Аннотация к эпизоду
Василиса гуляет по Архангельску и встречает Савельича. Воронцов едет в Париж, чтобы поговорить с дедом, но встречает неожиданного гостя.Роман Воронцов задумчиво помешивал кофе, варя его в самодельной турке на горелке. Металл уже покрылся едва заметным налётом, но кофе из неё получался крепким, насыщенным, почти бодрящим. Запах потихоньку наполнял кухню, будто осторожно заглядывая в каждый угол.
Воронцов стоял босиком на деревянном полу, на котором валялись какие-то сухие травки, Василиса иногда роняла, сама не замечая. Или они сами сыпались, ведь пучки сушились под потолком. Роман готовил часто, но только на горелке. Василиса говорила, можно и в печке: но Воронцов лез только на неё – спать. Готовить в печке Роман согласился бы только в экстренных случаях.
За его спиной, за стареньким столом, Василиса перебирала какие-то мешочки, шурша плотной тканью. То ли травы, то ли соль, то ли всё сразу. Её волосы были собраны на затылке небрежным пучком, но седая прядь снова выбилась и щекотала щеку. А ещё у неё лямка сарафана сползла с одного плеча.
— Этот не трогай, — пробормотала она, не оборачиваясь, когда Воронцов шагнул ближе. — Там зола с оленьих костей, я их заготовила ещё зимой.
— Ммм, аппетитненько, — хмыкнул Роман, разливая кофе по кружкам и решая никогда незнакомые мешочки не трогать. Даже из интереса. — У меня каша без костей. Придётся страдать. Скоро будет.
Воронцов пододвинул ей кружку, потом вернулся за горшком с вязкой, едва сладковатой кашей и поставил на стол две миски. Роман поглядывал в кашу с видом человека, которого пытались отравить, но с уважением к труду отравителя. То есть, себя же. Сегодня он впервые готовил что-то в печке под присмотром Василисы и никаких надежд на завтрак не питал.
Роман залез ложкой в горшок. И просиял.
— Гордиться не будешь? – хмыкнула Василиса.?— Я горжусь просто тем, что она не горит, — ухмыльнулся он. — Если отравимся, то вместе.
Они ели молча, неторопливо. Окно было открыто нараспашку. На улице покрикивали чайки, кто-то в сарае чихнул, то ли Архипка пришёл, то ли ещё кого принесло. В углу потрескивала печка.
Роман потянулся за ещё одной ложкой.
— Слушай, а у меня теперь тоже она, ну, навсегда? – спросил Роман, теребя седую прядь ровно посреди своего лба.
Василиса кивнула.
— Который раз ты спрашиваешь? – беззлобно огрызнулась она.
Воронцов рассмеялся. ?— Тебе кажется.
— И у меня тоже навсегда, — пробурчала Василиса. Так что готовься. Буду как старая бабка.?— Если с кашей и кофе, то пусть хоть седая.?— Сказал бы “красивая”.?— Так это уже по умолчанию.
Она усмехнулась — коротко, почти беззвучно. И это была тишина, в которой не было никакой угрозы. Только утро, чай, зола с костей бедного оленя и сладковатая каша. И странное чувство, что именно так всё и должно быть.
Ещё месяц назад Роман бы никогда не поверил, что будет в подобной ситуации. Или что будет абсолютно счастлив. Или уж тем более что это будут два связанных события.
— Ты был в мире мёртвых, а вернулся живым, — сказала Василиса. — Ты был там, куда уходят все, но никто не возвращается, а ты вернулся. Тебе не кажется, что немного седых волос – это малая плата?
Роман с готовностью закивал.
— То есть, они вроде как умерли раньше времени, поседели то есть, потому что я живым выбрался оттуда?
Теперь уже Василиса коротко кивнула.
— Своеобразная плата.
— А тот, эм, мужчина? На мосту.
Воронцов спрашивал и раньше. Василиса два дня не отвечала, переводя тему.
— Бог, — на этот раз коротко ответила она. — Один из. Не забудь турку отмыть, на её разводах кофе уже гадать можно.
На том разговор снова сменил направление. И да, отмыть турку Воронцов клятвенно обещал.
Роман подумывал сказать что-то вроде “кажется, я в тебя влюбляюсь”, но “кажется” сразу выпало из фразы — оно казалось неуместным. И даже “влюбился” звучало не совсем верно. Гораздо лучше бы просто “люблю”… Но это было бы неправдой. Пока.?Он бы соврал.
Воронцов бросил на неё взгляд через край кружки: Василиса наклонялась над каким-то мешочком, завязывала его на тугой узел. Седая прядь снова соскользнула на лоб. Синяк. Повязка с примочкой из трав на виске.
Олега она отпустила лишь пару дней назад. Не в том смысле, что забыла. А в том, что перестала держать. Но имя Олег всё ещё маячило в памяти их обоих. И каждый раз, когда оно всплывало — случайно, мимоходом — Роман невольно кривился. Не из ревности, нет. Из чего-то другого. Олег его просто бесил.
В любом случае, Роман понимал, что сейчас совершенно не время лезть к Василисе со своим чувствам. К тому же…
Василиса говорила, что сил стало меньше. Что в тот момент, когда всё зависело от неё, — магия не откликнулась с полной мощью. А она должна была. В самой Василисе ничего не изменилось. Только он появился рядом. Он, Роман Воронцов, с мёртвым даром, который не просил и не искал, но ведь других переменных в их уравнении не было, верно?
Может, это он, ну, “что-то”. Может, что-то нарушил: своим появлением, своим присутствием. Воронцов в доме убирался и заборы чинил, мало ли, сколько черепушек лесной живности он потрогал, да и, оказывается, чуть не послал на три буквы бога. Который стоял и смотрел, как Василису чуть не убили.
В общем. Это надо было узнать. “Что” же он такое. Василиса говорила, не наследственным быть просто не может. Но такие вещи не обсуждали по телефону. Даже если Роман сможет вспомнить номер деда и позвонит ближе к городу, где ловил слабый сигнал. Даже если дедушка и ответит на такой странный звонок, ведь от своего номера Воронцов избавился ещё в прошлом месяце.
— Я съезжу во Францию, — сказал Роман, нарушая тишину.?Василиса подняла глаза.?— Ненадолго. Нужно… — он замялся, почесал затылок. — Просто понять.
Она долго смотрела на него. Потом кивнула. Без вопросов. Без попытки удержать.?И это только добавило веса решению. Он быстро вернётся. Будет рядом. И, может быть, чуть позже — без “кажется”.
Я сидела в приёмной областной больницы, окружённая гулом голосов, покашливаниями и запахом тряпки. От одной из уборщиц всё-таки пахло хлоркой, но ближе к нам суетилась вторая из них. Слева от меня кто-то чихнул, справа бабушка в вязаном полосатом кардигане громко жаловалась на давление.?Я старалась не слушать. Уткнулась взглядом в линолеум и сдерживала раздражение.
— Говорила же, в порядке всё со мной, — пробормотала я себе под нос, в который раз стараясь не закатывать глаза.
Но пошла всё равно. Потому что Воронцов этот, со своей “а вдруг, Василиса”, настоял. И ладно бы сразу посмотрели, сделали бы снимок, сказали: “всё нормально, езжайте обратно в свой лес”…?Нет. Сначала “вроде бы всё в порядке, но давайте сделаем снимок”. Потом: “нужно уточнить”. Потом: “описание будет готово через два дня, приходите”. А потом — сидишь тут, среди детей с температурой и уставших родителей, ворчащих бабушек и без капли терпения.
Я осталась в городе на пару дней. Сняла номер в гостинице, где пахло котлетами даже по ночам. Пила кофе из автомата, кормила чаек у реки. Заедала калиткой с морошкой. Иногда отбивала свою выпечку у тех же чаек. Иногда поглядывала на телефон, Воронцов писал. Что в Париж прилетел и теперь чапает до загородного дома своего деда. Неужели его никто не мог встретить?..
— Василиса… так, как вас там? Что это за буква… — позвали наконец.
Я резко встала, голова почти не кружилась. Сказала же — всё в порядке. Наверное. Я просто спешила, пока в моей фамилии ещё три ошибки не сделали. Почерк у меня был понятный, а вот у того врача в травмпункте, кому я досталась, явно не очень.
Получив на руки свой снимок и убедившись, что с моей головой действительно всё в порядке: ни трещин, ни ушибов, ни “внутреннего отёка” как пугали в приёмной, забыв уточнить отека чего и что это такое, — я села на лавку у выхода и задумалась.
Что теперь? На сколько уехал Воронцов, я не знала. Он не говорил точно. Только что ему нужно с дедом поговорить. Сказал скоро вернётся, значит, скоро вернётся. Вопрос скорее в том, стоило ли мне его в городе подождать, раз уж всё равно застряла.
Удивительно, конечно, что ему в нашей глуши понравилось. Кем он там работал? Управленцем? Что-то вроде некого “ещё не” директора, если верить обрывочным его фразам, в компании, которую основал его дед. И вот теперь рыщет по лесам с мертвяками, рубит дрова, чинит оградку с оленьими черепами, гоняет леших за пьянство и ночует на печке, потому что… Вот почему, а? Скучно ему было?
Я вздохнула. Ну, может, человеку просто надоело работать головой. Планерки достали, кофе в горло не лез – а тут топорик и свежий воздух. И иногда живая компания. А может... он остался из-за меня??Нет, пожалуй, пора домой. Сначала до автостанции. Из города выбраться проще, чем добраться в него. Водители обычно не спрашивают, зачем тебе в лес выйти, а вот из леса посреди нигде с обочины не все пассажиров подбирают. А может, там ещё и кикимор болотных встречу, нет, им точно пора завести телефон, на который можно было бы звонить. Раз у нас такое активное движение от моего дома до Архангельска устанавливается.
Я вздохнула, остановившись посреди улицы. Вроде бы уже всё — снимок на руках, больница позади, автобус хоть сейчас лови и уезжай в сторону дома. Но. Я здесь уже третий день. Этого более чем достаточно, чтобы меня заметили.
Савельич. Савельич в Архангельске знал каждый уголок. Да и я не была для него посторонним. Он знал меня с детства. Если бы вообще можно было сказать, что у моего отца были друзья, тогда был дядька Савельич. Хотя сам он, наверное, сказал бы, что “по старой памяти” за мной присматривает.
Наши отношения были… странные. Не сказать, что плохие. Но и тёплыми их не назовёшь. Как-то всё между строк. После той истории с документами всё натянулось. Мне было восемнадцать. Дядька Савельич тогда смотрел на меня долго, молча, будто ждал, что я ещё что-то скажу. А я не сказала больше ни слова. Он ведь знал, что отец жив. И я знала. Только он протягивал мне документы на гектар леса и дом вместе со свидетельством о смерти моего отца. И этого я тогда ему простить не могла.
Я снова вздохнула и закинула рюкзак повыше на плечо. Дел в городе у меня не осталось, но раз уж всё равно тут, лучше самой прийти. Я ведь, и правда, через пять лет к нему прибежала, как он и говорил. Обиделся, ага, конечно. Ворчал, но гектар и дом мне вернул.
Я свернула к Обводному каналу, по проспекту до Гагарина, двинулась в сторону моста, ведущего на Соломбалу.
– Здравствуйте, – кивнула я, проходя на ту сторону.
На мосту пахло солью и железом. Солнце так и не появилось. Серое небо молчало.
Роман долетел в Париж с пересадкой в Стамбуле, но без особых проблем. Полёт прошёл спокойно, даже удивительно спокойно. На борту все живые. В Стамбуле ни одной русалки, которая вот-вот растерзает живьем…
В аэропорту Шарль-де-Голль Воронцов первым делом обменял деньги по невозможному, абсолютно грабительскому курсу. Он даже не спорил, просто пожал плечами и сунул в карман старенькие евро. Почему-то в аэропортах обязательно меняли именно на потёртые купюры. Но делать было нечего: у Романа не было ни банковской карты, ни местной симки. Только рублевая наличка, которую он в своё время снял со всех счетов, когда решил… уйти. Временно “пропасть”. Он сам от всего отказался. Сам избавился от карт, аннулировал аккаунты, отключил номера.
Но теперь в Париже, в этой влажной от утреннего тумана столице, это решение казалось странно глупым. Или глупым было вернуться? Воронцов чувствовал себя как герой какого-то фильма о беглеце — без бумаг, без связи, только с паспортом, наличными и мыслью, которая не уходила из головы: Андре. Брат не шел у него из головы, стоило выйти из самолета и услышать французскую речь. Мелодичная, мягкая, привычная до боли… внезапно неродная. Но Роман сразу вспомнил голос брата. Прадедушка говорил и так, и так, но вот дед в порыве необъяснимой страсти и тоски по родине в одном году решил, что будет говорить только по-русски. Вернее…
– В тот день, когда отец погиб, – пробормотал Роман себе под нос.
Его дед любил и сына, и женщину, на которой тот женился. В тот день Роман и Андре лишились обоих родителей. Роман до сих пор до конца не знал, дед не рассказывал – “почему”. Только после того дня Владимир Георгиевич обращался к внукам исключительно по-русски. Они иногда с Андре ругались: дед отчитывал его по-русски, Андре воротил нос и отвечал по-французски.
Воронцов покачал головой, отгоняя старые воспоминания, и за это получил удивлённый взгляд от таксиста, который как раз только остановился перед ним, выруливая на стоянке.
— Да какой он Андре… Андрей он, — пробурчал Роман по-русски, спешно называя адрес вокзала уже по-французски.
Это домовой Архипка так говорил, с уверенностью деревенского пророка: мол, плохое имя — Андрей. Новый хозяин дома, где Архипка столько лет жил, тоже был Андреем. Именно он скупил все четыре квартиры в доме, продал их строительной компании, а дом потом под снос отправили. Архипка был уверен: от Андреев одни неприятности.
И Роман вспоминал, как прадед их всегда называл младшего — Андреем. А тот потом стал Андр`е с ударением на последний слог, с этим вытянутым грассирующим “р”. Роману было всё равно. Теперь – вдруг – хотелось обозвать брата именно Андреем, от которых одни неприятности.
Роман сейчас пытался вспомнить, когда последний раз видел брата. И понял, что не может, всё расплывалось, будто это было не с ним. Они давно не разговаривали. И даже сейчас, сидя в такси, он не боялся этой встречи — он просто не хотел её. Не ждал. Не надеялся. И, пожалуй, не нуждался. Он знал, зачем приехал. Он приехал поговорить с дедом. Андре? Роману плевать, почему брат решил от него избавиться. Он знал правду. Он знал, что это брат подстроил его аварию на байдарках.
Париж за окном размывался в сером свете утреннего солнца, дома были низкие, ветхие, в каких-то кварталах пахло бензином. Его не было месяц. Всё было до боли знакомым. И всё же чужим.
Роман закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Ему хотелось смеяться: глухо, потеряно. Потому что здесь он прожил больше тридцати лет, но “домом” за какой-то жалкий месяц стал лес, полный нечисти, и дом Василисы.
Роман вышел из такси, кивнул водителю, запоздало поблагодарив, и шагнул на влажный асфальт вокзальной площади. Было прохладно. Пыльца летала в воздухе, солнце пробивалось сквозь лёгкие облака, и всё казалось не по-настоящему — как будто Париж нарочно был выцвевшим, вымытой копией себя.
Воронцов нашёл указатели на пригородные поезда, сверился с табло, отыскал нужную платформу. Он дождался состава, зашёл в почти пустой вагон, сел к окну и замер, уставившись в проплывающее отражение.
Поезд ехал недолго. Станция, на которую он вышел, была почти безлюдна: только лавка с кофе и старая реклама на стене. Дальше нужно было добираться на машине, но Роман не стал ловить попутку. Он решил идти пешком. Такси быстрее, конечно. Но после месяца, проведённого в лесу, он и правда мог идти дольше. И хотел идти. Он нуждался в этом, привести в порядок мысли. Что он скажет деду, когда его увидит. Ведь Роман “пропал” месяц назад, не звонил, не писал, а теперь вдруг объявился. Что он скажет Андре, когда его увидит. Ведь Роман – по злому умыслу Андре – пропал месяц назад, не звонил, не писал, а теперь вдруг объявился…
Воронцов стоял босиком на деревянном полу, на котором валялись какие-то сухие травки, Василиса иногда роняла, сама не замечая. Или они сами сыпались, ведь пучки сушились под потолком. Роман готовил часто, но только на горелке. Василиса говорила, можно и в печке: но Воронцов лез только на неё – спать. Готовить в печке Роман согласился бы только в экстренных случаях.
За его спиной, за стареньким столом, Василиса перебирала какие-то мешочки, шурша плотной тканью. То ли травы, то ли соль, то ли всё сразу. Её волосы были собраны на затылке небрежным пучком, но седая прядь снова выбилась и щекотала щеку. А ещё у неё лямка сарафана сползла с одного плеча.
— Этот не трогай, — пробормотала она, не оборачиваясь, когда Воронцов шагнул ближе. — Там зола с оленьих костей, я их заготовила ещё зимой.
— Ммм, аппетитненько, — хмыкнул Роман, разливая кофе по кружкам и решая никогда незнакомые мешочки не трогать. Даже из интереса. — У меня каша без костей. Придётся страдать. Скоро будет.
Воронцов пододвинул ей кружку, потом вернулся за горшком с вязкой, едва сладковатой кашей и поставил на стол две миски. Роман поглядывал в кашу с видом человека, которого пытались отравить, но с уважением к труду отравителя. То есть, себя же. Сегодня он впервые готовил что-то в печке под присмотром Василисы и никаких надежд на завтрак не питал.
Роман залез ложкой в горшок. И просиял.
— Гордиться не будешь? – хмыкнула Василиса.?— Я горжусь просто тем, что она не горит, — ухмыльнулся он. — Если отравимся, то вместе.
Они ели молча, неторопливо. Окно было открыто нараспашку. На улице покрикивали чайки, кто-то в сарае чихнул, то ли Архипка пришёл, то ли ещё кого принесло. В углу потрескивала печка.
Роман потянулся за ещё одной ложкой.
— Слушай, а у меня теперь тоже она, ну, навсегда? – спросил Роман, теребя седую прядь ровно посреди своего лба.
Василиса кивнула.
— Который раз ты спрашиваешь? – беззлобно огрызнулась она.
Воронцов рассмеялся. ?— Тебе кажется.
— И у меня тоже навсегда, — пробурчала Василиса. Так что готовься. Буду как старая бабка.?— Если с кашей и кофе, то пусть хоть седая.?— Сказал бы “красивая”.?— Так это уже по умолчанию.
Она усмехнулась — коротко, почти беззвучно. И это была тишина, в которой не было никакой угрозы. Только утро, чай, зола с костей бедного оленя и сладковатая каша. И странное чувство, что именно так всё и должно быть.
Ещё месяц назад Роман бы никогда не поверил, что будет в подобной ситуации. Или что будет абсолютно счастлив. Или уж тем более что это будут два связанных события.
— Ты был в мире мёртвых, а вернулся живым, — сказала Василиса. — Ты был там, куда уходят все, но никто не возвращается, а ты вернулся. Тебе не кажется, что немного седых волос – это малая плата?
Роман с готовностью закивал.
— То есть, они вроде как умерли раньше времени, поседели то есть, потому что я живым выбрался оттуда?
Теперь уже Василиса коротко кивнула.
— Своеобразная плата.
— А тот, эм, мужчина? На мосту.
Воронцов спрашивал и раньше. Василиса два дня не отвечала, переводя тему.
— Бог, — на этот раз коротко ответила она. — Один из. Не забудь турку отмыть, на её разводах кофе уже гадать можно.
На том разговор снова сменил направление. И да, отмыть турку Воронцов клятвенно обещал.
Роман подумывал сказать что-то вроде “кажется, я в тебя влюбляюсь”, но “кажется” сразу выпало из фразы — оно казалось неуместным. И даже “влюбился” звучало не совсем верно. Гораздо лучше бы просто “люблю”… Но это было бы неправдой. Пока.?Он бы соврал.
Воронцов бросил на неё взгляд через край кружки: Василиса наклонялась над каким-то мешочком, завязывала его на тугой узел. Седая прядь снова соскользнула на лоб. Синяк. Повязка с примочкой из трав на виске.
Олега она отпустила лишь пару дней назад. Не в том смысле, что забыла. А в том, что перестала держать. Но имя Олег всё ещё маячило в памяти их обоих. И каждый раз, когда оно всплывало — случайно, мимоходом — Роман невольно кривился. Не из ревности, нет. Из чего-то другого. Олег его просто бесил.
В любом случае, Роман понимал, что сейчас совершенно не время лезть к Василисе со своим чувствам. К тому же…
Василиса говорила, что сил стало меньше. Что в тот момент, когда всё зависело от неё, — магия не откликнулась с полной мощью. А она должна была. В самой Василисе ничего не изменилось. Только он появился рядом. Он, Роман Воронцов, с мёртвым даром, который не просил и не искал, но ведь других переменных в их уравнении не было, верно?
Может, это он, ну, “что-то”. Может, что-то нарушил: своим появлением, своим присутствием. Воронцов в доме убирался и заборы чинил, мало ли, сколько черепушек лесной живности он потрогал, да и, оказывается, чуть не послал на три буквы бога. Который стоял и смотрел, как Василису чуть не убили.
В общем. Это надо было узнать. “Что” же он такое. Василиса говорила, не наследственным быть просто не может. Но такие вещи не обсуждали по телефону. Даже если Роман сможет вспомнить номер деда и позвонит ближе к городу, где ловил слабый сигнал. Даже если дедушка и ответит на такой странный звонок, ведь от своего номера Воронцов избавился ещё в прошлом месяце.
— Я съезжу во Францию, — сказал Роман, нарушая тишину.?Василиса подняла глаза.?— Ненадолго. Нужно… — он замялся, почесал затылок. — Просто понять.
Она долго смотрела на него. Потом кивнула. Без вопросов. Без попытки удержать.?И это только добавило веса решению. Он быстро вернётся. Будет рядом. И, может быть, чуть позже — без “кажется”.
*** несколько дней спустя
Я сидела в приёмной областной больницы, окружённая гулом голосов, покашливаниями и запахом тряпки. От одной из уборщиц всё-таки пахло хлоркой, но ближе к нам суетилась вторая из них. Слева от меня кто-то чихнул, справа бабушка в вязаном полосатом кардигане громко жаловалась на давление.?Я старалась не слушать. Уткнулась взглядом в линолеум и сдерживала раздражение.
— Говорила же, в порядке всё со мной, — пробормотала я себе под нос, в который раз стараясь не закатывать глаза.
Но пошла всё равно. Потому что Воронцов этот, со своей “а вдруг, Василиса”, настоял. И ладно бы сразу посмотрели, сделали бы снимок, сказали: “всё нормально, езжайте обратно в свой лес”…?Нет. Сначала “вроде бы всё в порядке, но давайте сделаем снимок”. Потом: “нужно уточнить”. Потом: “описание будет готово через два дня, приходите”. А потом — сидишь тут, среди детей с температурой и уставших родителей, ворчащих бабушек и без капли терпения.
Я осталась в городе на пару дней. Сняла номер в гостинице, где пахло котлетами даже по ночам. Пила кофе из автомата, кормила чаек у реки. Заедала калиткой с морошкой. Иногда отбивала свою выпечку у тех же чаек. Иногда поглядывала на телефон, Воронцов писал. Что в Париж прилетел и теперь чапает до загородного дома своего деда. Неужели его никто не мог встретить?..
— Василиса… так, как вас там? Что это за буква… — позвали наконец.
Я резко встала, голова почти не кружилась. Сказала же — всё в порядке. Наверное. Я просто спешила, пока в моей фамилии ещё три ошибки не сделали. Почерк у меня был понятный, а вот у того врача в травмпункте, кому я досталась, явно не очень.
Получив на руки свой снимок и убедившись, что с моей головой действительно всё в порядке: ни трещин, ни ушибов, ни “внутреннего отёка” как пугали в приёмной, забыв уточнить отека чего и что это такое, — я села на лавку у выхода и задумалась.
Что теперь? На сколько уехал Воронцов, я не знала. Он не говорил точно. Только что ему нужно с дедом поговорить. Сказал скоро вернётся, значит, скоро вернётся. Вопрос скорее в том, стоило ли мне его в городе подождать, раз уж всё равно застряла.
Удивительно, конечно, что ему в нашей глуши понравилось. Кем он там работал? Управленцем? Что-то вроде некого “ещё не” директора, если верить обрывочным его фразам, в компании, которую основал его дед. И вот теперь рыщет по лесам с мертвяками, рубит дрова, чинит оградку с оленьими черепами, гоняет леших за пьянство и ночует на печке, потому что… Вот почему, а? Скучно ему было?
Я вздохнула. Ну, может, человеку просто надоело работать головой. Планерки достали, кофе в горло не лез – а тут топорик и свежий воздух. И иногда живая компания. А может... он остался из-за меня??Нет, пожалуй, пора домой. Сначала до автостанции. Из города выбраться проще, чем добраться в него. Водители обычно не спрашивают, зачем тебе в лес выйти, а вот из леса посреди нигде с обочины не все пассажиров подбирают. А может, там ещё и кикимор болотных встречу, нет, им точно пора завести телефон, на который можно было бы звонить. Раз у нас такое активное движение от моего дома до Архангельска устанавливается.
Я вздохнула, остановившись посреди улицы. Вроде бы уже всё — снимок на руках, больница позади, автобус хоть сейчас лови и уезжай в сторону дома. Но. Я здесь уже третий день. Этого более чем достаточно, чтобы меня заметили.
Савельич. Савельич в Архангельске знал каждый уголок. Да и я не была для него посторонним. Он знал меня с детства. Если бы вообще можно было сказать, что у моего отца были друзья, тогда был дядька Савельич. Хотя сам он, наверное, сказал бы, что “по старой памяти” за мной присматривает.
Наши отношения были… странные. Не сказать, что плохие. Но и тёплыми их не назовёшь. Как-то всё между строк. После той истории с документами всё натянулось. Мне было восемнадцать. Дядька Савельич тогда смотрел на меня долго, молча, будто ждал, что я ещё что-то скажу. А я не сказала больше ни слова. Он ведь знал, что отец жив. И я знала. Только он протягивал мне документы на гектар леса и дом вместе со свидетельством о смерти моего отца. И этого я тогда ему простить не могла.
Я снова вздохнула и закинула рюкзак повыше на плечо. Дел в городе у меня не осталось, но раз уж всё равно тут, лучше самой прийти. Я ведь, и правда, через пять лет к нему прибежала, как он и говорил. Обиделся, ага, конечно. Ворчал, но гектар и дом мне вернул.
Я свернула к Обводному каналу, по проспекту до Гагарина, двинулась в сторону моста, ведущего на Соломбалу.
– Здравствуйте, – кивнула я, проходя на ту сторону.
На мосту пахло солью и железом. Солнце так и не появилось. Серое небо молчало.
***
Роман долетел в Париж с пересадкой в Стамбуле, но без особых проблем. Полёт прошёл спокойно, даже удивительно спокойно. На борту все живые. В Стамбуле ни одной русалки, которая вот-вот растерзает живьем…
В аэропорту Шарль-де-Голль Воронцов первым делом обменял деньги по невозможному, абсолютно грабительскому курсу. Он даже не спорил, просто пожал плечами и сунул в карман старенькие евро. Почему-то в аэропортах обязательно меняли именно на потёртые купюры. Но делать было нечего: у Романа не было ни банковской карты, ни местной симки. Только рублевая наличка, которую он в своё время снял со всех счетов, когда решил… уйти. Временно “пропасть”. Он сам от всего отказался. Сам избавился от карт, аннулировал аккаунты, отключил номера.
Но теперь в Париже, в этой влажной от утреннего тумана столице, это решение казалось странно глупым. Или глупым было вернуться? Воронцов чувствовал себя как герой какого-то фильма о беглеце — без бумаг, без связи, только с паспортом, наличными и мыслью, которая не уходила из головы: Андре. Брат не шел у него из головы, стоило выйти из самолета и услышать французскую речь. Мелодичная, мягкая, привычная до боли… внезапно неродная. Но Роман сразу вспомнил голос брата. Прадедушка говорил и так, и так, но вот дед в порыве необъяснимой страсти и тоски по родине в одном году решил, что будет говорить только по-русски. Вернее…
– В тот день, когда отец погиб, – пробормотал Роман себе под нос.
Его дед любил и сына, и женщину, на которой тот женился. В тот день Роман и Андре лишились обоих родителей. Роман до сих пор до конца не знал, дед не рассказывал – “почему”. Только после того дня Владимир Георгиевич обращался к внукам исключительно по-русски. Они иногда с Андре ругались: дед отчитывал его по-русски, Андре воротил нос и отвечал по-французски.
Воронцов покачал головой, отгоняя старые воспоминания, и за это получил удивлённый взгляд от таксиста, который как раз только остановился перед ним, выруливая на стоянке.
— Да какой он Андре… Андрей он, — пробурчал Роман по-русски, спешно называя адрес вокзала уже по-французски.
Это домовой Архипка так говорил, с уверенностью деревенского пророка: мол, плохое имя — Андрей. Новый хозяин дома, где Архипка столько лет жил, тоже был Андреем. Именно он скупил все четыре квартиры в доме, продал их строительной компании, а дом потом под снос отправили. Архипка был уверен: от Андреев одни неприятности.
И Роман вспоминал, как прадед их всегда называл младшего — Андреем. А тот потом стал Андр`е с ударением на последний слог, с этим вытянутым грассирующим “р”. Роману было всё равно. Теперь – вдруг – хотелось обозвать брата именно Андреем, от которых одни неприятности.
Роман сейчас пытался вспомнить, когда последний раз видел брата. И понял, что не может, всё расплывалось, будто это было не с ним. Они давно не разговаривали. И даже сейчас, сидя в такси, он не боялся этой встречи — он просто не хотел её. Не ждал. Не надеялся. И, пожалуй, не нуждался. Он знал, зачем приехал. Он приехал поговорить с дедом. Андре? Роману плевать, почему брат решил от него избавиться. Он знал правду. Он знал, что это брат подстроил его аварию на байдарках.
Париж за окном размывался в сером свете утреннего солнца, дома были низкие, ветхие, в каких-то кварталах пахло бензином. Его не было месяц. Всё было до боли знакомым. И всё же чужим.
Роман закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Ему хотелось смеяться: глухо, потеряно. Потому что здесь он прожил больше тридцати лет, но “домом” за какой-то жалкий месяц стал лес, полный нечисти, и дом Василисы.
***
Роман вышел из такси, кивнул водителю, запоздало поблагодарив, и шагнул на влажный асфальт вокзальной площади. Было прохладно. Пыльца летала в воздухе, солнце пробивалось сквозь лёгкие облака, и всё казалось не по-настоящему — как будто Париж нарочно был выцвевшим, вымытой копией себя.
Воронцов нашёл указатели на пригородные поезда, сверился с табло, отыскал нужную платформу. Он дождался состава, зашёл в почти пустой вагон, сел к окну и замер, уставившись в проплывающее отражение.
Поезд ехал недолго. Станция, на которую он вышел, была почти безлюдна: только лавка с кофе и старая реклама на стене. Дальше нужно было добираться на машине, но Роман не стал ловить попутку. Он решил идти пешком. Такси быстрее, конечно. Но после месяца, проведённого в лесу, он и правда мог идти дольше. И хотел идти. Он нуждался в этом, привести в порядок мысли. Что он скажет деду, когда его увидит. Ведь Роман “пропал” месяц назад, не звонил, не писал, а теперь вдруг объявился. Что он скажет Андре, когда его увидит. Ведь Роман – по злому умыслу Андре – пропал месяц назад, не звонил, не писал, а теперь вдруг объявился…
