бережно, поднял её. Её тело было лёгким, хрупким в его сильных руках. Развернулся и медленно, очень медленно, пошёл по пыльной тропе, ведущей к высоким стенам столицы. Его шаги были беззвучны на мягкой земле. Он не оглядывался. Он просто шёл, унося с собой все мысли и хрупкое тело девушки — ещё одну жертву в бесконечной игре сильных мира сего.
Слова Брута звенели в его ушах, тяжёлые, как камни: «Люди никогда не изменятся…»
Голос в его голове прошептал:
— Может… он был прав?
Слова, ворвавшиеся в тишину святая святых, прозвучали как гром среди безоблачного неба.
— Ваше святейшество! — выдохнул гонец, рухнув на колени у подножия мраморных ступеней алтаря. Его грудь вздымалась, будто он бежал сквозь сам ад. — У них… у них получилось.
Старец в белоснежных одеждах медленно обернулся. Лицо его, изборождённое морщинами веков и молитв, застыло в немом ожидании. Глаза — мутные, но всё ещё острые, как лезвие кинжала под пеплом, — сузились.
— О чём ты? — произнёс он, и голос, несмотря на возраст, прокатился по залу, отражаясь от сводов, будто сам храм дрогнул от его звука.
— Королевство Эмбер… — Гонец сглотнул, будто боясь осквернить священное имя. — Они победили Альфу.
На миг в зале воцарилась такая тишина, что стало слышно потрескивание угля в чаше священного огня. Затем глаза старца расширились — не от страха, не от радости, а от озарения. От осознания: мир, застывший на грани гибели, внезапно обрёл новый пульс.
— Немедленно! — вырвалось у него, и в голосе звучал не приказ — воля судьбы. — Отправьте гонца! Пусть скачет день и ночь, пусть конь рухнет мёртвым у ворот Эмбера, но мы должны быть первыми! Первые — с просьбой, с союзом, с надеждой!
Он поднял взор, и его фигура, казавшаяся хрупкой под тяжестью лет, вдруг обрела величие древнего дуба, выстоявшего все бури.
— Наконец-то, — прошептал он, глядя сквозь витражи на закат, окрасивший небо кроваво-золотым отсветом, — у человечества появился шанс.
Стая облепила его семью. Клочья одежды. Всплески алой крови на песке. Рычание зверей, смешанное с… хрустом. Марка уже не было видно под телами волков. Лира, ещё живая, отчаянно прикрывала собой Эльзу, а волк рвал ей спину. Глаза жены встретились с его глазами. В них был ужас. Безысходность. Прощание. Потом ещё один волк впился ей в горло. И крик оборвался. Фермер завыл. Звук, не принадлежащий человеку. Он рванулся к ним, но волк, уже терзавший его плечо, вцепился ещё глубже, намертво пригвоздив к земле. Он мог только смотреть. Смотреть, как пожирают его мир. Его любовь. Его будущее. И над этим кошмаром — ликование трибун. Смех. Аплодисменты. Он поднял взгляд сквозь пелену боли и слёз. И увидел их. Соседей. Тех, кому он давал зерно. Тех, чью крышу чинил. Кого кормил. Они аплодировали! Улыбались! Указывали пальцами на его гибнущую семью! Животное наслаждение светилось на их лицах. Волки рвали его плоть, но эта картина жгла сильнее. Последние силы уходили. Он приподнялся, глотнул кровавый воздух, крикнул в ревущую толпу, в лицо королю, барону, соседям:
— Прошу…
Его голос потонул в хохоте. Глумливый, бессердечный хохот. Всё кончено. Он упал лицом в песок, тёплый и липкий от его крови. Последний выдох. Последнее слово, выжатое из самой глубины разбитой души, шепотом, полным бесконечной тьмы:
— Ненавижу…
Боль… исчезла. Шум… стих. Время… остановилось. Фермер почувствовал себя невесомым. Он поднял голову. Мир вокруг был застывшим: волки в прыжке, брызги крови в воздухе, оскаленные рты трибун — всё превратилось в жуткую статую. Перед ним стояла Тьма. Не просто тень, а сгусток непроглядного мрака, принявший смутные очертания человека. Лица не было видно, лишь два уголька — глаза, пылающие адским красным светом, смотрели прямо в него, в самую душу. Безмолвно. Оценивающе. Потом Тьма наклонилась. Холодная, неосязаемая, но невероятно тяжёлая рука легла ему на окровавленное плечо. И в тело хлынуло… Нечто. Не сила. Мука. Адская, разрывающая. Кости ломались и тут же срастались заново, больше, толще. Мышцы набухали, рвали кожу, покрываясь густой, грубой шерстью. Пальцы вытягивались, ногти превращались в кривые сабли когтей. Череп деформировался, челюсть выдвигалась вперёд, заполняясь кинжалами зубов. Он завыл от нечеловеческой боли и ярости, но звук был звериным рыком. Время вернулось в своё русло.
Волки, только что терзавшие его, отпрянули с визгом, почуяв нечто чудовищное, первобытное, что затмевало их собственную дикость. Фермер… нет… Зверь поднялся на задние лапы. Взгляд упал на кровавые останки на песке. И тогда внутри взорвалась сверхновая. Ярость. Чистая. Абсолютная. Нечеловеческий рёв потряс арену, заглушив на мгновение рёв толпы. Он повернул свой взгляд на трибуны. На лица, застывшие в ужасе. На смех, превратившийся в окаменелые гримасы. Один прыжок — мощный, невероятный — перенёс его через пропасть на первый ярус. Первый взмах когтистой лапы — и голова зрителя взорвалась алым фонтаном. Второй — грудная клетка следующего сложилась, как карточный домик. Кровь хлестала, кости хрустели, вопли сливались в один непрерывный стон ужаса. Он не выбирал. Он уничтожал. Каждого. Барона, пытавшегося бежать. Короля, застывшего в своём кресле. Капитана стражи. Соседа с добрым лицом, который сейчас мочился от страха. Всех. Трибуны превратились в бойню. Никто не ушёл. Никто. Когда последний крик затих, на залитой кровью арене стоял лишь монстр, тяжело дышащий, покрытый не своей кровью, ревущий в мёртвую тишину на опустевшие места.
***
— Ты ведь тоже был человеком, Брут, — произнёс Энтони тихим, хриплым голосом.
Он стоял над бывшим зверем. Тот лежал навзничь, опершись спиной о валун, уже снова человек. Мужчина лет тридцати, сильный, с плечами работяги, с густыми волосами и щетиной на лице. Только глаза… синие глаза остались прежними, но теперь в них была бездонная усталость и горечь, глубже любых ран.
— Я не был рождён монстром… — выдохнул Брут, каждое слово давалось с усилием, кровь пузырилась на губах. — Люди… сделали меня таким.
Энтони почувствовал, как его собственная тёмная сущность, пробудившаяся в бою, отступает, затихая в глубине его сознания. Он снова был человеком — усталым, израненным, но человеком.
— Люди всегда были жестоки и никогда не изменятся, Энтони. — Голос Брута был тихим, но невероятно твёрдым. — Слабые… прячутся. Или лижут сапоги сильным. Сильные… берут власть. Она гниёт их изнутри. Как гниль… в яблоке. Века проходят… а они все те же. Насилие. Жестокость. Для забавы. — Он закрыл глаза, будто видя те лица на трибунах. — Они все… были там. Мои друзья? Соседи? Я… кормил их. Давал работу. А они… — он открыл глаза, в них вспыхнула старая боль, — …смотрели. Ликовали. Я слышал их смех… над криками моих детей. Хватит… обманывать себя… что всё хорошо.
Энтони молчал. Что он мог сказать? Оправдать не оправдываемое?
— Если искать в людях только тьму, то можно упустить свет. Когда-нибудь… — тихо произнёс он, глядя на рассвет, — …всё изменится.
Брут слабо улыбнулся уголком губ.
— Надеюсь… ты не ошибаешься.
Он перевёл взгляд вверх, на проясняющееся небо, где в утренних лучах освещались облака. И замер. Взгляд его затуманился, ушёл куда-то далеко-далеко…
***
— Что? Где я?
Ветер. Тёплый, ласковый, пахнущий… пшеницей. Брут стоял посреди бескрайнего золотого моря. Колосья, тяжёлые от зерна, касались его ладоней, шелестели нежную песню. Солнце светило по-домашнему, согревая кожу. На краю поля, утопая в зелени сада, стоял дом. Его дом. Дверь скрипнула. Лира! Она вышла на крыльцо, в простом платье, с сияющей улыбкой, на руках — Эльза, смеющаяся, тянущая к нему ручки. А рядом — Марк! Его мальчик, здоровый, живой, с румяными щеками!
— Папа! — закричал Марк и помчался через поле. — Папа! Ты наконец-то пришел!
Мальчик врезался в него, обхватив руками за талию, запрокинув счастливое лицо.
— Ты ведь больше не уйдёшь?
Сердце Брута готово было разорваться от переполнявшего его чувства. Он опустился на колени, обнял сына, потом подбежавшую Лиру с Эльзой. Он обнимал их всех, крепко-крепко, вдыхая родной запах хлеба, солнца и детских волос. Слёзы катились по его щекам, но это были слёзы абсолютного, немыслимого счастья.
— Никогда, сынок. Никогда.
Лира положила руку ему на щеку, смахнула слезу. Глаза её светились безмерной любовью.
— Пойдём в дом, милый. Ужин уже готов.
***
Энтони видел, как улыбка — чистая, без тени горечи, улыбка того фермера — озарила лицо Брута. Как по его щеке скатилась последняя слеза, чистая, как роса. И как в этот миг тело его начало распадаться. Не на куски, а на мельчайшие частицы, словно песчинки, вымытые из древней статуи. Сначала кончики пальцев, потом руки, грудь… Прах, серый и невесомый, поднялся в тёплом вечернем воздухе. Лёгкий ветерок, словно пришедший с того самого пшеничного поля, подхватил его, закружил в медленном, прощальном танце и унёс ввысь, к тем самым облакам, на которые смотрел Брут. В небо. К дому.
Энтони долго стоял в наступившей кромешной тишине. Поле боя, ещё пару минут назад ревущее яростью и болью, теперь лежало под покровом утреннего рассвета, безмолвное и пустое. Лишь запах крови да пыли напоминал о случившемся.
Он глубоко вдохнул утренний воздух, вложил меч в ножны с глухим щелчком. Подошёл к Кирии, всё ещё лежавшей без сознания у края поля. Осторожно, почти бережно, поднял её. Её тело было лёгким, хрупким в его сильных руках. Развернулся и медленно, очень медленно, пошёл по пыльной тропе, ведущей к высоким стенам столицы. Его шаги были беззвучны на мягкой земле. Он не оглядывался. Он просто шёл, унося с собой все мысли и хрупкое тело девушки — ещё одну жертву в бесконечной игре сильных мира сего.
Слова Брута звенели в его ушах, тяжёлые, как камни: «Люди никогда не изменятся…»
Голос в его голове прошептал:
— Может… он был прав?
Эпилог
Слова, ворвавшиеся в тишину святая святых, прозвучали как гром среди безоблачного неба.
— Ваше святейшество! — выдохнул гонец, рухнув на колени у подножия мраморных ступеней алтаря. Его грудь вздымалась, будто он бежал сквозь сам ад. — У них… у них получилось.
Старец в белоснежных одеждах медленно обернулся. Лицо его, изборождённое морщинами веков и молитв, застыло в немом ожидании. Глаза — мутные, но всё ещё острые, как лезвие кинжала под пеплом, — сузились.
— О чём ты? — произнёс он, и голос, несмотря на возраст, прокатился по залу, отражаясь от сводов, будто сам храм дрогнул от его звука.
— Королевство Эмбер… — Гонец сглотнул, будто боясь осквернить священное имя. — Они победили Альфу.
На миг в зале воцарилась такая тишина, что стало слышно потрескивание угля в чаше священного огня. Затем глаза старца расширились — не от страха, не от радости, а от озарения. От осознания: мир, застывший на грани гибели, внезапно обрёл новый пульс.
— Немедленно! — вырвалось у него, и в голосе звучал не приказ — воля судьбы. — Отправьте гонца! Пусть скачет день и ночь, пусть конь рухнет мёртвым у ворот Эмбера, но мы должны быть первыми! Первые — с просьбой, с союзом, с надеждой!
Он поднял взор, и его фигура, казавшаяся хрупкой под тяжестью лет, вдруг обрела величие древнего дуба, выстоявшего все бури.
— Наконец-то, — прошептал он, глядя сквозь витражи на закат, окрасивший небо кроваво-золотым отсветом, — у человечества появился шанс.
